Путтермессер и московская родственница
Шрифт:
— Петр, — повторила Лидия. — У него чистые глаза.
Правда; Лидия попала в точку. Это были невинные глаза, бесхитростные, не замутненные мыслью. Пит Робинсон — Петр — объяснил, что он из Северной Дакоты и лучше знаком с лесами и фермами, чем с мостовыми Нью-Йорка. В городе он меньше трех месяцев — переведен из филиала в Сиэтле… А люди! Какое разнообразие! У них в Дакоте и даже в таком городе, как Сиэтл, разве встретишь когда-нибудь такого человека, как Лидия!
Втроем уселись за стол в кухне. На Петре был свитер с вырезом и под свитером клетчатая рубашка. У него был широкий белый лоб, узкая прядь блестящих волос болталась впереди, как болтливый язык. Он выглядел таким же очищенным, отсортированным — и упрощенным, — как фигура на афише. И Робинсон! Путтермессер подумала о находчивости Крузо; подумала о радиопередачах своего детства «Джек Армстронг, Настоящий американский мальчик!» Не успела
Лидия радовалась:
— Петр помог! — сказала она.
И снова вывалила зеленый пакет — тот, что с надписью «Фотография». На этот раз из него не высыпалось ни одного значка с мальчиком Лениным. Нет, вместо них — целый ворох зеленых бумажек: Настоящие американские деньги.
— Что происходит? — спросила Путтермессер. — Где ты их взяла?
— Мэм? — сказал Петр. — Эта девушка весь день проработала у меня в магазине. Мне надо скоро туда вернуться. Она заманила меня сюда своей улыбкой.
Путтермессер с сомнением посмотрела на племянницу.
— Это что, вторая работа?
— Мэм, — сказал Петр, — мы готовимся к Рождеству — лучше рано, чем поздно, — и убираем с центра зала теннисные ракетки и лыжные палки. Просторное место, и мы ставим там елку, понимаете? Поставили елку, и входит эта маленькая леди со странной речью, и смотрим — тут же устраивается и открывает свой бизнес. На самом бойком месте.
— На бойком месте? — удивилась Путтермессер.
Петр кивнул.
— Ну да. У нас сейчас самая горячая пора. Если позволите так сказать, у вашей девушки дух свободного предпринимательства, самый настоящий. Там, откуда она приехала, этого нет, знаете?
Сидя за складным столиком, который он ей притащил, под елкой, украшенной цветными лампочками в форме кроссовок и мячей, московская племянница распродала — за одно утро — весь свой запас ленинских значков. По три доллара штука. Теперь по столу Путтермессер рассыпаны были три сотни американских долларов. И в арсенале у племянницы было еще много шарфов, и ложек, и полых куколок-безножек.
Не говоря уже о Настоящем американском бойфренде.
Сбор пожертвований на «Шхину» проходил в одной из тех лабиринтообразных квартир Верхнего Вест-Сайда, где невозможно найти уборную. Вы ходите из одного коридора в другой, нерешительно заворачиваете в спальни, где все еще держатся ночные запахи и на стульях месяцами лежат без дела сложенные покрывала. Иногда в этих блужданиях вы натыкаетесь на растерянного, испуганного ребенка, стоящего у вас на дороге, или, неожиданно, на мелкое животное, но чаще вас встречает только застойный смешанный запах старого здания. Эти квартиры — как отчаявшиеся морщинистые старухи, которые горюют об утраченной красоте и требуют такого же поклонения, каким окружены были в молодости. Умывальник в ванной, если вам удастся найти его в темноте (выключатель всегда где-то прячется), украшен коричневой сеткой древних трещин, похожих на линии астрологических карт; бачок унитаза, когда попробуете спустить воду, выдаст жалкую ржавую струйку. И тогда вы поймете, как вам повезло — вы прикоснулись к Истории. Здесь действительно жил когда-то Артур Рубинштейн [9] ; Эйнштейн присутствовал на собрании там, где сейчас вторая кухня; однажды летним вечером здесь пела Мария Каллас [10] , опершись ладонью на этот самый подоконник; Юта Хейген [11] нанесла визит знаменитому жильцу (неважно, кто он был), предшественнику нынешнего.
9
Артур Рубинштейн (1887–1982) — польский пианист. С 1937 года — в США.
10
Мария Каллас (1923–1977) — греческая певица (сопрано).
11
Юта Хейген (1919–2004) — американская актриса.
— Какой театр! — воскликнула Лидия.
Она вела Петра за руку; он шел покорно, робко. Путтермессер видела, что он ошеломлен двойной экзотикой — загадочного Нью-Йорка, где московская красотка может завладеть тобой и забросить тебя на такую чудную вечеринку, какой ни за что не найдешь на всем большом Северо-Западе! Просторная комната с ковром; ряды складных стульев; диваны отодвинуты к стенам; темно-бордовые шторы на окнах с двух сторон, как просцениум между двумя занавесами. На каждом стуле лежал свежий номер «Шхины».
— Смотрите, — открыв свой экземпляр, сказала Варвара, — статья Керквуд Плеторы.
Путтермессер спросила:
— А что, ваш муж не придет?
— Билл не хочет иметь ничего общего со Скаем, это у них с давних пор. Не хотят примириться, но меня это не касается.
— А он не возражает? Я хочу сказать, если вы поддерживаете отношения с кем-то, кого он не…
— Помилуйте, мы отдельные люди!
Петр робко наклонился к ним.
— Кто этот Керквуд Плетора?
— Кинорежиссер, — объяснила Варвара. — Вон она стоит перед человеком, который написал эту грандиозную пьесу — знаете? Про летающий автобус, полный голубых и лесбиянок? Это Плетора ездила в Судан снимать фильм о притеснении животных… ш-ш-ш! Начинают.
Аплодисменты. Из темных нетей квартиры материализовалась хозяйка вечера, женщина лет пятидесяти пяти, в джинсах, мятой рубашке, кольцах и браслетах. Путтермессер вынула из-под себя журнал, полистала и остановилась на одном из стихотворений, которыми Скай любил пересыпать каждый номер:
Ненужные нам нужны для нашего удовлетворения. Мы раздулись от таких удовлетворений. Довольно! Отвернемся же и удовлетворим себя возвышенным.Стихотворение называлось «Маргиналы». Путтермессер внимательно перечитала его, но так и не поняла, кто эти ненужные маргиналы: презираемые мира сего, которых мы подвергаем несправедливостям, или же это наши собственные корыстные чувства, которых мы должны стыдиться? (Она заметила, что «Шхина» злоупотребляет словами «мы» и «наши», вольно или невольно приписывая читателям любой грех из тех, что в настоящее время осуждались.) Или же эти стихи были еще одним тоскующим призывом Ская к неведомой жене?
Петр гладил шершавую ручку Лидии; каждый палец ее был украшен кроваво-красной шляпкой. На карминовых губах застыла самая отсутствующая улыбка; она ласкала пальцами пуговицы своего нового кожаного пальто. Лощеная кожа блестела, как черное стекло, и Путтермессер вдруг вспомнила мальчика Диккенса на фабрике ваксы. Детский труд! Одна из причин мессианского марксизма. Кожаное пальто Лидия купила на Первой авеню в магазине корейцев-иммигрантов — Варвара объяснила, как его найти, — и уплатила за него из выручки от ленинских значков. На этикетке значилось: «Сделано в Китае», сшито — кто его знает — восьмилетними рабами, прикованными к своим машинкам. В глянцевом кожаном пальто и черных лосинах Лидия ни одной черточкой не напоминала Женю — Женю, прищурившуюся от солнца, в бесформенном пролетарском платье, с узкогубым испуганным ртом, Женю с ее умоляющим криком.
Путтермессер огляделась — кто еще тут есть? Варвара уже выделила самых знаменитых: Берта Уолдруна, драматурга и активиста, и Керквуд Плетору, удивительно вдруг постаревшую, со слуховым аппаратом, спрятанным под ее фирменной одиночной серьгой. Был еще молодой семинарист, глава общества «Мужчины за женщин», мужской феминистской организации, которая поставила себе целью убрать из Священного Писания все местоимения «он», относящиеся к Б-гу, — заменить их такими словосочетаниями, как Совершенная Сущность, Б-жественное Основание, Безграничный Дух, Побудитель Мира, Омнигендерная Единая Цель, Породитель Души и так далее. Были коллеги Ская, поэты, — в их числе тот, который аккомпанировал себе на цитре, и еще один, который писал стихи двуязычные, чтобы содействовать распространению эсперанто. Была писательница, автор тепленьких романов, неплохо продававшихся, несмотря на ее конфликт с грамматикой и правописанием — по слухам, требовались два редактора, чтобы прочистить ее самородный язык. И были, конечно, политически посвященные — большей частью атеисты, которых не смущало то, что они называли «религиозной ориентацией» Ская Хартстайна. Остальные были невыдающиеся и невоспетые [12] , хотя не сказать, что неотмеченные — их мгновенно можно было узнать по огню обожания в глазах. Они, как и атеисты, страстно веровали в кредо Ская. На страницах «Шхины» оно формулировалось как «Правительство Духа».
12
«Они бесславно канут в Лету, / Непризнанны и невоспеты!» Вальтер Скотт. Песнь последнего менестреля. Пер. Т. Гнедич.