Пять времен года
Шрифт:
«Все, дальше я не пойду, — сказал он себе. — Я сделал для нее все, что мог, и даже сверх своих возможностей. Я ухаживал за ней вплоть до ее смерти. Но если она по-прежнему тянет меня за собой, мне пора подумать о себе. У меня есть дети, и они еще нуждаются в отцовской помощи, и старая, больная мать в Иерусалиме, и теща со сломанной рукой, которой нужен уход. Даже у нас, в демократической и свободной стране, наверняка подозрительно посмотрели бы на пожилого мужчину, к тому же недавнего вдовца, который так настойчиво преследует незнакомую девочку на пустынной улице, под все усиливающимся дождем». А она уже и впрямь как будто почувствовала, что кто-то идет за ней, потому что вдруг повернула к нему голову — он увидел, как сверкнули в темноте ее очки, остановился и с показным равнодушием проследил за тем, как она вошла в подъезд своего дома. Но то было именно показное равнодушие, потому что он тотчас постарался запомнить, в какой именно подъезд она вошла. «Почему бы мне не предположить, что это и есть бывший тещин дом? — сказал он себе. — И не войти в него? Может быть, этого мне, наконец, хватит?»
«Ведь я никогда здесь не жил и не лежал здесь месяцами у окна, чтобы в конце концов все-таки родить мертвого ребенка, — думал он. — Что же я стою тут и смотрю в тоске? Ведь я никому ничего не должен!» И тем не менее он продолжал идти вперед, попутно примечая совершенно неестественную кривизну улицы, по которой шел, словно эта улица была когда-то разрушена — возможно, при обстреле — и потом неправильно срослась, как рука при переломе. Он все еще не мог произнести ее название, но изо всех сил старался запомнить составлявшие его буквы. Прошло каких-нибудь полчаса с того времени, как он встретился с той пожилой женщиной возле метро, а он уже промок насквозь и чувствовал, что ему пора поискать хотя бы временное укрытие. Если эта девочка в очках тоже вошла сюда только для того, чтобы укрыться от дождя, он просто постоит с ней рядом — спокойно и молча. Он подошел ко входу — старый дом, казалось, знавал лучшие времена, и, если эти царапины на его стенах — тоже следы пуль, были все основания думать, что он стоял здесь еще до войны. В подъезде висели несколько почтовых ящиков, но было слишком темно, чтобы прочитать фамилии, и он открыл дверь на тускло освещенную лестничную клетку, обнаружив, к своему удивлению, решетчатую шахту лифта и в ней — маленькую красную кабину, больше похожую на клетку для животных. «Да, это их дом!» — перехватило ему горло, как будто кто-то подал ему неожиданный указующий знак. На его глазах темная кабина осветилась и, хрипя, как раненое животное, поползла вверх, волоча за собой злобный хвост толстого кабеля.
Он ждал, что лифт вернется, но тот оставался наверху, как будто тот призрак или привидение, что вызвало его туда, изменило свои намерения. Поэтому он вызвал его сам. Далеко вверху что-то жутко затряслось, заскрежетало, И появился серый, медленно заворачивающийся кабель, за ним показалась кабина лифта, и Молхо вошел в эту зловещую, багровую клетку, закрыл за собой дверь, нажал на кнопку и стал смотреть через решетку на проплывавшие мимо него двери квартир — когда-то, давным-давно, одна из этих дверей распахнулась и оттуда вышла девочка в больших очках, которая утратила веру в человечество после самоубийства отца; вышла, чтобы уехать в Израиль и в конце концов встретить Молхо в Иерусалиме. «Неужели я действительно ее убил?» Лифт остановился, он вышел и стал искать дверь без фамилии, но такой здесь не было — на каждой двери было несколько имен. Он постучал наугад. Ему ответила тишина, потом раздался скрип стула, который подтаскивали к двери, и кто-то, став, видимо, на стул, чтобы дотянуться до замка, приоткрыл дверь, оставшуюся на цепочке. Это был очень маленький мальчик. Он смотрел на Молхо широко открытыми глазами, с бесконечной серьезностью ребенка. В приоткрытую дверь Молхо увидел коридор, большие комнаты, простую мебель, открытые окна за слабо шевелящимися занавесками. «Доктор Штаркман?» — спросил Молхо. «Доктор Штаркман?» Ребенок очаровательно сморщил лобик, как будто и в самом деле пытаясь припомнить человека, который покончил с собой в этой квартире пятьдесят лет тому назад. Потом дверь начала медленно закрываться. Молхо слегка придержал ее, словно хотел дать время отойти взрослому, если он за ней скрывался, потом отпустил — дверь захлопнулась, и он быстро спустился по лестнице, вышел на дождливую улицу и торопливо направился к станции метро. На Александерплац он поднялся уже в полной темноте, радуясь снова увидеть эту площадь, как что-то давно ему знакомое.
«Если ты готов примириться с миром, каков он есть, можно вполне жить и в Восточном Берлине, — думал Молхо, снова проходя мимо Мемориала, где вечный огонь пылал в этот вечерний час с поразительной красотой и силой. — Может быть, войти снова и пройти еще один круг, чтобы уже действительно сделать все возможное?» И он опять присоединился к группе, которая на этот раз, к его радости, оказалась французской, что позволяло ему заодно и понять объяснения гида. В Париж он теперь явно уже не попадет, так хоть послушает французский язык на прощанье. Впрочем, объяснения оказались довольно интересными. Гид рассказал, что здание Мемориала было построено в 1816–1818 годах архитектором Карлом Фридрихом Шинкелем и представляет собой образец эклектического стиля — колонны и ступени имеют простые дорические черты, а все прочее — неоклассицизм. В девятнадцатом веке здание служило просто караульным помещением, после Первой мировой войны стало мемориалом погибших немецких солдат, а после Второй мировой войны — мемориалом жертв милитаризма и нацизма. Молхо так понравилось с этой группой, что он последовал за ними, когда они перешли бульвар и направились к зданию старой оперы, которое разрешалось осмотреть, хотя там шел ремонт.
Они поднялись по старинным ступеням, куда более крутым, чем в опере Западного Берлина. «Упади моя советница здесь, — подумал Молхо, — она бы не то что ногу подвернула — пожалуй, костей бы не собрала». Гид провел их на высокий балкон с темными, как в соборе, стенами и начал подробно рассказывать об архитектуре здания. «Жаль, что сегодня нет представления, — думал Молхо. — Расскажи я в Израиле, что был на спектакле в опере Восточного Берлина, моя репутация меломана поднялась бы на недосягаемую высоту». Тем временем гид, увлеченный собственным рассказом, решил провести туристов прямо в зал, хотя он тоже находился на ремонте и все кресла были затянуты пластиком. Тут он стал с воодушевлением рассказывать о планах реставрации зала, особенно подчеркивая намеченное восстановление старинных картин на потолке. Когда группа наконец вышла из зала и направилась по коридору к выходу, послышались звуки музыки и пения, насторожившие французов, и гид, по их просьбе, провел их в другой зал, поменьше, по-видимому предназначенный для репетиций, потому что здесь на сцене, вокруг стола, сидели несколько человек с нотами в руках. «Можно ли иностранным туристам послушать?» — спросил гид по-немецки. Певцы не только не возражали, но напротив — казалось, были даже рады показать иностранцам свою работу.
Декораций не было, на сцене стоял только большой рояль, за которым сидел аккомпаниатор, певцы без конца повторяли один и тот же отрывок, а постановщик, невысокий, чернявый человек, то и дело прерывал их своими замечаниями. Французы, рассевшиеся было послушать, вскоре начали перешептываться — как видно, им надоело, — но Молхо был увлечен. Даже когда вся французская группа потихоньку вышла, он остался сидеть, как прикованный, в своем углу, вслушиваясь в голоса исполнителей. Он никогда в жизни не бывал на репетициях, и, хотя знал, что на этот раз не увидит конечный результат, сам процесс становления оперы показался ему необыкновенно интересным.
Музыка была ему незнакома, он не имел ни малейшего представления, современная это опера или давняя, а может, и старинная. Иногда она казалась ему такой примитивной, что можно было принять ее за средневековое произведение, хотя он когда-то слышал, что в средние века опер еще не писали. Постепенно его интерес, однако, переместился с музыки на чернявого дирижера, который время от времени необычайно оживлялся, расхаживал по сцене, размахивал руками, давал указания пианисту, иногда пел сам, а иногда взволнованно выхватывал у певцов ноты и менял что-то карандашом, как будто был не только постановщиком и дирижером, но и самим композитором. Его воодушевление, казалось, усиливалось по мере того, как певцы уставали. Но тут Молхо внезапно заметил, что в углу сцены сидит еще один человек — он почему-то не пел со всеми, а оставался совершенно неподвижным. «А вдруг это какой-то их коммунистический комиссар по музыке, — испугался Молхо, — и сейчас, увидев постороннего в зале, прикажет закрыть все входы и выходы?!» Он торопливо поднялся и начал крадучись пробираться между стульями в поисках выхода. Певцы замолчали, пианист остановился, неподвижный доселе комиссар резко привстал, а энергичный дирижер, видимо заметив беглеца, что-то крикнул ему по-немецки, но Молхо, торопясь улизнуть, не обращал внимания на его слова — страшась, что его вот-вот схватят и обвинят в музыкальном шпионаже или оперной диверсии, он молча продвигался к двери. Но тут со сцены крикнули опять, и он оглянулся.
Сцена была залита светом, а свет в зале был выключен, и поэтому они не могли его разглядеть, но, видимо, приняли за кого-то знакомого, потому что дважды отчетливо позвали: «Зигфрид? Зигфрид?» Молхо оглянулся, но за ним не было никакого Зигфрида, и он остановился, напуганный, слегка согнувшись и приложив руку козырьком ко лбу, как будто смотрел куда-то вдаль. «Пардон, — крикнул он хрипло, то ли спрашивая, то ли отвечая и надеясь, что это всем известное слово покажет им, что он всего-навсего задержавшийся или отставший от группы французский турист. — Пардон?» И, не ожидая ответа, снова — наклонив голову, на ватных ногах, с дрожащими коленями — прошел между стульями к двери, которая, к его великой радости, оказалась незапертой, что позволило ему быстро выйти в коридор и добежать до выхода из здания. Выбравшись наконец на знакомый широкий бульвар, он так же поспешно добрался до пропускного пункта и, решив махнуть рукой на оставшуюся у него кучу восточногерманской мелочи, торопливо стал в очередь, отдал свой пропуск и перешел обратно на свободный Запад. Только сейчас он успокоился и вдруг почувствовал себя в приподнятом настроении.
За день канаву возле пансиона засыпали землей, и сейчас идти было легче. Но в самом пансионе было шумно — прибыла группа итальянцев, и все были заняты расселением этих крикливых гостей. Веселый огонь горел в камине, а в голубятне номер один лежали сразу три сообщения, которые ему тут же перевели на английский. Первое было от госпожи Занд, которая звонила после полудня из Восточного Берлина сообщить, что у нее все в порядке и нечего беспокоиться, потому что ее «приняли» — впрочем, не указывая конкретно, куда именно приняли. Второе сообщение было из Израиля, от Анат, которая передала, что будет ждать отца завтра ночью в аэропорту Бен-Гурион, а третье — от администрации пансиона с извещением, что номер на втором этаже занят, как его и предупреждали, и все его вещи уже перенесены в маленькую комнату на первом.
Он поднялся к себе. Чувствовалось, что немцы постарались как можно аккуратнее перенести и разместить все ее вещи, но злополучный сундук спрятать им уже не удалось, и его просто положили на кровать, как будто думали, что Молхо ляжет с ним в обнимку. Он тут же вернулся в вестибюль, чтобы обсудить вопрос о сундуке с симпатичной хозяйкой, уже нарядившейся к вечернему открытию маленького бара. Сам он, объяснил Молхо, уезжает завтра, но сундук принадлежит не ему, а госпоже Занд, которая перебралась в Восточный Берлин, но, возможно, еще вернется за своими вещами. Хозяйка сочувственно выслушала сообщение о даме, решившейся перейти в Восточный Берлин; что же касается сундука, сказала она, то это не составляет проблемы — это уже не первый раз в их практике, когда гости оставляют свои вещи в гостинице, и у них на этот случай есть специальный подвал. Тут же вызвали дедушку, который вместе с Молхо затащил сундук в лифт, откуда они вдвоем понесли его сквозь шумную толпу итальянцев в кухню и там, подняв крышку в полу, опустили по крутым ступенькам в указанный хозяйкой подвал. Старик проявил неожиданную силу и сноровку — Молхо еще не успевал найти, где поднять и откуда подтолкнуть, а сундук уже как будто двигался сам, подпрыгивая и поворачиваясь вокруг своей оси так ловко и точно, что Молхо оставалось только извиняться за причиненные хлопоты. Впрочем, старик не понимал по-английски и потому отвечал дружелюбными улыбками и кивками.