Шрифт:
Долг великой литературе
Предисловие к русскому изданию
Каждый раз, когда очередное мое произведение переводится на русский язык, я чувствую, что этим возвращаю часть моего большого долга великой русской литературе, которая с юношеских времен питала мое литературное существование. И сегодня, уже совсем не молодым человеком, я иногда возвращаюсь к той или иной книге Толстого или Достоевского, Гоголя или Чехова, к великолепной прозе Пушкина, с особой душевностью их героев, удивительной достоверностью диалогов и необыкновенной смесью самого будничного и тривиального с глубокими душевными переживаниями, чтобы обрести новые творческие силы, напитать и восстановить литературные ткани — и как писатель, и как читатель.
Великая русская литература не была для нас, в Израиле, совершенно чужой, как немецкая или французская. Многие крупные еврейские классики приехали из России, а часть из них к тому же занималась переводом русской литературы на иврит. В результате в израильскую литературу с самого начала влилась мощная русская мелодия, которая, в сочетании с ивритской, создала, несмотря на различие в языках, некий особый стиль, полный очарования для людей моего поколения, которые уже не знали ни одного русского слова, но тем не менее ощущали, что русскость — неотъемлемая часть их духовного мира. А поскольку Россия — это к тому же смесь Европы и Азии, то «азиатская» часть израильской души — моей, во всяком случае, — которая так возбуждается при звуках барабанов и труб в русских музыкальных произведениях, также прекрасно сочетается с «азиатской» страстностью в русской классике.
Я написал «Пять времен года» двадцать лет тому назад
И в то же время, несмотря на свой трагический контекст, этот роман полон освобождающего комизма. Я и сам, когда чувствую себя подавленным или зашедшим в тупик, открываю «Пять времен года» и невольно начинаю улыбаться. Этот скрытый комизм происходит от сложной двойной игры: временами подсознательные движения души простоватого героя вызывают в сознании читателя чувство насмешливого превосходства, а в других эпизодах его неожиданные и трогательные слова и поступки порождают в подсознании читателя ощущение глубокого душевного сродства. Насмешливое сострадание, неожиданный смех сквозь слезы сочувствия и понимания — мне представляется, что и в этом моя книга следует традициям русской литературы.
С такими ощущениями я передаю ее на суд русского читателя.
Часть первая
ОСЕНЬ
Жена Молхо умерла на рассвете. Было четыре часа утра, и Молхо, желая уловить ее последний вздох, весь напрягся, чтобы впитать и запечатлеть этот миг в своей памяти, потому что ему очень хотелось его запомнить. И действительно, многие недели и даже месяцы спустя, стоило ему вернуться к этому воспоминанию, как он ощущал, будто и впрямь способен переплавить тот миг ее исчезновения («Но уместно ли здесь это слово? — маялся он. — Действительно ли смерть — это исчезновение?») в некую живую реальность, возвращавшую ему не только его тогдашние мысли и ощущения, но даже отдельные звуки и блики — вроде багрово тлевшей спирали маленького электрического нагревателя, или зеленоватого свечения цифр на электронных часах, или широкой желтой полосы света, что тянулась из ванной комнаты, оставляя огромные тени в коридоре, а может, и того тончайшего, цвета бледно-розовой слоновой кости, предрассветного сияния, которое рождалось где-то в толще глубокой ночной темноты, — и ему хотелось думать, что он в самом деле вспоминает то темное утреннее небо, которое добавляло всей сцене грозную силу взволнованной стихии, но в этом он уже не был так уверен, как не был уверен и в шорохе ветра и шуме дождя, но зато твердо знал, что там еще звучала какая-то музыка, да, конечно, вполне реальная музыка, он сам включил ее, не без колебаний, но в глубоком убеждении, что если есть на свете что-то такое, что ей хотелось бы слышать на пороге смерти, то это несомненно та самая музыка, что так безумно влекла ее и возбуждала в последние месяцы, когда читать ей становилось все тяжелее, — ведь не случайно в часы самой тяжкой боли, в сумерки, в мертвые часы между посещениями подруг, беседами с детьми и бесконечными процедурами, она пристраивала на голову маленькие стереонаушники, в которых выглядела, как когда-то в армии — связистка в идущей в бой военной машине, — и, выбрав одну из лежащих рядом кассет, включала магнитофон. Они много говорили о музыке, и раз-другой она даже намекнула ему, что ей хотелось бы, чтобы при возможности, «под конец» (так они называли между собой ее смерть), он включил для нее магнитофон, если увидит, что это не доставляет ей мучений, и он был рад выполнить ее просьбу, она хорошо вела его за собой все эти свои последние месяцы, и он научился точно выполнять ее желания и с глубокой серьезностью относиться к каждому ее слову. Вот и в эту последнюю минуту он вспомнил, что должен включить магнитофон, но не осмелился надеть ей наушники, так и оставив их висящими в изголовье постели; он лишь слегка повернул рукоять высокой кровати, чтобы немного приподнять ей голову, и из двух войлочных подушечек стала расти и подниматься еле слышная и далекая, но мощная мелодия, восходящая по ступеням торжественных звуков труб и отрывисто пыхтящих охотничьих рожков малеровской симфонии, кассету с которой он поставил три дня назад, не будучи вполне уверенным, что эта бурная и взволнованная музыка уместна в минуту смерти, но боясь удивить ее чем-нибудь новым и незнакомым, пусть даже и более тихим и простым, — вот так ему удалось в точности запомнить миг ее последнего вздоха, и теперь он мог, при желании, назвать и даже напеть его, воспроизведя определенные музыкальные звуки, и снова увидеть ее и себя в это их последнее мгновенье в глубокой ночной тишине. Он не знал, какая из этих звуковых волн, накатывающихся от изголовья кровати, сумела прорваться в ее умирающее сознание, не знал и не пытался узнать, слышала ли она что-нибудь вообще, — не сводя с нее взгляда, сжигаемый волнением и жалостью, он мчался, влекомый зовом мелодии, сквозь темный лес в тусклом свете зябкой и влажной зари, пролагая путь меж ветвями огромных деревьев в сторону ярко освещенной лощины, а может, ущелья, навстречу золотистой лани, гонимой этими отрывистыми звуками охотничьих рожков.
И именно в это мгновение ее дыхание окончательно прервалось. Он не прикоснулся к ней, боясь, что его прикосновение разбудит ее и причинит боль, но это был несомненно тот самый — тот последний миг, которого ей никогда уже не узнать, хотя среди всех мгновений в мире не было другого, которое принадлежало бы ей более, чем этот, предельно интимный и особенный миг, когда некая незримая рука поднялась и повелела: доселе! и ни шагу дальше! Он никогда не размышлял о загробной жизни или переселении душ и про себя был всегда благодарен ей за то, что она не завлекала его в такого рода мистику; врожденная бескомпромиссность и присущий ей интеллектуальный скепсис отметали прочь любую темную, иррациональную мысль; и ему было очень хорошо от того, что он был с ней сейчас наедине, предельно собранный, сосредоточенный и спокойный, и что рядом — никого, кто бы отвлекал его внимание и с кем пришлось бы делиться своими мыслями, а главное — ни врача, ни сестры, которые, вполне возможно, стали бы навязывать им какой-нибудь очередной новейший прибор или лекарство; он был здесь один, и все вокруг находилось в его распоряжении и власти — и свет, и звук, — и одна лишь смерть была рядом, та смерть, которую он порой представлял себе в виде железного ядра, черного шероховатого шара, что им давали когда-то в гимназии на уроках физкультуры, чтобы они толкнули его хоть на несколько метров, — та смерть, которая черным шероховатым шаром закатилась сюда уже несколько дней назад и притаилась молча под кроватью, то ли под каким-нибудь шкафом, а вот сейчас выпрямилась во весь свой рост и встала с ним рядом, и он с удивлением увидел, как эта смерть втискивается в ее тело и одновременно рвется из него наружу, и его охватило жгучее желание сделать так, чтобы ей не было больно, потому что все эти последние месяцы его главная обязанность состояла в том, чтобы облегчить ее боль, даже в это последнее мгновение, и для этого у него под рукой было превеликое множество всевозможных придумок и приспособлений — всякие рычаги, и рукоятки, и костыли, и инвалидное кресло, и тазы для обмывания, и вентилятор, и лекарства, и наркотики, и кислородная маска — целая маленькая больница уместилась в этой комнате, все, что может облегчить боль тела, чтобы душа могла уйти безболезненно и мягко.
Даже когда он сидел в министерстве за своим рабочим столом, даже когда он шел по улице — задумчиво, медленно и прямо, тело еще сильное, как в молодости, но в курчавых волосах уже поблескивает седина, — даже когда ел, или спал, или лежал, он все время думал о ее боли и о том, как эту боль облегчить и умерить, и с утра до вечера прислушивался к ее большому, изъеденному болезнью телу, покрытому шрамами от хирургических ножей, распухшему от наркотиков, прорастающему ядовитыми цветами метастазов, — телу, которое долгие недели подряд лежало на высокой больничной кровати специальной конструкции, со студенисто дрожащим водяным матрацем, — кровати, установленной в центре комнаты, словно какая-то огромная боевая колесница со всеми своими рычагами, решетками и колесиками, в надежде, что ее последнее путешествие свершится здесь, дома, и все, кто будет при этом — ее мать, ее дети, ее родственники и друзья, во главе с ним, Молхо, в роли главного распорядителя, — сумеют провести ее сквозь беснующуюся боль к покою и уверенности неизбежного конца. Пришлось убрать из комнаты их старую супружескую кровать и поставить для него другую — простую, узкую постель верного ординарца, — совсем рядом с ее гигантской колесницей, так что он лежал теперь как бы возле больной, но одновременно и много ниже, все время напряженно прислушиваясь к ней, готовый потягаться с любой ее болью, и сон его был словно мерное покачивание на волнах, в котором он забывался с такой же легкостью, как пробуждался снова, это был сон, который следил сам за собой, но не был лишен и сновидений, и даже в эту страшную ночь ему неожиданно приснилось, что он снова мальчик и кто-то свистит ему, разыскивая его то ли на улице, то ли в поле, она сама или кто-то, похожий на нее, и он тут же, по своему обыкновению, проснулся и услышал, что свист и впрямь продолжается, и испугался, и вскочил, и тогда понял, что это хрипит его умирающая жена.
На этот раз, однако, он не сделал ошибки и действовал продуманно и точно, сохраняя самообладание, опасаясь повторить то, что случилось три дня назад, когда он в самой середине ночи был разбужен точно таким же хрипом и, охваченный страшной тревогой, бросился ей на помощь, заговорил с ней, а когда она что-то пробормотала в ответ, приподнял ее на кровати, обнял, сильно встряхнул, чтобы разбудить совсем, дал ей чаю и даже немного вина и в довершение всего вызвонил старшего сына из его студенческой квартиры, так что ближе к утру они вдвоем помогли ей надеть очки, спуститься с кровати и вместе обмыли безгрудое тело, и вот так, с какой-то нерассуждающей силой, он вновь навязал ей жизнь, и на рассвете она уже сидела в кровати, опираясь на подушки и тяжело дыша, ошеломленная, бледная, растерянная, вполуха прислушиваясь к радионовостям и утренним радиомелодиям. Позже, когда ее мать и врачиха пришли с очередным визитом, он с гордостью рассказал им, что приключилось ночью, но, увидев, как они переменились в лице и умолкли, избегая его взгляда, понял, что они не видят смысла в этих его ночных усилиях.
Затем последовали два дня мучительных страданий, когда рассеянные крупицы отсроченной им смерти причиняли ей ужасную боль. Тем не менее она еще разговаривала, слушала музыку, а позавчера даже засмеялась, когда ей показали несколько старых семейных видеороликов, где был запечатлен их младший сын, этакий толстый карапуз, ковыряющийся в прибрежном песке, и Молхо, жадно вглядываясь в ее смеющееся лицо, не мог отделаться от мысли, что этот ее смех — как подарок, ведь он сам, своими руками вытащил ее из преисподней. Понимает ли она, где уже могла быть сейчас — или где уже побывала? Сохранилась ли в ней какая-нибудь отметина или воспоминание? Она спорила с ним о чем-то, и его радовало, что они препираются, как встарь, ведь это было все равно что спорить с человеком, вернувшимся с того света, но к вечеру она вдруг ненадолго потеряла сознание и стала бредить, и он ввел ей морфий, чтобы предупредить возможный приступ боли, но приступ, кажется, так и не случился, она лишь быстро слабела, и он отключил телефон Около ее постели, а многочисленные звонки верных подруг принимал сам, в другой комнате, с бесконечным терпением повторяя один и тот же подробный и точный отчет. Ее старая мать всю вторую половину дня провела у постели дочери, то и дело смачивая ей губы и пытаясь разговорить, но та отказывалась есть и даже оттолкнула тарелку, хотя всегда ела с большим аппетитом. А вечером, когда пришли друзья, и мать Молхо позвонила из Иерусалима, и все ходили вокруг на цыпочках, она то и дело приоткрывала трепещущие веки, слышала и узнавала их всех и время от времени даже произносила отдельные слова, которые в этой обстановке Обретали какую-то торжественную значительность. Но в семь вечера снова стало заявлять о себе приближение смерти — ее рука вдруг начала двигаться как бы сама собой, совершая веерообразные движения, и все разом подумали — вот оно пришло, оно уже совсем близко, — и многие даже предлагали Молхо, что останутся с ним на ночь, но он упрямо и решительно отказывался от всех предложений, еще не время, говорил он, сам не веря своим словам, ей нужно только собраться с силами, и под конец выпроводил всех гостей, даже ее мать, а сына-студента отослал назад в общежитие. Поздно вечером примчалась с армейской базы их дочь, посидела немного с матерью, но не смогла долго выдержать и ушла в свою комнату, а их младший сын-гимназист, которому нужно было готовиться к экзамену по истории, уже с раннего вечера закрылся у себя, и в десять вечера Молхо принялся гасить повсюду свет, собирать разбросанные газеты, возвращать на полки книги, лежавшие возле ее кровати, потом заглянул в ежедневник, где были записаны визиты ее подруг на завтра и послезавтра, и расположил часы их прихода так, чтобы они не появились все разом и не слишком утомили ее. В полночь он надел пижаму и прилег на своей кровати, рядом с постелью умирающей жены, и тогда гимназист вышел наконец из своей комнаты, неуверенно стал в проеме двери, страшась зайти, и спросил, не нуждается ли отец в его помощи, — но Молхо и его отправил спать.
Потом он вдруг заснул, но в три часа ночи проснулся и понял, что больше не уснет, повозился с обогревателем, вскипятил воду, чтобы стерилизовать шприц, хотя не был уверен, что он понадобится, и допил остаток коньяка из маленькой бутылки, которую они купили в самолете во время своей последней поездки в Европу два года назад. Она лежала неспокойно, время от времени что-то шепча, и тогда он окликал ее по имени и тихо спрашивал: что? что ты сказала? — но она не ответила ни разу. Он подошел поправить ее одеяло и даже надумал вдруг поднять небольшие сетки по обеим сторонам постели — словно жена была младенцем, который может ненароком выпасть из своей колыбели, а потом прошел в гостиную и сел там в темноте на диван, как будто приглашая Смерть войти в дом и завершить свое дело, но спустя некоторое время вдруг вспомнил о музыке, которую она просила «под конец», и вернулся в спальню, чтобы включить магнитофон, про себя размышляя, как это странно, что в течение стольких лет возле нее всегда было так много врачей и медсестер, а сейчас, в минуту смерти, остался только он один, — хотя, впрочем, он был уверен, что у него достанет сил, чтобы самому вместить в себя ее смерть, и он даже решился просунуть руки под одеяло и прикоснуться к ее ногам, убеждаясь, что они на месте, по-прежнему мягкие и гладкие. Тогда она начала что-то лепетать — ему послышалось что-то вроде: «Правильно?» — и он помолчал, грустно опустив голову, а потом мягко переспросил: «Что правильно?» — но она замолкла и медленно открыла огромные, тяжелые, налитые желтизной глаза — глаза смертельно уставшего животного, из которых исчез всякий человеческий блеск, — в этом взгляде уже не было ни горечи, ни боли, одно лишь окончательное поражение, и он улыбнулся ей и снова позвал по имени, как делал всегда, когда хотел поддержать ее дух, но она не отозвалась, впервые уже не узнавая его, и взгляд, вытекавший из ее глазниц, был влажным, желтым и пустым. Он никогда не представлял себе, что смерть может быть такой влажной, и, когда ее дыхание окончательно остановилось, поправил на ней одеяло, легко прикоснулся губами к ее лбу, вдыхая ее запах, погасил маленький ночник и тотчас открыл окно: ну вот, ты свободна, прошептал он, хотя не верил ни в какую свободу, а лишь в небытие, и вышел на балкон, внезапно охваченный глубокой и острой потребностью увидеть мир — вот оно, их расставание, тот самый миг, начало зимы, дожди уже прошли, но пока еще не насытили землю, а лишь охладили ее — его взгляд проследовал вдоль темной полосы ущелья в поисках хоть какой-нибудь приметы жизни, но ночь была серой и молчаливой, и легкий туман, стоявший над краем моря, тоже был неподвижен. Немного времени для себя, подумал он, немного времени перед тем, как набегут посторонние люди, и начнется суматоха, и его уже больше не оставят в покое. Сознание, что сейчас только он один знает о ее смерти, почему-то внушало ему ощущение силы и превосходства. Внезапно он различил далеко внизу очертания автомашины, быстро скользившей по автостраде. Еще немного, и он тоже будет свободен.