Путник, зашедший переночевать
Шрифт:
Все гости уже собрались, ждали только городского раввина, когда дверь открылась и вошел Даниэль Бах. Хозяин гостиницы приветствовал его радостным возгласом примирения. Велика сила заповеди, диктующей мир между человеком и его ближним.
Добавлю и расскажу сразу, что позже пришла и Ариэла — та самая Ариэла, что была предназначена Йерухаму с самого рождения и которая осталась без мужа, потому что Йерухам женился на Рахели. А если вам не верится, то подождите минутку — сейчас вы увидите, какую честь ей оказали по приходе.
Через час, а может, и раньше пришел раввин, приветливо взглянул на каждого из присутствующих и спросил, все ли готово для церемонии брит мила. Постоял, поговорил с тем и другим, потом вынул нож для обрезания и положил его в раствор карболки, вымыл руки с мылом и сказал врачу: «Чистота ведет к очищению».
Ребенка окутали от пояса до щиколоток в несколько пеленок, завязали ему шелковым белым платочком головку, отдали в руки Ариэле, и та вошла в зал, неся в руках младенца. Все поднялись с возгласом: «Благословен пришедший!» Ариэла вручила ребенка Кубе, а Куба передал его моэлю [282] .
282
Моэль — человек, делающий обрезание; в современной практике еврейской жизни это, как правило, человек с медицинским образованием.
Моэль ласково взял ребенка, с нежностью посмотрел на него и сказал громко и нараспев: «Сказал ему Святой и Благословенный, Аврааму: „Ходи предо Мною и будь непорочен“» [283] . Младенец посмотрел на моэля так, словно хотел спрятать свое лицо в его бороде, потому что от нее веяло теплом, а потом прикоснулся ручонкой к волосам под его носом, и моэль чихнул. Потом моэль передал ребенка отцу Рахели. Тот взял его, положил на кресло, приготовленное для Ильи-пророка, и произнес с дрожью в голосе: «Кресло это — Ильи-пророка, светлой памяти».
283
Бытие, 17:1.
Мне представилось, что в эту минуту младенец, наверно, подумал: «Где же он, этот Илья, который считает дни? Почему он не показался мне? Снова отлетел, как птица, и ходит среди людей?» И навострил уши в раздумье — то ли обидеться на Илью за то, что тот ушел, то ли радоваться, что он вернется обратно. Он поерзал в пеленках, стараясь высвободить ручку, чтобы ухватиться за пояс пророка, в котором тот некогда возносился на небо учить там Тору. И как только он вспомнил те дни, когда сам пребывал в небесном блаженстве и ангелы учили его Торе, на губах его появилась улыбка. Он хотел было тут же повторить все, чему его учили на Небесах, но вдруг почувствовал, что все забыл. Он открыл ротик, стал искать язычком, почувствовал щелочку в своей верхней губе, куда его ударил ангел, когда заставлял забыть небесную мудрость, и, потрясенный, горько заплакал.
И вот так, плача и вспоминая те девять месяцев, что ушли и не вернутся, вспомнил он и ту клятву, которую взяли с него в ту минуту, когда он выходил на свет, — что он станет вести праведную жизнь, не будет никому причинять зла и сохранит свою душу в чистоте. И вдруг на него напал страх. Он подумал: «Ведь я младенец, что будет со мной?» Он закрыл глаза и притворился спящим. Ему привиделось, будто уже пришел час его смерти и ему нечего бояться, потому что он не нарушал заповеди и душа его так же чиста, как в тот день, когда была дана ему свыше. Его ротик закрылся, он перестал плакать и теперь лежал спокойно, не издавая ни звука.
Моэль встал и произнес: «Для твоего спасения, для твоего спасения. Илья, ангел Завета, смотри, твой перед тобой, стой справа от меня и поддержи меня».
Младенец принюхался и подумал: «Если пояс Ильи пахнет светом, это значит, что моя душа вернулась наверх, на небеса, а если он, как кожа, значит, я среди людей». Моэль затянул с трелью: «Моя надежда — на твое спасение», продолжил молитву до конца, потом наклонился, взял ребенка с кресла и сказал мне: «Садись». Я завернулся в талит и сел.
Подошли и положили мне на колени маленькую подушечку, а под ноги подставили стульчик. Моэль положил ребенка мне та колени, взял мою правую руку и подложил ее под колени ребенка таким образом, чтобы мой большой палец лег на его ноги, ибо, пока ребенок не вступил еще в общину Завета, всегда есть опасение, как бы он не оттолкнул ножками заповедь обрезания.
Я смотрел на ребенка. А он смотрел на меня. И вдруг что-то вроде двух вспышек голубого света сверкнуло из его глазенок, и они наполнились слезами. Он сморщил носик, и кожа на его лбу тоже сморщилась. Лицо его изменилось и перестало быть похожим на то, каким было раньше, как будто он испытывал какие-то страдания. Я поспешил подложить левую руку ему под спину и приподнять его тельце так, чтобы его голова лежала удобней. Моэль составил мои колени и прижал их друг к другу, чтобы ребенок не ускользнул, затем взял нож и благословил произведенное им обрезание. За ним произнес благословение и Йерухам: «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, Который освятил нас Своими заповедями и заповедал нам ввести его в союз нашего праотца Авраама». Затем все хором произнесли «Аминь» и так же хором сказали: «Как приобщился он к союзу Завета, да придет он таким же образом и к Торе, и к хупе, и к добрым делам».
Дали стакан отцу Рахели, и он, зажмурившись, благословил ласковым и мелодичным голосом и назвал ребенка моим именем, чтобы выказать мне свою симпатию в присутствии Йерухама. Получилось, что я был удостоен в тот день сразу двух почестей: во-первых, сидел в одном кресле с Ильей-пророком, а во-вторых, нового сына праотца нашего Авраама назвали моим именем. Возможно, лучше было бы, назови они ребенка именем какого-нибудь своего покойного родственника, ибо это истинная душевная отрада для умершего, когда его именем называют живого, но в Шибуше и без того чуть не половина кладбища заполнена родственниками Рахели, и поэтому ее родители не хотели выбирать между ними. А по отцу Йерухама не хотели называть, чтобы не припоминать его позор.
По окончании обряда раввин попрощался и ушел, потому что ученый муж не обязан присутствовать на трапезе обрезания, разве что там есть особо достойные люди, как сказано в комментариях к Талмуду. Но мы, оставшиеся, пировали в полное свое удовольствие, угощаясь медовыми пирогами, водкой, сладкой рыбой с медом и изюмом. Ели и пили за здоровье обрезанного младенца, за здоровье его отца и матери, за здоровье его деда и бабки и за здоровье всех присутствующих. А когда все попили и поели досыта, я встал и сказал: «В Израиле принято давать подарки обрезанному ребенку, подобно тому как Святой и Благословенный дал нашему праотцу Аврааму в дар Страну Израиля в тот день, когда Авраам обрезал себя. Дорогие братья, какой же подарок дам я нашему обрезанному младенцу? Если я подарю ему одежду, или платок, или носки, так ведь ребенок растет изо дня в день, сегодня эти подарки ему подходят, а завтра они ему уже не нужны. А если я дам ему серебряные часы, то, ведь когда он вырастет и разбогатеет, он купит себе часы из золота, так что этот подарок тоже кажется мне недостойным. И по всему поэтому я дарю ему ключ от нашего старого Дома учения. Сказано в Гемаре: „Синагогам и Домам учения, что вне Страны, предназначено быть установленными в Стране Израиля“. Поэтому счастлив тот, у кого в руках ключ, и он сможет открыть и войти».
После того как я передал ключ, мне поднесли стакан вина и пригласили произнести благословения. Когда я дошел до упоминания о Иерусалиме, я вспомнил, что мне предстоит вернуться в этот город, в который все еще не вернулся народ Израиля, и тут родник моего красноречия иссяк, а родники моих слез открылись. Но я преодолел себя и закончил благословение, как пристойно мужчине: «Стоит Иерусалим в Твоей милости, аминь» — и все окружающие громко и радостно ответили мне: «Аминь!»