Путник, зашедший переночевать
Шрифт:
Что же на самом деле должны были бы сделать благотворители? Вопрос, что называется, шире земли и глубже моря, не нам на него ответить. Одно можно сказать: если бы щедрые евреи видели в беде своих братьев свою личную беду, Святой и Благословенный тоже помог бы, и им не нужно было бы давать и давать, снова и снова. Но они хотят отделаться одними подачками, и поэтому их братья остаются бедняками, и если завтра, не дай Бог, на них свалится настоящая беда, никакие благотворители им не смогут помочь.
Куда же делись все те заезжие торговцы, что приезжали к нам с таким шумом и помпой? Стоило грузчикам приметить, что кто-то из них выглядывает из окна вагона, они тут же повисали на этом окне и каждый кричал: «Господин, я понесу твои вещи, я тебя первым увидел!» А тот говорил: «И ты понесешь, и товарищу твоему достанется», потому что каждый такой торговец привозил с собой много вещей. И не успевали грузчики погрузить все его вещи, как из вагона выходил второй такой же, и третий, и четвертый. Да вот как сталось: сегодня всем этим торговцам нечего делать в Шибуше, потому что съежился после войны город и сократились его потребности. Время от времени заглянет в Шибуш какой-нибудь случайный торговец или коммивояжер, проведет два-три дня в гостинице, мало потратит, много наговорит и исчезнет.
А где те группы певцов и певиц, поэтов и поэтесс, которые, бывало, приезжали в холодные дни, чтобы согреть сердца песнями и стихами? Видно, умерли во время войны все певцы и певицы, и поэты с поэтессами, а другие не пришли им взамен. Да и евреи живут нынче от беды к беде и перемещаются из одного галута в другой, им не до песен, один Резинович, как всегда, мелодично выпевает «Шибу-у-уш».
Валит снег, и мороз режет тело человека. Безучастные, подавленные, бредут евреи группкой в сторону города. Коляски с танцующими от нетерпения лошадьми за ними не приехали, извозчики не вышли их встречать. Знает извозчик, когда ему стоит беспокоить свою лошадь, а когда нет. Не то что Ханох, который зря побеспокоил своего Хеноха в самую метель, вот и затерялись оба в мире хаоса, и никто не знает, где они. Кое-кто, правда, говорит, что видел их во сне. Что же он не спросил Ханоха, где его искать? Да он, видите ли, показался ему мертвым, Ханох, вот и побоялся говорить с мертвецом.
Я ждал отправления поезда, а мысли тем временем кружились в моей голове, много разных мыслей. Сначала я задумался, когда же эти евреи, что бредут сейчас в город, доберутся до своего дома — до темноты или после? А когда придут наконец домой, ждут ли их там теплая печь и горячий самовар? От этих евреев мысль моя перешла к их братьям, которые покинули Шибуш и оставили мне ключ от нашего старого Дома учения. У этого ключа оказалось одно достоинство: сам он прохладен на ощупь, а в доме, который он открывает, тепло. Не забывайте, я ведь из Страны Израиля и потому не люблю холод, вот почему мне приятно вспоминать о нашем Доме учения, в котором тепло, даже когда вокруг холодно.
Но вот дежурный дал сигнал к отправлению. Поезд с громким скрежетом тронулся с места, и следы его колес тут же начал заметать снег. Тихо и бесшумно ложился снег на снег, и, несмотря на вечерний час, мир вокруг словно бы посветлел. Тот, кто не видел снега, мог бы, пожалуй, подумать, что в мире и на самом деле стало светлее, но он не знает, что снег, который сегодня чист и бел, завтра почернеет, а послезавтра превратится в грязное месиво. Вот и сейчас — легли на белизну снега вечерние тени, и, пока новый снег не засыпал их и не побелил, затемнили его раньше времени.
Я протянул Резиновичу извещение, которое получил в конторе на вокзале. Он прочел про себя, а потом повторил вслух: «Апельсины из Палестины». Помните, я уже говорил, что Резинович удивительно мелодично произносит «Шибу-у-уш»? Так вот, эта его мелодия — ничто по сравнению с тем, как он произносит слово «Палестина».
Он мне симпатичен, этот Резинович, и даже не из-за его резиновой руки, которая вызывает большой интерес у местных девиц, полагающих, что он, наверно, и в остальном весь резиновый, а по той простой причине, что именно от него я в первый раз по возвращении услышал название моего родного города. Но сегодня моя симпатия к нему удвоилась, и я доверил ему доставить мои апельсины ко мне в гостиницу.
И вот апельсины прибыли, и лежат в ящике в моей комнате, и распространяют тот же приятный запах, что на плантациях Израиля. Следовало, наверно, открыть ящик и дать один апельсин Резиновичу, который выполнил обещание и не стал задерживаться с доставкой, но я решил не открывать посылку, а компенсировать Резиновичу деньгами, потому что все апельсины я заказал для Йерухама Хофши. Во-первых, потому, что когда-то обязался поделиться с ним апельсином и теперь с большим удовольствием смогу выполнить свое обещание, а во-вторых, потому, что хотел сделать ему подарок на свадьбу. Уже в тот день, когда я заказал эти апельсины, я услышал, что Йерухам собирается жениться, и мне захотелось порадовать его в такой особенный день.
Назначено было Йерухаму Хофши жениться на Ариэле Бах. Во-первых, потому, что он сосал вместе с ней молоко ее матери. А во-вторых, потому, что ту девушку, о которой злословили, будто она преследует его, отец ее, господин Зоммер, ни за что не согласился бы отдать за ненавистного ему Йерухама. Но настали времена бунта дочерей против отцов, и Рахель Зоммер последовала за велением своего сердца и пошла под хупу с Йерухамом Хофши.
Глава тридцать восьмая
Старые счеты
Вот так — все полагали, что господин Зоммер весь мир перевернет, но не отдаст свою дочь Рахель в жены Йерухаму, а он в конце концов устроил им хупу. Лучше бы конечно, он сделал это на два-три месяца раньше, но если уж задержался, то хорошо, что не задержался больше.
Я смотрю на Рахель и недоумеваю. Еще вчера это была девочка, а сегодня она уже идет под хупу. Это вам, возможно, она могла бы показаться большой, но, как на мой взгляд, она все еще оставалась девочкой. Ведь всего несколько дней назад я разговаривал с ней как с ребенком.
Я поздравил ее и пожелал ей счастья, а тому вечному своему соседу, что обитает в моей душе, сказал, отведя взгляд: «Дружище, я же поставил тебе условие — не соблазнять меня замужними женщинами. Если ты готов выполнять это условие, хорошо, но если нет, то я не буду смотреть даже на незамужнюю». Этот дурак испугался, что я выполню свою угрозу, и тут же сделал так, что Рахель отвернула от меня свое лицо. А поскольку она отвернула от меня лицо, мои глаза и сердце стали свободны, и я стал волен делать что хочу, и вот я смотрю на мужа Рахели и думаю: «Почему он мне нравится, этот Йерухам? Потому ли, что он был в Стране, — но ведь он покинул ее и теперь ее осуждает. Или потому, что говорит на иврите? Но Ариэла и ее ученики тоже говорят на иврите. Впрочем, когда слышишь их иврит, кажется, что перед тобой катятся гнилые картофелины, в которых живы лишь червяки, что внутри их, потому что у них настоящие ивритские слова перемешаны со всем тем мусором, что напридумывали под видом иврита всякие лишенные вкуса люди. У Йерухама — ничего подобного. Когда он говорит, тебе кажется, что ты стоишь рядом с пахарем и запах свежей земли поднимается вокруг тебя».