Пять моих собак

Перфильева Анастасия Витальевна

– Кости-то ты той собаке отнёс? – спросила я сына за ужином.

– Отнёс, конечно! Он их до сих пор в подъезде гложет.

– Как – в подъезде? – ужаснулась я.

– У отопления пригрелся и самую здоровую кость приволок. Я его назвал Тобик. Откликается…

Всё кончено! Битый час я втолковывала сыну, что не следует приучать бездомного пса, что мы сами живём не дома и сейчас вообще не до собак…

Андрейка слушал, глядя в пол. Потом его позвала Рона, и они стали о чём-то горячо шептаться.

Вдруг дверь в нашу комнату приоткрылась, в щёлке показалась лукавая Лёлина мордочка.

– А я знаю, что ваш Андрюшка и наша Ронка сделать хотят, – прошептала она.

– Они мне сами и скажут.

– Нет. Они хотят потихоньку! А я всё равно слышала. И маме скажу.

Щёлка сомкнулась.

Когда Андрей сел за уроки, я спросила как бы невзначай:

– Так что же ты и Рона решили делать с Тобиком?

– Мы ему во дворе за старым бомбоубежищем землянку выроем!

Ну, это-то я могла разрешить со спокойной совестью.

Прошло недели две. Занятая работой, тревожными мыслями, я и думать позабыла о Тобике. Иногда замечала, правда, что Андрейка тайком прячет со стола хлебные корки или сливает в банку остатки супа да Рона ковыряет зачем-то палкой в ведре с очистками…

Но вот грянули суровые морозы. Ветер за окнами рвал и метал, усиливая гнетущую тревогу военных ночей. И как раз в это время как проблеск пришла радостная весть: врага гонят от Москвы! И вторая: нам из Горького с оказией записка, что там в госпитале лежит Васин однополчанин, у него письмо и посылка для нас.

В тот же день, ещё засветло, мы собрались в Горький.

Метель разгулялась страшная, трамваи в город и накануне не ходили. Нетерпение наше было так велико, что мы решили идти: авось подкинет попутная машина. Я отговаривала, конечно, сына, но он посмотрел такими глазами, что смирилась. Вышли мы из дома, обвязанные платками, шарфами, чем попало…

– Мама, я сейчас, только доску к землянке привалю, чтобы Тобик за нами не увязался!.. – крикнул Андрейка, бросаясь в глубину двора.

– Да разве он в землянке так и живёт?.. – Ветер унёс мои слова.

Сын прибежал тут же, и мы бодро зашагали вперёд.

Как назло, на шоссе почти не было машин. Иногда, хлопая брезентом, проносился тёмный «виллис», но, видно, нас не замечал. Идти, в общем, было даже весело: ветер распевал во все горло, снег плясал как бешеный – шли мы не за плохим, за хорошим.

– Ой, мама, так я и знал! – крикнул вдруг Андрейка, оборачиваясь.

Заснеженный, радостно лающий комок вертелся возле него, раскидывая белые брызги. Тобик всё-таки вырвался и догнал нас.

– Что ж теперь? Может, домой с ним вернёшься, пока недалеко?

– Нет, мама. Вместе пойдём!

– А если попутная?..

Сын не ответил, и мы пошли снова. Тобик бежал в ногу с Андрейкой, деловито, молча, не отставая ни на шаг. Иногда он вопросительно посматривал на меня, точно проверял, очень ли я сержусь. Белый, он сливался со снегом, чернели лишь три точки – нос и два глаза.

Наконец нам удалось остановить попутный грузовик. Водитель, привычный к тому, что на шоссе «голосуют», крикнул не высовываясь:

– Залазьте быстро!

Я с колеса подсадила Андрейку с Тобиком на руках – будь что будет! – перемахнула через борт, и мы понеслись, обгоняя ветер.

Доехали отлично. Пока я пробивалась в госпиталь к Васиному товарищу, Андрейка с Тобиком ждали под аркой в воротах. Я вышла взволнованная, но радостная: товарищ был ранен легко, а Васино письмо оказалось бодрым, хорошим. Ещё раз, тут же под аркой, мы перечитали его, я сунула за пазуху драгоценную фронтовую посылочку, и тронулись в обратный путь.

Этот путь получился много труднее.

Стемнело совсем, а метель не стихала. Ветер хлестал порывами, с яростью. По городу, через мост и до окраины мы прошли довольно легко. А вот на шоссе…

След в след за нами шёл отважный Тобик.

Согнувшись, почти падая на ветер, с трудом вытаскивая из снега валенки, мы медленно, упорно двигались к дому. И так же упорно, дыша тяжело, высунув язык, след в след за нами, шёл отважный Тобик.

Андрейка молчал. Сам понимал, что напрасно не отпугнул пса. Ох как мы устали, промёрзли, намучились! Я только изредка растирала снегом себе и Андрейке щёки, нос. А Тобик в эти минуты садился на снег, даже ложился и жадно лизал его.

Наконец дошли.

Я уже взялась за дверь. Сын остановился. Тобик сразу лёг у его ног на ступеньку, бока у него ходили ходуном. Андрейка не сказал ничего, ни одного слова. Но лицо у него было страдающим.

– Возьмём? – всё-таки не выдержал он. – В землянку ведь снегу намело…

Я открыла дверь, пропустила их с Тобиком вперёд. По лестнице мы шли как воры. Может быть, на счастье, в квартире уже спят?

Тихо, бесшумно я повернула ключ. В комнате у Александры Николаевны горел свет. Скорей, скорей к себе!.. Тобик словно понимал: он юркнул под мою кровать, забился в угол за чемодан, притаился как мышь; выдали бы его только следы в передней и коридоре.

И тут в кухне что-то зашуршало. На пороге стояла Роночка, в одной рубашке, с расплетённой косичкой. Она видела всё. Но она всё и поняла: не спросив, не сказав ничего, схватила тряпку и мгновенно подтёрла на полу эти чёткие круглые собачьи следы!