Пять времен года
Шрифт:
Он вернулся в кухню, чтобы пообедать, — еда была вкусной, какая-то смесь неизвестных ему трав, она сварила также странное блюдо из баклажанов. Он заглянул в холодильник, там оказались еще кастрюли. Неужто он и впрямь велел ей столько наварить? Или же она действовала по собственному разумению? Часы показывали три пополудни, и он позвонил теще — узнать, как она себя чувствует и не знает ли, куда запропастился его гимназист, он все еще не вернулся из школы. Мальчик иногда шел прямо из школы к бабушке, пообедать в столовой дома престарелых. Но телефон тещи не отвечал. Он позвонил старшему сыну, Омри, но его телефон молчал тоже. Казалось, что с завершением семидневного траура все семейные узы разом распались. В доме по-прежнему стояла незнакомая глубокая тишина. Он затемнил, по своему обычаю, спальню и даже прилег, как делал это во время ее болезни, чтобы набраться сил для ночных бдений, но ему так и не удалось заснуть, хотя он и этим утром проснулся на рассвете. Его вдруг встревожило отсутствие гимназиста. Он включил радио и под звуки музыки начал сортировать оставшиеся после нее лекарства — их набралось огромное количество, часть он выбросил сразу, часть вернул в аптечку, а двадцать коробочек с тальвином оставил на полке, соорудив из них маленькую цветную стенку; это он не выбросит, было бы глупо выбрасывать неиспользованным такое дорогое лекарство. Потом он принялся восстанавливать в спальне тот порядок, который был тут несколько месяцев назад, до того, как ее переоборудовали для других целей, — приволок из соседней комнаты вынесенные
Мальчика все не было. Молхо вдруг понял, что не знает ни имен, ни телефонов его одноклассников. Он вышел на улицу — посмотреть, не идет ли сын, но холодный, угрюмый ветер загнал его обратно в дом, он налил себе кофе, поставил рядом с чашкой блюдечко с коржиками, сел за письменный стол и начал приводить в порядок банковские счета, которые скопились за неделю траура. Список компенсаций, которые причитались его жене от министерства образования, он составил еще раньше.
Сын явился в половине шестого — он, разумеется, забыл утром взять ключ, поскольку за последние полгода привык, что в доме всегда кто-нибудь есть. Ну что ж, теперь многое изменилось, сказал ему отец, отныне тебе придется всегда иметь при себе ключ, я не намерен сидеть и ждать тебя здесь, как нянька. За ужином Молхо сам накрыл стол и расставил приготовленные домработницей новые блюда, но сын не выразил особого восторга по поводу новых восточных кушаний, да и у самого Молхо тоже не было большого аппетита, какой-то незнакомый озноб гулял в его теле. Он снова позвонил теще, будто это была отныне его обязанность, но там опять не отвечали, и тогда он позвонил в информацию дома престарелых, и ему сказали, что она вышла в полдень и еще не вернулась. Он решил прилечь, ощущая, что, кажется, подхватил на кладбище простуду, а сын тем временем удобно расселся перед телевизором. «Как ты можешь? — удивился отец. — Ведь у тебя завтра экзамен по истории?» Но гимназист отнюдь не выглядел обеспокоенным: он будет заниматься ночью — чем позже учишь, тем лучше запоминается материал. «Я иду спать, если бабушка позвонит, скажи ей, что я сплю», — сказал Молхо, пошел в спальню, уже принявшую его усилиями прежний облик, и стал раздеваться, перебирая в памяти воспоминания последних дней и те бурные события, которые, как ему теперь казалось, произошли не одно за другим, а были как бы отделены друг от друга большими просветами пустого, бесформенного времени. Он решил погасить ночник, который они с женой раньше никогда не выключали, незнакомая тьма обступила его со всех сторон, и он сразу же погрузился в сон, но вскоре после полуночи испуганно вскочил, потому что ему вдруг показалось, что он снова слышит где-то рядом тот жуткий, сверлящий душу хрип. Он быстро встал и увидел, что в кухне горит свет и из носика стоявшего на огне чайника бьет струя пара. Спросонья ему показалось, что уже наступило утро и домработница вернулась в дом, но нет, снаружи стояла ночь, и только его сын, почему-то полностью одетый, вышел к нему вразвалку, волосы падали ему на лицо, он пришел приготовить себе еще одну чашку кофе. «Ты сошел с ума, почему ты не спишь?» Выяснилось, что он не успевает. Молхо сел рядом с сыном, приготовил себе чай, чтобы успокоить боль в горле, потом принялся листать журналы, в которые не заглядывал целую неделю, и среди траурных сообщений нашел большое объявление о кончине своей жены, подписанное сотрудниками его министерства, — эти соболезнования предназначались лично ему, но раньше не попались ему на глаза и теперь очень его взволновали.
Назавтра он вернулся на работу. С утра к нему то и дело заходили выразить сочувствие те, кто не пришел на похороны и не навестил его дома во время траура, потом работа быстро утомила его, да и боль в горле тоже стала сильней, так что в обед он решил уйти совсем и, уже спускаясь по лестнице, увидел перед собой юридическую советницу, весьма элегантную, в коричневом шерстяном платье — она не подозревала, что Молхо идет следом за ней, и это позволило ему хорошенько разглядеть ее сзади. Ее бледную шею охватывала металлическая цепочка, слишком тяжелая и грубая на его вкус. Здорова ли она? Странная мысль вдруг поразила его — может быть, она тоже больна? Может быть, и в ней гнездится какой-то недуг? Пока, однако, она выглядела вполне здоровой и быстро спускалась по лестнице, весело постукивая каблуками. Ему ни разу не приходилось сталкиваться с ней по работе, но он знал, что она считалась восходящей звездой и великолепным специалистом. Внезапно она обернулась, как будто ощутив его присутствие, и остановилась, явно удивленная и взволнованная встречей, но он лишь грустно покачал головой, и она покраснела — странно было видеть, как краска пятнами покрывает ее лицо. Молхо, которого все больше мучила простуда и нараставшая боль в горле, не был в восторге от этой встречи, к тому же он и одет был не самым лучшим образом — в старом, поношенном свитере, — но она не стала ждать, пока он спустится к ней, поспешила сама подняться на несколько ступенек и тепло пожала ему руку: «Вы уже кончили сидеть шиву? [6] Я тоже сразу же вышла на работу. Вы очень правильно поступили».
6
Шива (букв. «семь») — ивритское название семи дней траура.
Но следующий день был слякотный и дождливый, и он не пошел на работу, потому что его простуда усилилась и ему даже показалось, что у него немного повысилась температура. Он позвонил матери в Иерусалим, чтобы рассказать ей об этом, хотя знал, что та будет утомительно долго умолять его поберечься, и она действительно взмолилась — останься, останься дома хотя бы на один день! К девяти утра, когда, по его расчетам, должна была прийти домработница, он уже оделся и сидел в гостиной, чтобы она, не дай Бог, не подумала, что он нарочно поджидает ее в постели. Но она не появилась, и он бродил по дому до десяти, усталый, измученный насморком и простудой, пока наконец не решился лечь, а ей оставил в кухне, на видном месте, листок с инструкциями и припиской, что он простудился и теперь лежит в спальне, больной. Он вернулся в спальню, закрыл за собой дверь, лег и задремал. В одиннадцать он услышал, что она пришла, но, видимо, не заметила его записку, потому что тут же включила радио на полную громкость, настроилась на арабскую станцию и стала греметь кастрюлями под витиеватые трели восточной музыки. Не то чтобы он имел что-нибудь против арабской музыки, упаси Бог! Музыка у арабов всегда была довольно мелодичной, а в последнее время, на его взгляд, стала даже лучше, и сопровождение у певцов тоже заметно усложнилось. Однако сейчас приемник просто орал, да к тому же и домработница тоже начала ему громко подпевать, а открыть дверь и выйти он не решался, опасаясь испугать эту постороннюю женщину своим появлением в пижаме. Он продолжал лежать, притворяясь, что дремлет, и со слезами на глазах ожидая, что она заметит его существование или, по крайней мере, прочтет его послание. Наконец она,
И внезапно он понял, что отныне и далее все, что бы он ни сказал любой женщине, непременно получит в ее глазах некий дополнительный смысл, как если бы отныне и далее его слова были просто маленькой пустой коробочкой, в которой таится некое особое, скрытое значение. Он почувствовал, что эта мысль смущает и унижает его. Но домработница, все так же серьезно глядя на него, сказала, что музыка дело десятое, а сейчас он должен поспать и отдохнуть, и вообще он может в любую минуту позвать ее, если ему нужно, — и с этими словами наконец вышла, оставив дверь приоткрытой, чтобы ей было удобней следить за больным.
Молхо допил свой чай, оставил чашку на стуле возле себя, повернулся на спину и лег, устремив взгляд в потолок, потом перевел его в сторону коридора, увидел край шкафа, ковер, пол, освещенный светом из кухни, тяжелые ноги домработницы в комнатных туфлях, движущиеся возле раковины, и вспомнил о своей жене — да, это была как раз та точка зрения, с которой она видела мир в свои последние месяцы, лежа здесь, на этом же месте, — и его снова захлестнула гордость от того, что он все-таки сумел справиться с ее смертью дома. Домработница вошла снова, с рюмкой коньяка в руках, и сказала, что это именно то, что ему нужно, это ему поможет, и, хотя ему совсем не хотелось пить, он все же приподнялся, и глотнул, и снова поблагодарил ее, и теперь она наконец закрыла дверь, и он спросил себя: неужто ему суждено теперь превратиться в сексуальную мишень для женщин, ведь для него самого секс — некое далекое и смутное воспоминание, от которого он давно освободился, получив взамен полную сочувствия и сострадания любовь, куда более возвышенное и нежное чувство, куда более сложные и тонкие человеческие отношения. Неужто отныне ему придется понуждать себя к сексуальному возбуждению? А ведь эта женщина, с ее неясным семейным положением, наверняка готова была бы помочь ему растопить его внутреннюю застылость. Но пока он молил всего лишь о передышке — хотя и не знал, кого он молит, а в доме стояла тишина, и серый, глухой дождь барабанил снаружи, и тут он ощутил потребность пойти в туалет, но ему очень не хотелось ходить в ее присутствии в пижаме, а одеваться сейчас казалось ему странным и неуместным.
В конце концов он все-таки поднялся и стал осторожно пробираться к туалету, но, проходя мимо кухни, заметил на столе очередные накрытые кастрюли, и на плите еще что-то варилось, и он вдруг испугался, что она завалит их едой сверх всякой меры, и в раздражении отправился, как был, в пижаме, искать ее по всей квартире — оказалось, что она моет пол в комнате гимназиста, и он попросил не варить так много, потому что они с трудом управляются со всей этой едой; она выслушала его с изменившимся от обиды лицом и начала, даже немного заикаясь, оправдываться, но он уже покинул комнату, зашел в туалет, а вернувшись в спальню, закрыл за собой дверь на ключ и погрузился в дремоту. Проснувшись, он увидел, что ее уже нет, и на обратной стороне его листка было написано, что ей придется купить новые приправы, так как прежний запас уже кончился.
Всякий раз, когда жена пыталась завести с ним разговор о том, женится ли он после ее смерти, ему всегда удавалось увильнуть, свести дело к шутке или продемонстрировать преувеличенное раздражение, в очередной раз доказывая этим, что он не склонен даже думать о такой возможности. Но в одну из летних суббот, после дневного сна, когда они еще лежали в супружеской кровати вместе, под легкими одеялами, и вечерний воздух был приятен и свеж, и субботнюю полутьму рассекали полосы сладкого и теплого света, проникавшего сквозь щели жалюзи, она безо всякого предупреждения вдруг тихо заговорила с ним об этом, и сколько он ни пытался увернуться, притворяясь, будто не понимает, к чему она клонит, не дала ему увильнуть. Ведь он не останется одиноким всю свою жизнь? Но он ответил: «Почему бы нет, кто меня захочет?» И тогда она с непонятной сухостью сказала: «Всегда найдутся такие, которые захотят». И он на мгновенье растерялся от обиды, но промолчал. «Только не рожай детей, — сказала она, — не женись на слишком молодой, потому что тогда тебе придется рожать детей и ты усложнишь себе жизнь». Его сердце сжалось от ужаса, но он все еще надеялся отшутиться. «Почему бы нет, — игриво сказал он, — должен же я за кем-то ухаживать». Но она замолчала, будто ей нечего было прибавить, и он посмотрел на нее: ее лицо было тяжелым и мрачным, и он испугался, что она сердится, и снова начал недовольным тоном: «Я не желаю слышать все эти разговоры о смерти, завтра я буду переходить дорогу, и какой-нибудь псих меня раздавит». Она смерила его трезвым взглядом: «Почему? Тебе достаточно просто поостеречься». И он удивленно рассмеялся. Ее смерть вдруг показалась ему вспышкой ослепительного света, но одновременно — и нависшей над ним угрозой пожизненного одиночества.
Потому что иногда ему именно так и казалось — будто она уже опередила его и ушла по направлению к своей желанной цели, даже вещи все бросила, и записалась в очередь, и уже выиграла настоящий покой, в то время как он все еще торчит здесь, в пустом доме, хлопочет вокруг детей, заботится о еде и ухаживает за ее престарелой матерью. И даже напряженное внимание к нему, вызванное у всех ее смертью, тоже спадало. Люди словно теряли интерес и отдалялись от него, как будто их только и привлекали к нему болезнь и смерть, и даже его дети становились все более равнодушными и ленивыми, уже не бросались, как прежде, стремглав выполнять его указания и не искали одобрения в его взгляде, и он сам уже поймал себя на том, что стал порой впадать в слезливость по самому ничтожному и неожиданному поводу, потому что спустя неделю после окончания траура, в пятницу вечером, когда дочь приехала на очередную побывку, а сын-студент освободился от занятий, и они всей семьей сели за стол, и он сказал дочери, чтобы она зажгла субботние свечи, и она зажгла их, ему на глаза вдруг навернулись слезы. Позже вечером он позвонил своей матери в Иерусалим, поздравить ее с наступлением субботы, а потом поехал в дом престарелых, на соседний склон Кармеля, чтобы привезти тещу.