Путник, зашедший переночевать
Шрифт:
Глава семьдесят седьмая
Я покидаю свой город
Закончив благословения, я попрощался с гостями и пошел в свою комнату, в которой жил до переезда к Кубе. Проверил свои вещи, взял с собой то, что стоило взять, а все остальное оставил для бедных. Потом пришел Йерухам, запаковал все отобранное, вскинул на плечо и понес на вокзал, а я отправился попрощаться с Рахелью и ее маленьким сыном. Потом я попрощался с хозяином, его женой, с Долеком, Далеком и Бабчи, а также с Крулькой. Поскольку деньги у меня кончились, а из присланного женой оставалось только на дорожные расходы, я утешил ее симпатичной безделушкой и благодарностью за то, что ее забота обо мне намного превосходила ту плату, которую она за это получала. Потом я попрощался со своими знакомыми единоверцами и неединоверцами в гостинице и попросил у них прощения на тот случай, если не уделял им достаточно внимания или упрекал, когда они говорили в осуждение Страны Израиля. А под конец пошел проститься со старым Домом учения. Поскольку ключ от него я подарил ребенку, я не стал просить его даже на время, чтобы он не подумал, будто я беру насовсем, и не расплакался от обиды, тем более что детям как раз свойственно брать и не отдавать. Поэтому я лишь постоял перед закрытой дверью нашего старого Дома, а потом заглянул в замочную скважину. Все его внутреннее пространство на миг собралось в моем зрачке, и чистый прозрачный свет засиял в нем. Так я стоял и стоял, пока не вспомнил, что время-то идет и уже пора торопиться на поезд. Я протер на прощанье замок полой своего плаща и пошел на вокзал.
Полчаса ходу было от старого Дома учения до вокзала, но у меня дорога заняла меньше, потому что я уже не смотрел на дома и развалины, как в канун Судного дня, когда приехал сюда, а просто шел и широко раздувающимися ноздрями вбирал в себя на прощанье запах родного города. То был запах пшенной каши, варенной на меду.
На вокзале меня уже ждали Йерухам и Куба с моими вещами в руках. Куба был настолько добр, что вызвался принести те мои вещи, что остались у него, чтобы я был свободен до самого отъезда. Кроме Йерухама и Кубы, на платформе стояли еще несколько евреев. Некоторые были в субботних одеждах, а некоторые — в рубахах навыпуск в знак особого почтения и важности события. И поскольку в руках у них не было ни мешков, ни другой дорожной поклажи, я немного удивился — чего вдруг они заявились сюда? Но будучи поглощен предстоящим отъездом, не стал ни о чем расспрашивать.
Тем временем пришел и Даниэль Бах, чтобы попрощаться со мной. На самом-то деле я уже попрощался с ним и с его домашними за час до этого, но он пришел по просьбе маленького Рафаэля, который хотел, чтобы отец повидал человека, уезжающего в Страну Израиля, перед самым его отъездом из города. Я поблагодарил Баха, который был моим постоянным спутником в прогулках по Шибушу, и обещал ему, что если Господь удостоит меня и я благополучно доберусь до Иерусалима, то обязательно пойду повидаться с его отцом, а также — не забывая об отличии живущих на этом свете от живущих на том — навещу и могилу его брата Йерухама. При этих моих словах Йерухам Хофши тяжело вздохнул и сказал: «Как раз сегодня день его смерти». Я посмотрел на него, а потом на Даниэля, который стоял, тяжело опираясь на свою деревянную ногу — печальный итог его незадачливых махинаций в галуте, — и мне вспомнились все беды, выпавшие на долю этого человека, вплоть до утраты брата, который погиб, защищая Страну. И я подумал, что отец Йерухама и Даниэля сейчас молится, наверно, в Иерусалиме, за упокой души убитого сына и, несомненно, вспоминает и сына живого. Что стоило Даниэлю тоже зайти в синагогу и сказать поминальный кадиш?
Между тем на платформе появились еще несколько горожан. Иных я знал, других — только видывал изредка, а некоторые были мне и вовсе незнакомы. Шибуш — город небольшой, и жителей в нем не так уж много, тем не менее есть там люди, с которыми мне никогда не доводилось встречаться. Я спросил Баха, чем примечателен этот день, что так много людей собралось на вокзале. Он сказал: «Они пришли выразить свое уважение господину».
Я вспомнил, как приехал в Шибуш. Тогда меня никто здесь не знал, а сейчас я уезжаю весьма популярной персоной. Я встал со скамейки и обратился к ним: «Уделите мне минутку внимания, господа. Я понимаю, что вы пришли сюда не ради меня. Много евреев уезжают из города, и им не устраивают проводы. Нет, вы пришли, чтобы выразить уважение к Стране Израиля, ибо данный еврей уезжает именно туда. Да будет на то воля Всевышнего, дабы все вы вскоре тоже удостоились взойти в Страну. А кто же будет сопровождать вас туда? Добрые ангелы, которые ждут вас не дождутся. Ибо со дня разрушения Храма и расселения народа Израиля среди других народов ангелы-защитники наши также рассеялись по земле, и теперь они стоят и ждут вас, людей Израиля, чтобы вернуться вместе с вами. А кто введет вас туда? Цари народов и все их вельможи. Более того — они понесут вас на крыльях в дар Царю-Мессии, ибо сказано: „Так говорит Господь Бог: Вот, Я подниму руку Мою к народам, и выставлю знамя Мое племенам, и принесут сыновей твоих на руках и дочерей твоих на плечах. И будут цари питателями твоими, и царицы их кормилицами твоими; лицем до земли будут кланяться тебе и лизать прах ног твоих“ [284] . А пока мы удостоимся этого желанного дня, да удостоит вас Всевышний благословения вечной жизни и да придет в Сион спасение наше вскоре, в наши дни, аминь».
284
Книга Исаии, 49:22–23.
Перед тем как я поднялся и заговорил, мои Реувен, и Шимон, и Леви, и Иегуда, и все другие из старого Дома учения уже начали читать дневную молитву, а к тому времени, когда я кончил говорить, они кончили минху. И тут послышался голос, читающий кадиш. Я оглянулся и увидел, что это Даниэль Бах стоит, опершись на свою деревяшку, и возносит поминовение. Голос его поднимался и дрожал. Значит, душа его все же проснулась помянуть погибшего брата в день его смерти. И все собравшиеся ответили ему словом «Аминь».
Но уже послышался звук приближающегося поезда. Он подходил к станции с пыхтением и свистом. Наконец подтянулся совсем и остановился против вокзала. На платформу вышел Резинович, помахал своим платком и мелодично пропел: «Шибу-у-уш!»
Этим составом приехали несколько крестьян и один еврей, похожий издали на Элимелеха-Кейсара. А может, это он и был, только какой-то постаревший и согбенный. Даже Фрейда, его мать, в конце своих дней выглядела моложе.
Все провожающие столпились вокруг меня, стали пожимать мне руку и прощаться со мной с выражениями братской любви и дружбы. Я поцеловал моего друга Йерухама и моего друга Кубу, поднялся в вагон и встал у окна — лицо мое вместе с ними, а глаза — уже внутри себя. Резинович опять поднял платок — на сей раз, чтобы отправить поезд, — а я все смотрел и смотрел на своих братьев, моих соплеменников, моих соотечественников, которые стояли тесной группой и неотрывно глядели на меня. Поезд тронулся и стал набирать скорость, а они стояли все так же недвижно. И я подумал: «Если Господь удостоит их взойти в Страну Израиля, мы еще свидимся друг с другом».
Глава семьдесят восьмая
В море
Два дня спустя я прибыл в порт Триест и встретил там свою жену и детей, которые постарались приехать туда в тот же день, что и я, чтобы попасть на один и тот же пароход и вместе взойти в Страну. Я поцеловал их со словами: «Благословен Господь, воистину благословен Он, что мы наконец добрались сюда». Жена ответила мне: «Итак, мы возвращаемся в Страну Израиля?» Я только покачал головой, но ничего не сказал, потому что у меня от волнения перехватило горло — как у человека, который вдруг увидел исполнение всех его желаний.
Пять дней мы качались на волнах. Воздух был чист, и море не бушевало, так что плавание проходило покойно. Было явственное ощущение, что мы с каждым днем приближаемся к Стране Израиля и с каждым днем Страна Израиля приближается к нам. Нет таких слов и нет такого пера, чтобы описать это радостное ощущение. На корабле было полным-полно евреев — пожилых и молодых, мужчин и женщин. Некоторые возвращались с Сионистского конгресса, некоторые — с разного рода конференций. Кто возвращался с заграничных пляжей, а кто — из заграничных лечебниц. Те — с востока и запада, а эти — с севера и юга. Одни — из развлекательного путешествия, другие — из праздничной поездки. Те — просто из поездки, а эти — из поездки обычной. Кто-то ехал возобновить проездные документы, а кто-то — чтобы тут же уехать снова. Были такие, что говорили по-русски, или по-польски, или по-венгерски, или по-румынски, а были такие, что говорили по-немецки, или по-испански, или на идише, или на английском — кто на английском английском, кто на американском английском, а кто и на израильском английском. Были даже такие, которые говорили на иврите. И все они сидели, раскинувшись на раскладных стульях, и глазели на новых иммигрантов, которые плясали и пели от радости.
Среди новичков был и наш Цви из той молодежной группы, к которой я ездил в деревню, первый раз один, а второй — с Даниэлем Бахом. Все те дни, что мы плыли, Цви только и делал, что радовался, потому что сумел наконец обратить мысль в действие и теперь приближался к Стране Израиля. От радости он не переставал плясать, как будто танец был для него источником жизненной силы. А в свободное от танцев время то и дело подходил ко мне и рассказывал о своих оставшихся в деревне товарищах, повторяя, что хоть их немного, но их работа уже заметна, даже крестьяне отзываются о них с похвалой, и пусть не всегда аккуратно им платят, но ведь сам труд и есть плата за труд. Как-то посреди одного такого разговора он вдруг спросил, не голоден ли я, а когда я удивился вопросу, он засмеялся и сказал, что вспомнил тот праздник Шавуот, когда у них украли продукты и мы все остались голодны.
От этой группы в деревне наши разговоры перешли к другим таким же группам в Польше, где парни и девушки работают и готовят себя к жизни в Стране, и тут мы вспомнили Хану, дочь нашего праведника рабби Хаима, мир памяти его, которая пока еще осталась в галуте и ждет, когда Цви вызовет ее. Я спросил его: «А ты, как ты получил разрешение на въезд?» Он положил руку на сердце и сказал: «Вот тут мое разрешение». Я почему-то решил, что этот жест означает, что его разрешение лежит в его нагрудном кармане, и не стал переспрашивать. Время, однако, показало, что дело обстояло, увы, иначе.