Путник, зашедший переночевать
Шрифт:
В те дни перед моими глазами все время стоял Иерусалим — сам город и все его окрестности. И я снова видел свой дом, словно он по-прежнему пребывал в целости и сохранности, и моих детей, играющих среди зеленых сосен, которые наполняют своим запахом весь квартал — тем приятным запахом, которым тянет от них в конце лета, когда солнце отдыхает на листве деревьев, и дует легкий ветерок, и высоко вздымается голубизна небес, и теплая земля глядит в небо сквозь сожженный зноем терновник.
Я снова пересчитал свои деньги и испугался. Не хватало даже заплатить за гостиницу в следующем месяце. И хуже того — не на что было купить билет на пароход. Но я не впал в отчаяние. Я вспомнил, что один израильский издатель напечатал несколько моих рассказов и обещал вскоре выплатить весь гонорар. Кроме того, другой издатель, заграничный, давно задолжал мне за переизданные им ранние мои рассказы. Я тут же написал обоим, чтобы поторопились с гонораром. И что же? Тот, что в Израиле, вообще ничего мне не ответил. Наверно, уехал за границу, как это принято у богатых израильтян, которые в холодное время уезжают в жаркие страны, а в жаркое время — в холодные. А тот, что за границей, написал: «Напротив, это вы мой должник». Как это? А вот: «Вы взяли у меня столько-то книг, и их суммарная стоимость превышает ваш гонорар». Какие это книги я у тебя взял? «По нашему обычаю большинство читателей требует, чтобы писатель дарил им свои книги, и порой весь его гонорар уходит на эти раздаренные книги».
Я невольно вспомнил, что я действительно писатель. Верно, в былые времена слово «писатель» — а тогда «писец» — относилось лишь к тем, кто переписывал слова Торы. Но с тех пор как писателем называют всякого, кто занимается ремеслом писания, я не опасаюсь показаться заносчивым, тоже называя себя писателем.
Я уже рассказывал где-то историю о знаменитом писателе, точнее, поэте, которому, когда он еще лежал младенцем в колыбели, показали с Небес вещи, до того неведомые ни одному человеку. И он захотел рассказать о них стихами. Но тут на него налетел рой пчел и заполнил его рот медом. Когда же он вырос и начал учить Тору, то вспомнил все те хвалы, которые хотел высказать стихами в детстве, и записал их, и народ Израиля включил их в свои молитвы. А его траурные песнопения, кинот, — они откуда взялись? Я думаю, пчелы, принесшие ему мед, еще и ужалили его, и от этой боли он написал свой Плач к Девятому ава.
Были и другие стихотворцы в Израиле, не удостоившиеся такой славы, как этот рабби Элазар Калир [277] . Будучи скромными и застенчивыми, они считали свои беды и несчастья частью общих несчастий Израиля, и поэтому их стихи и плачи о еврейском народе люди читают сегодня, как будто читают о себе.
Иные же стихотворцы, хотя тоже писали о собственных бедах и не забывали о них, были еще скромнее, и беды всей общины всегда были для них на первом месте, словно каждая беда, постигшая Израиль, постигла и их самих.
277
Элазар Калир — еврейский литургический поэт, крупнейший из ранних «пайтаним», т. е. создателей т. н. «пиютов» (обобщенное название различных форм литургической поэзии; от греч. «пойетес», «поэт»). Место рождения и годы жизни Калира являлись предметом многочисленных догадок и научных гипотез. Текстуальный анализ его произведений дает основание утверждать, что он жил не позднее VI–VII вв., то есть до завоевания Земли Израиля арабами: в его стихах оплакиваются страдания и разрушения, виновником которых является Эдом (то есть христиане), но не упоминается Исмаил (то есть мусульмане). Калир был первым из еврейских литургических поэтов, обогативших изысканными по стилю гимнами всю литургию. Его различные по назначению пиюты (плачи, элегии, молитвы о ниспослании росы и дождя и т. п.) признаны классическими образцами еврейской литургической поэзии.
А были также такие пайтаним, которые хоть и говорили о собственных бедах и не забывали при этом об общих несчастьях, но вдобавок все время помнили, что Господь милостив и всегда воздает за страдания. И они находили объяснение своим страданиям и утешались мыслью о будущем благе, которое Святой и Благословенный дарует Израилю в час, когда придет на то Его воля и Он избавит нас от бед. Они глотали слезы, и эти слезы звучали в их стихах.
А мы? Нет у нас ни силы дел одних, ни силы дел других, и мы подобны ребенку, который опускает перо в чернила и переписывает то, что написал для него учитель. Пока написанное учителем лежит перед ним, он переписывает красиво, но, когда учитель лишает его подсказки, вся красота исчезает. Святой и Благословенный поставил условие: все, что было создано в шесть дней творения, не изменит своего назначения (кроме моря, которое расступится перед Израилем, и тому подобного), а написанное Им на Скрижалях Завета тоже было среди созданного при творении.
И тут я должен объяснить, как это я, будучи писателем, не написал ни единого слова за все те дни, что был в Шибуше. Обычно если что-то является и стучится в мое сердце, я его не впускаю. А когда оно возвращается и снова стучится, я говорю ему: «Разве ты не знаешь, что я ненавижу запах чернил?» И наконец, если я вижу, что не могу избавиться от него, я сажусь и пишу о нем — лишь бы оно перестало меня тревожить. А в те дни, что я жил в Шибуше, многое приходило ко мне и стучалось в мое сердце, но, когда я его не впускал, оно уходило и больше не возвращалось.
Глава семьдесят четвертая
Перемена места
Вернусь к своим делам. Я все еще в Шибуше и не спешу с возвращением в Страну Израиля, потому что обещал Йерухаму Хофши подождать, пока его жена родит. Тем временем мои деньги тают, несмотря на то что я сократил расходы и не покупал фрукты, хотя рынок был завален как раз теми фруктами, которых я не пробовал уже много лет.
Я не стал писать жене о том, что мне недостает денег для возвращения в Страну Израиля. Я писал, как обычно, о людях моего города — о Даниэле Бахе и о сиротах рабби Хаима, мир его душе, о Йерухаме Хофши и о Кубе, который зовет меня переселиться к нему. Из моих писем нельзя было вычитать ничего о моих собственных делах. Поэтому можно только дивиться тому, что жена сама прислала мне билет на пароход, идущий в Страну Израиля, а также деньги на дорожные расходы. А можно и не дивиться. Женщинам свойственно нас удивлять.
Так или иначе, но я покинул свою гостиницу и переехал к Кубе. Уже в тот день, когда Куба вернулся со свадьбы жены, с которой он развелся, он попросил меня пожить с ним, потому что ему трудно жить одному. Но тогда я не согласился. Однажды я просидел у него всю ночь. Когда занялась заря, он сказал: «Давай сначала позавтракаем, а потом ты уйдешь». После завтрака он сказал: «Полежи немного, потом мы пообедаем, а потом ты уйдешь». После обеда он опять сказал: «Отдохни немного, а потом уйдешь». А когда я собрался уходить, он наконец сказал: «Чего тебе здесь не хватает? Может быть, запаха мяса или шума гостиницы?» И так он меня уговаривал, пока я не решил перейти к нему.
В романах часто рассказывают, как в тот день, когда у человека кончаются деньги и его выгоняют на улицу, он вдруг получает в наследство дом или дворец. Примерно то же случилось у меня с Кубой. Я расплатился с хозяином гостиницы в аккурат перед тем, как у меня кончились деньги, и благодаря этому не попал в постыдную ситуацию должника.
Куба принял меня более чем гостеприимно. По утрам он приносил мне воду для умывания и стакан чистой холодной воды для питья и несколько раз в день готовил мне еду, даже яйца, которые сам не ел по причине своего строгого вегетарианства.
В те дни я редко бывал в Доме учения, зато часто заходил к Захарии Розену. То был неиссякаемый источник и нескончаемый поток рассказов. О чем только он не говорил! И всё о нашем Шибуше и его прежнем величии. Сейчас это величие померкло, и никто не обращает на нас внимания, потому что все глаза направлены в сторону Страны Израиля, но это еще вопрос, правильно ли смотреть только туда, пока Мессия еще находится за пределами Страны. Ведь пока царь в изгнании, все истинно великие люди его народа находятся в изгнании вместе с ним.
Йерухама Хофши я тоже не забывал. Встречая его, я каждый раз подолгу с ним беседовал. Я о нем уже много писал и не раз упоминал предмет его гордости — красивые кудри, подобных которым не было ни у одного парня в Шибуше. Сейчас мне нечего добавить о самом Йерухаме, но о его кудрях я кое-что все-таки скажу. Они напоминают мне литовских проповедников-магидов, которые отращивают такие длинные волосы, что эти пряди у них переплетаются с пейсами. Впрочем, в этом нет ничего удивительного, ведь отец Йерухама, как я уже рассказывал, тоже был из литовских проповедников.