Пять времен года
Шрифт:
Он пошел вздремнуть в свою детскую комнату, но не смог согреться даже под большим шерстяным одеялом. Шум города — шум его детства — и холод, собравшийся под высоким потолком комнаты, растревожили его, он вспомнил о детях, о юридической советнице, о своей старой теще: в последнее время ему все труднее было поймать ее по телефону, казалось, она не так уж и нуждается в нем, как будто освободилась после смерти дочери. Та маленькая старушка, которая приехала со своей дочерью из России, занимала все ее внимание — несмотря на преклонный возраст, она решила взять этих новых иммигрантов под свое покровительство и помочь им войти в израильскую жизнь, причем помочь не только теоретически, но и практически, и теперь, видимо, много времени занималась разными делами, о которых Молхо не имел ни малейшего представления, — например, несколько дней назад, стоя в дорожном заторе, он вдруг увидел, как она выходит из магазина строительных материалов с длинной железной трубой в руке. Наконец он все-таки задремал, но и сквозь эту тяжелую, беспокойную дрему слышал, как мать открывает привезенный им чемодан с вещами покойной жены и раскладывает их по маленьким пакетам — наверно, для какой-нибудь женской благотворительной организации, а потом он заснул по-настоящему, и ему приснилось, будто он стоит во дворе своей гимназии в строю скаутов, но почему-то галстук на нем красный, а не синий или зеленый, как положено скаутам, и рядом с ним, справа и слева, стоят какие-то маленькие дети, в точно таких же галстуках. Лежа в постели, он всем телом ощущал городской гул, раскачивающийся и нарастающий так ритмично,
В конце концов она его разбудила — у нее появилась новая идея, и она горела желанием ее высказать. Пусть он хотя бы снимет с пальца обручальное кольцо, — по крайней мере, никто не будет ошибаться насчет его семейного положения. Все еще лежа на спине, он сказал: «Какая разница, я тоже скоро умру», — и почувствовал, что ему приятен ее внезапный страх и бурные возражения: «Нет, чего вдруг, у тебя дети!» — «Я уже не нужен им», — ответил он и поднялся, чтобы направиться в кухню: ранний ужин, изобретательный и щедрый, уже стоял на столе. Он глянул на пакеты с вещами, уже рассортированные и перевязанные шпагатом, на тарелках и столовых приборах лежал ровный сине-фиолетовый отсвет — небо за окном тяжело помрачнело, и в нем словно что-то гневно закипало. «Посмотри, какое небо!» — сказал он матери, и та стала упрашивать его остаться на ночь, но он отказался и начал торопливо собираться, надеясь успеть до начала бури. Настроение его почему-то становилось все лучше. Мать снова вернулась к разговору об обручальном кольце, и он в конце концов согласился, попробовал снять его с пальца, но не сумел, потому что палец сильно утолщился за долгие годы, и тогда мать принесла мыло; и постепенно, не без боли, они все-таки стянули кольцо, а когда Молхо посмотрел на его внутреннюю поверхность, она была покрыта какой-то липкой грязью, и он спрятал его в карман и наклонился, чтобы поцеловать мать на прощанье.
На выезде из Иерусалима поднялся сильный ветер, все вокруг было залито бледно-желтым, призрачным, вечерним светом, сильные порывы ветра сотрясали машину. Он притормозил на тремпиаде [8] , в начале спуска из города, — здесь, собравшись небольшими стайками, горбились солдаты, мокрые от дождя, который они принесли с собой из других, далеких мест. Молхо вдруг решил взять попутчицу. Он остановился, и солдаты тут же облепили его со все сторон, как пчелы; льнущие к сотам, но он медленно и настойчиво отбирал кандидатов; и вскоре в машине уже сидели четыре направлявшихся на север девушки — они тут же сняли свои армейские береты, и он почувствовал запах мокрых женских волос. Он бережно перепоясал сидевшую рядом с ним девушку, улыбнулся в зеркало трем сидящим сзади и подумал: вот, теперь эта расцветающая, молодая женственность будет окружать меня в дороге — и начал осторожно спускаться на запад, в сторону солнца, багровый уголек которого еще мерцал в рваной завесе вечернего тумана, затянувшей небо, но к тому моменту, когда он доехал до Кастеля [9] , солнце уже погасло совсем, пошел хлестать яростный ливень, и теперь машина стремительно спускалась в ущелье между двумя огромными, сплошными стенами дождя. Он сильно сбавил скорость, включил дворники, обогрев и музыку, вести было трудно, он медленно, напряженно пробирался сквозь бушевание ветра и дождя, одновременно прислушиваясь к милой девичьей болтовне позади, сливавшейся с музыкой и шумом мотора, и время от времени вглядывался в отражавшиеся в зеркале заднего обзора темные глаза и молодые милые лица, в ожидании, что эта женственность вот-вот дохнет ему в затылок и подает знак, — но дождь все лил, по обочине уже мчались широко разлившиеся потоки, ему то и дело приходилось бороться с туманом, затягивавшим стекла, то усиливая, то выключая отопление, а иногда даже открывая окно, чтобы холодный воздух слизнул влажную муть с ветрового стекла, снаружи уже совсем стемнело, дорогу заполонили огни встречных машин, девушки сзади примолкли, музыка потонула в каком-то неясном сплошном шуме, и чем труднее становилось ему и двигателю, тем апатичней как будто становились пассажирки на заднем сиденье — они уже слиплись в один бесформенный ком, даже их лиц было уже не различить в наступившей темноте, и теперь Молхо казалось, что во всем мире остался только он один, сжимающий руками руль, да болезненная белая бороздка, оставленная на пальце снятым обручальным кольцом, да еще дорога, мучительная и бесконечная, и долгие красные огни светофоров, и двигатель, ревущий с натугой, на перегреве, и темнота, лишь углубляющая безмолвие, так что, выйдя после Тель-Авива на скоростное прибрежное шоссе, он уже собрался было остановиться у придорожной закусочной, но машина словно сама увлекала его все дальше, и девушка, сидевшая возле него, тоже задремала и откинула голову на спинку кресла, и теперь ему чудилось; что он везет не четырех молодых девушек, а одну огромную женщину, этакую дремотную, слабо колышущуюся, словно тесто, женскую плоть, и ее четыре головы, раскачиваясь во сне, то и дело ударяются о стекла машины, но лишь на секунду приоткрывают невидящие сонные глаза и по-настоящему просыпаются только на въезде. в Хайфу, под желтыми фонарями мокрой улицы, — тут они тотчас разделились на четыре тонких стебля и мигом исчезли в темноте.
8
Тремпиада — место, где собираются люди, ждущие попутной машины.
9
Кастель — одна из вершин Иудейских гор к западу от Иерусалима, за которой начинается крутой и извилистый спуск на прибрежную равнину, к Тель-Авиву.
Он подъехал, к своему дому в восемь вечера и взял с заднего сиденья измятую утреннюю газету, все еще сохранившую тепло девичьих тел. Дождь преследовал его до самого входа. Войдя в дом, он сразу же заметил, что дверь в гостиную закрыта. Младший сын тут же раздраженно бросился к нему: «Тут заявился какой-то тип, говорит, что пришел купить лекарства. Торчит уже час и ни за что не хочет уходить. И ко всему его еще вырвало в уборной». Молхо открыл дверь, все еще в мокром плаще, и ему навстречу стремительно, словно увидев привидение, вскочил высокий худой человек, глянув на которого Молхо сразу распознал приметы знакомой болезни: тонкие, редкие, повисшие, точно мочало, волосы, одутловатое лицо, нездоровый румянец, глаза слегка навыкате от постоянного внутреннего напряжения — все это было ему, как родное, его душа даже содрогнулась от боли. Незнакомец говорил отрывисто, нетерпеливо, весь погруженный в свою болезнь. Он пришел купить тальвин, его послал старый врач. Молхо извлек из шкафа коробочки, показал, что они даже не открыты, и назвал свою цену — ровно половину аптечной, потом снял плащ, объясняя, что он только что из Иерусалима и по дороге их застиг дождь, но человека не интересовали ни дождь, ни Иерусалим — он хотел только одного: получить свое лекарство и тотчас исчезнуть. И тогда Молхо подошел к нему поближе, почуяв слабый, но ощутимый запах рвоты, — страшно подумать, что у него там, внутри, изъедено болезнью, а что отчекрыжили врачи, — чтобы попытаться разговорить его, и стал объяснять, почему у них осталось так много тальвина и что это за лекарство. Но тот не нуждался в объяснениях: он знал это лекарство уже несколько лет. Пересчитав коробочки, он быстро прикинул сумму и стал выписывать чек, торопясь поскорее удалиться. Молхо все еще тянуло к нему, он ясно видел, что этот человек находится сейчас в переломной точке своей драматической борьбы. Его жена, дети — где они? что с ними? — но гость торопливо рассовал коробочки по карманам и стремительно пошел к входной двери. «Там дождь! — сказал ему вдогонку Молхо. — У вас есть зонтик?» Но того уже и след простыл.
Молхо побрел в туалет — ему показалось, что там еще осталось что-то от этого больного человека, — потом вышел оттуда, просмотрел утреннюю почту и вдруг почувствовал страшную усталость. Он прилег, но никак не мог найти покоя, ему почему-то стало жалко, что он отдал этому человеку весь свой тальвин, да к тому же за такую ничтожную сумму, следовало назвать более высокую цену. И конечно же, нужно было оставить себе хотя бы одну коробочку — он уже привык каждый вечер, перед сном, разглядывать составленную из них разноцветную башню. Молхо еще раз посмотрел на чек, думая узнать по нему имя покупателя, но это оказался чек старого типа — без имени и адреса. Он поднялся, налил себе немного коньяку и, несмотря на безнадежную усталость, начал беспокойно ходить по дому, вспоминая четырех спящих девушек, — их сон словно налип на него какой-то болезненной коркой. Его охватил страх, он снова лег и тотчас провалился в сон — такой же рваный, с пробуждениями, как в ночи болезни, — а в час пополуночи ему показалось, что кто-то проник в дом, как будто какая-то женщина, и он действительно увидел вспыхнувший свет и женщину в военной форме, выходящую из кухни, и тут же узнал дочь, которая пришла в отпуск после окончания офицерских курсов. Молхо окликнул ее, она была ужасно похожа на свою мать, и он взял ее за руку.
В это время он и получил приглашение. Юридической советнице надоело ждать. Тому и раньше были какие-то приметы, но он не сумел их распознать, да и не чувствовал уверенности, была в том на самом деле ее рука или просто так сошлось, что как раз в это время его начали энергично трясти со всех сторон, заваливать все новыми делами и еще чаще вызывать на совещания — в министерстве началась лихорадочная подготовка к предстоящей публикации ежегодного отчета государственного контролера, одна глава этого отчета касалась северных муниципалитетов, и теперь начальник отдела требовал ужесточить контроль над их финансированием, ссылаясь на недавно обнаруженные злоупотребления. Шли бесконечные заседания, причем назначались они как раз по пятницам, под конец рабочего дня, когда все его мысли были заняты планированием субботней трапезы, и вот в разгар одного из таких заседаний ему вдруг передали записку: «Сегодня вечером у меня будут несколько человек. Если вы уже ходите в гости, считайте себя приглашенным. Подтверждения не требуется». Далее следовал ее адрес. Он обернулся и увидел ее за собой — она спокойно смотрела на него своими узкими китайскими глазами, и он кивнул головой в подтверждение, весь покраснел, почувствовал, что сидевшие рядом все видели и поняли, и это ощущение было ему приятно.
После обеда он попытался вздремнуть, но уже через десять минут проснулся, встал, принял ванну и потом позвонил теще, чтобы договориться, когда он за ней заедет. Ему показалось, что в ее голосе слышится какая-то неуверенность, она почему-то спросила, не простужен ли он, но он сказал: «Нет, чего вдруг?» — и тогда она объяснила: «У тебя какой-то простуженный голос», и он снова повторил: «Нет, абсолютно ничего такого», но она все же выразила сомнение, стоит ли ему выезжать из дома в такой дождливый день, и он сказал: «Почему бы нет?» — но ему все еще казалось, что она как-то колеблется, и наконец она призналась, что не успела приготовить к ужину свои всегдашние вафли. «Но это же совершенно не важно! — сказал он и, чтобы уговорить ее приехать, добавил: — Ведь на следующей неделе Анат уже не будет». В конце концов они сговорились, и он, по уже образовавшейся у него привычке, приехал заранее, немного постоял в вестибюле, глядя, как арабские служители готовят маленькую синагогу к молитве, потом долго изучал меню, лежавшее на одном из столов в полутемной столовой, снова смотрел на чистых и аккуратных стариков, отдыхавших с немецкими иллюстрированными журналами в руках и явно довольных усилившейся снаружи грозой, и под конец, вспомнив о тех, кто умирает здесь на пятом этаже, опять подумал, под каким бы предлогом все-таки проникнуть туда.
Но тут звякнул лифт, и теща вышла из дверей, закутанная в большую старую шубу. «Тебе действительно не стоило выезжать в такой вечер», — сказала она, но он решительно запротестовал: «Так мы с вами никогда не встретимся». И она улыбнулась — они оба знали, что болезнь одарила их общими секретами, которые осели и запечатлелись в их памяти, и теперь их объединяла прочная связь, которая не требовала словесных подтверждений, хотя теща, кажется, все еще иногда подозревала, что он заботится о ней только по просьбе покойной жены. Старики поднялись ей навстречу и обратились к ней по-немецки — наверно, пытались отговорить ее выезжать в такой дождь, — но Молхо уже открыл зонт и, взяв ее под руку, сказал: «Я могу понести вашу палку», на что она ответила: «В этом нет никакой нужды», — и оказалась совершенно права, потому что палка преспокойно висела у нее на руке все время, пока он вел ее к машине, пробираясь между лужами. «Как прошел концерт?» — вдруг спросила она, когда они уже отъехали, и он сначала растерялся и сильно покраснел, но потом сказал: «Прекрасно. Гайдн был исполнен великолепно, и „Времена года“ Вивальди тоже были сыграны безукоризненно». — «Кто это был с тобой, Омри?» — «Нет, я был один», — сказал он. Оказалось, что старики — владельцы магазина оптики, которые донесли на него, ошиблись, решив, что сидевший рядом с ним молодой человек — его старший сын. «Вы так и не будете ходить на концерты весь этот год?» — спросил он, и она ответила: «Скорее всего, нет».
На ужин он приготовил новое блюдо, которое сварил из большого пакета, купленного в супермаркете, — кускус с полосками овощей и соусом, — и вначале ему показалось, что всем понравилось, но потом оказалось, что никто не хочет добавки. Теща спросила, как это готовят, но при этом посмотрела на него с некоторой жалостью и упрекнула Анат в том, что та не помогает отцу. Сразу же после известий она привстала, чтобы уйти, но он сказал: «Останьтесь еще немного, я все равно должен выйти, так я по дороге отвезу вас обратно». Он хотел проверить, как она отреагирует на это, но она восприняла его слова совершенно спокойно. Тогда он добавил, чтобы показать, что ничего от нее не скрывает: «Меня пригласила та вдова, юридическая советница из нашего министерства», но она равнодушно выслушала и это известие и снова села, даже не поинтересовавшись деталями. Он вторично побрился и сменил костюм — медленно, не торопясь, чтобы не прийти слишком рано. В машине теща бегло глянула на него и осторожно заметила, что у него осталось мыло в ушах, и он тут же его вытер. Дождь уже кончился, и она вышла одна, но на этот раз он не стал дожидаться, пока она войдет в вестибюль и навстречу ей, как обычно, поднимется маленькая испуганная старушка.
Было уже поздно, он направился на Французский Кармель, сначала чуть запутался в незнакомых улицах, но в конце концов нашел нужный дом — лестничная клетка была еле освещена, он начал подниматься, но почувствовал неприятное давление в низу живота и подумал, что зря не зашел в туалет перед уходом. Он даже решил было выйти на минутку на задний двор, чтобы справить там малую нужду, но побоялся, как бы его не увидели через окно и не подумали о нем Бог знает что. Возле слегка облупившейся двери ее квартиры он остановился, чтобы прислушаться, но из-за двери ничего не было слышно. Он позвонил, послышался смех, и тут же раздался звук ее торопливых шагов — ее волосы были уложены не так старательно, как на работе, каблуки тоже были ниже, и было что-то ребячливое в том, как она стояла, глядя на него слегка прищуренными раскосыми глазами, как будто не узнавая. За ее спиной он видел темноватую, в сигаретном дыме, гостиную, в которой стояли несколько мужчин — только войдя, он заметил двух женщин, которые сидели в стороне, но именно эти пятеро мужчин создавали в комнате теплую и дружескую атмосферу. Гостиная была небольшая, но мебель в ней была современная, не занимавшая много места, в углу горел камин, и его оранжевое пламя поражало своей чистой красотой.