Пять времен года
Шрифт:
Хозяйка представила его присутствующим — это были в основном ее родственники: отец, прямо державшийся и еще крепкий мужчина, младший брат, с такими же, как у нее, узкими восточными глазами, два ее деверя, братья покойного мужа, и еще какой-то старый адвокат, недавно приехавший в гости в Израиль, чье отношение к этой семье так и осталось для Молхо непонятным, — все это были дружелюбные, образованные, жизнерадостные хайфские евреи румынского или венгерского происхождения, люди свободных профессий, подтянутые, слегка лысеющие адвокаты и агенты туристических компаний, которых его жена всегда считала людьми пустоватыми и не стоящими знакомства. Вначале, поняв, что его без предупреждения пригласили на смотрины, Молхо держался скованно, но вскоре увидел, что они изо всех сил стараются, чтобы он чувствовал себя как дома, да и хозяйка всячески избегает излишне подчеркивать свое внимание к нему, предоставив новому гостю полную свободу. Его с непринужденной естественностью усадили в удобное кресло — возле женщин и напротив камина, поскольку он пришел без плаща, в одном пиджаке, — и предложили виски и засахаренные фрукты, все еще сохранявшие свежий и живой цвет.
Разговор был оживленный и беспорядочный. Молхо, правда, еще дома заготовил несколько тем — преимущественно юридического толка, — но быстро убедился, что его старания были излишни, потому что присутствующие хорошо знали друг друга, между ними царило полное взаимопонимание, и его тактично и без нарочитости перебрасывали от одного собеседника к другому. Сам он тем временем неприметно осматривал квартиру в поисках туалета, хотя сразу же отлучаться туда не хотел, чтобы не дать повода к кривотолкам, и потому сидел, сжав колени, в таком положении в животе давило не так сильно. Мужчины то и дело подходили к нему, вновь представляясь, теперь уже по одному, и заводили разговор, нащупывая темы, в которых он чувствовал бы себя свободно, чтобы иметь возможность сразу же согласиться с ним, но так, чтобы это не выглядело пустой вежливостью. Одна из женщин, как выяснилось, немного знала его жену, с которой встречалась на каких-то курсах усовершенствования в университете, и заговорила о ней с такой искренней и теплой симпатией, что Молхо даже разволновался, — она, разумеется, знала и о том, как преданно он ухаживал за женой, когда она заболела, и что та умерла дома, и припомнила в этой связи знакомые ей аналогичные случаи, в Хайфе и других местах, и оказалось, что некоторые из этих случаев Молхо знал тоже. Один из шуринов спросил его мнение о последнем концерте, где он заприметил Молхо, — сам он, как выяснилось, был настроен весьма критично, особенно по отношению к солистам, которые, по его утверждению, сильно фальшивили и даже опускали целые куски. Молхо был потрясен — ему и в голову не приходило, что музыканты могут пропускать ноты на публичном концерте и к тому же в таком известном произведении, неужто и здесь возможен обман?! — возмутился он. Разговор оживился, посыпались названия оркестров и имена дирижеров, европейских хоров и солистов, присутствующие проявляли незаурядную осведомленность, чувствовалось, что они хорошо знают музыкальный мир. Молхо с изумлением понял, как много они путешествовали, — они упоминали множество ресторанов и гостиниц, но главным образом все же концерты и оперы — не было, казалось, такого оперного зала, где бы они ни бывали, даже в Восточной Европе. К его удивлению, они, видимо, считали его знатоком, потому что вдавались в тончайшие детали. Он слушал с интересом, но заметил, что стоило ему что-то сказать или задать какой-нибудь вопрос, как тут же воцарялась тишина, как будто всем было крайне важно в точности узнать его мнение и правильно отреагировать на него. Он признался, что впервые выехал из Страны всего двадцать лет назад. «Я из потомственных сефардов, пятое поколение в стране, и Европа все еще чужда нам». Упоминание о пятом поколении очень возбудило всех, это означает, что он уже выполнил норму пребывания в Израиле, пошутил кто-то, ему уже можно отсюда уезжать. И все засмеялись. Он понял, что ее родичи взяли на себя ответственность развлекать гостя разговорами, а на ее долю оставили приготовление чая и легких закусок, покончив с которыми она опустилась на лежавшую на полу большую кожаную подушку и улеглась перед камином, как большой разумный домашний пес. В основном она слушала, но, когда вмешивалась в разговор, ее замечания тотчас встречались с полным одобрением — у нее, несомненно, был острый и живой ум, и Молхо никак не мог понять, чем же он привлек ее внимание: просто ли тем, что выглядел довольно интересным мужчиной, с этими своими курчавыми седыми волосами и темными глазами, или тем, что посещал концерты и ее компания сочла, что он разбирается в музыке? Как бы между прочим, обращаясь не то к другим, не то к нему, она сообщила, что в следующем месяце отправляется на конференцию юристов в Германию, и Молхо вдруг остро позавидовал ей, к тому же его опять задело, что эта женщина на целых три ступени выше его по служебной лестнице: работники его уровня никогда не удостаивались поездки за границу на государственный счет, с горечью сказал он. «Мы тоже никогда не удостаивались, — шутливо пожаловались ее родственники, — а ее вот уже третий раз посылают за счет налогоплательщиков», — и посмотрели на нее с дружелюбной симпатией: как это ей удается всякий раз убедить государство платить за нее? Молхо тут же спросили, когда он в последний раз был в Германии, и он признался, что никогда там не был. И хотя его покойная жена родилась в Берлине и прожила в этом городе несколько лет и им обеим — ей и ее матери — только в самый последний момент перед войной удалось бежать оттуда, после того как ее отец, детский врач, покончил самоубийством, она наотрез отказывалась возвращаться туда, у нее это был принцип. Они несколько раз побывали в Европе, в основном в Париже, где жила ее любимая двоюродная сестра, но никогда не были в Германии.
Он вдруг почувствовал резкую боль в животе, — видно, выпитая только что чашка чая слишком быстро завершила свой естественный путь. Тем не менее он хотел дотерпеть, пока кто-нибудь другой первым отправится в туалет, чтобы иметь основание последовать его примеру. Последние слова Молхо заставили всех на миг тактично замолчать. Принципиальная позиция покойной вызвала у них симпатию, ее вполне можно понять, хотя их собственная позиция, разумеется, несколько иная, — впрочем, сейчас он наверно сможет съездить туда один, хотя бы послушать музыку, раз он такой любитель. Париж — это, конечно, Париж, но в музыкальном отношении ничто не может сравниться с Германией, а кстати — в последнее время появились специальные «оперные рейсы», которые включают цену входного билета, в Европе они нарасхват, там у них опера опять вошла в моду. «И такие рейсы есть из всех городов Европы?» — спросил он. «Да, разумеется», — ответили ему. «И из Парижа тоже?» Конечно, а почему он спрашивает? «Потому что я как раз хотел отправиться вскоре в Париж», — сказал Молхо, хотя эта идея пришла ему в голову только сейчас. Когда именно? Видно было, что они заинтересовались. Он еще не решил окончательно, сказал Молхо, возможно, в следующем месяце, возможно, немного позже — ему страшновато ехать зимой. Да ерунда это, чего тут бояться, вся прелесть Европы — это ее зима, а кстати — какая туристическая компания его обслуживает? Он назвал свое агентство — они кивнули, да, они, конечно, знают эту фирму, — и тогда он спросил не без задней мысли: «Надеюсь, вы ее знаете с хорошей стороны?» — полагая, что они тут же примутся ее ругать, но ему ответили, понимающе улыбнувшись, что им не стоит задавать такие вопросы, они не могут быть объективны. «Но все-таки?» — допытывался он. Ну, если он так уж настаивает, это, конечно, вполне приличная компания, но очень уж простая, такому человеку, как он, в его возрасте, уже положено что-нибудь более изысканное. Он дружелюбно посмотрел на них: они явно были готовы сами взяться за его обслуживание, услышь от него хотя бы какой-нибудь намек, — но он промолчал. Хозяйка со своей подушки одарила его теплой улыбкой, и он отозвался, похвалив ее дом. «У вас тут хорошо!» — сказал он и легко поднялся с кресла, словно бы уже почувствовав себя совершенно свободно, а в действительности сознавая, что ему необходимо немедленно опустошить мочевой пузырь, но для вежливости задержался, словно бы привлеченный игрой огня в камине, наклонился над ним и сказал: «Какое великолепное пламя! Никакого запаха и горит так тихо!» Его собеседники обменялись смущенными улыбками, но хозяйка тут же повернулась к нему и объяснила, что это не настоящее пламя, а всего лишь электрическое подобие. «Вот как? — растерянно пробормотал Молхо, понимая, что сморозил глупость. — В таком случае очень уж точное подобие», — и шепотом, краснея от неловкости, спросил ее, где находится туалет. Она поднялась с подушки, чтобы указать ему путь, и он торопливо вышел из комнаты, сердясь на себя, что не позаботился справить свои дела дома.
Бесшумно закрыв за собой дверь туалета, он немного постоял, разглядывая узкую комнатку, которая выглядела несколько запушенной и убогой по сравнению с самой квартирой, — в ней было что-то деловитое и строго функциональное, но не чувствовалось особой заботы, краска над бачком потрескалась, и в углу висел большой паук, ему даже захотелось смахнуть его и растоптать. У него в квартире туалет выглядел куда веселее и богаче, там была даже полка с несколькими книгами, висели цветные календари, которые раздавали клиентам в банке, и над дверью был прикноплен большой плакат, изображавший трех обезьян, одетых, как люди. Он вздохнул, прислушался, слышны ли отсюда голоса в гостиной, и стал с облегчением освобождаться, старательно направляя струю на стенку туалетной чаши, а не в воду, чтобы производить поменьше шума, и терпеливо ждал, пока не опустошил себя до последней капли, и ручку тоже потянул легко и осторожно, но вода все равно вырвалась из бачка с оглушительным ревом. Он торопливо вышел, погасил свет и вошел в соседнюю с туалетом ванную комнату, которая тоже выглядела по-спартански, но при этом вполне чисто. Тщательно моя руки, он думал о побывавшей здесь смерти и о том, не осталось ли на этих стенах чего-нибудь от ее покойного мужа, потом заглянул в шкафчик с лекарствами — не найдется ли там что-нибудь знакомое, что позволит ему поглубже заглянуть в жизнь появившейся на его пути женщины? — но ее аптечный набор оказался весьма скромным: несколько тюбиков кремов, залежавшиеся пластинки аспирина, липкий пластырь и обычное средство от изжоги. Там был еще пакетик из поликлиники с маленькими красными таблетками, которые показались ему знакомыми. Свое лицо в зеркале он рассматривал неторопливо и внимательно — восточные кудри, красивые глаза, — уж если он не просто гость, а кандидат в женихи, у него есть право осмотреться без спешки.
В гостиной между тем разговор продолжался с прежней естественностью — там, похоже, не торопились воспользоваться его отсутствием, чтобы посудачить о нем за глаза. Он медленно прошел по коридору, заглянул в спальню — обои выглядели немного выцветшими, придется менять, — увидел в открытом окне далекие дома со светящимися окнами и темное ущелье, непонятно было, куда оно ведет, — возможно, соединяется с тем, что у его дома, — возле кровати были небрежно брошены розовые домашние туфли. Тут он почувствовал какую-то растерянность в гостиной, — видимо, за ним все-таки наблюдали, но вместо того, чтобы вернуться туда, заглянул направо, в ярко освещенную комнату. Там, на узкой подростковой кровати, лежала девочка лет тринадцати, удивительно похожая на мать, — у нее были такие же гладкие и прямые, хотя и более темные волосы и такие же по-китайски разрезанные глаза, но другого цвета, — она читала книгу. Вот еще одна сирота — он вдруг вспомнил о своих детях и в неожиданном для самого себя порыве вошел. Он тут же почувствовал, спиной, что позади него, в гостиной, наступило полное молчание. Он кивнул девочке — было непонятно, она болела или просто так лежала, положив под голову вышитую подушку, — и ласково заговорил с ней, даже присел на кровать, расспрашивая ее о книге, которую она держала в руках, и одновременно разглядывал комнату и вид, открывавшийся из окна, с удивлением и радостью угадывая вдали — так ему показалось — многоэтажное здание дома престарелых на соседнем склоне западного Кармеля. Потом он попрощался с девочкой, которая показалась ему очень разумной, но немного грустной, и неторопливо, не поднимая головы, вернулся в гостиную. Он сразу же ощутил, что его окружила какая-то новая теплота, а у дедушки в глазах даже, кажется, слеза сверкнула. Он стал расспрашивать о девочке, и все родственники разом заговорили о ней с большой любовью. Он немного рассказал и о своих детях. Вечер продолжался в том же приятном духе, но время было уже позднее, и он поднялся и вышел вместе с братом советницы и его женой, они проводили его к машине и снова выразили удивление, что он пришел без плаща. «Я азиат», — сказал он. Отъезжая, он увидел в зеркало заднего обзора, что они возвращаются обратно в дом — видимо, торопясь поделиться впечатлениями.
Ветер утих, и ночь прояснялась, тяжелые темные листья устилали дорогу. Молхо был доволен собой, он даже испытывал какую-то неожиданную радость, оттого что прошел испытание, хотя и не знал, в чем оно состояло. Он был особенно горд тем, что решился войти в комнату девочки, — нет сомнения, именно это окончательно покорило их сердца. Как странно — прошло всего два с половиной месяца после смерти жены, а он уже вовсю ухаживает за другой женщиной! Он не сразу направился домой, а проехал сначала пустынными улицами на западный Кармель и постоял возле дома престарелых, пытаясь опознать отсюда то место, где только что гостевал, но в темноте ничего нельзя было различить, и он разочарованно вернулся домой. Было уже за полночь, и его мучила сильная изжога, как будто все внутри пересохло от пережитых волнений. Он открыл холодильник, поискал, чем бы утолить жажду, съел изрядную порцию розоватого мороженого, припомнив, как в детстве, в Иерусалиме, мать всю зиму не разрешала ему есть мороженое, снова вздохнул и отправился спать.
Утром он проснулся с ощущением праздника, которое, однако, было омрачено тревожным беспокойством — ну вот, теперь от него будут ждать очередного знака, на него будут давить, и не только она сама, но и вся ее семья, и в любом его самом маленьком жесте выискивать скрытый смысл, а ведь ему нельзя спешить, он еще не готов, и, между прочим, еще не исключено, что та сваха, которая звонила ему несколько недель назад, позвонит ему снова. Разве он может сразу же обязаться? Дети, а главное — теща наверняка подумают, что он давно уже тайком встречался с этой юридической советницей и только ждал смерти жены, чтобы обнаружить свою связь прилюдно. Он мучительно размышлял об этом всю субботу, пока развешивал постиранное белье и лениво ковырялся в маленьком садике за домом. В полдень приехал сын-студент и вместе с сестрой и младшим братом объявил, что они решили приготовить кучу еды и пригласить своих друзей на обед. Молхо вначале следил, чтобы они не наварили слишком много — ему уже надоело целую неделю доедать остатки, — но потом они со смехом вытолкали его из кухни, и он отправился погулять по кварталу. В небе опять собиралась гроза, и он неотступно думал о жене — что осталось от нее там, в толще земли? Наверняка и плоть ее совсем уже исчезла, и только ему придется теперь хранить в памяти и слабой своей душе это утраченное тело. И он вдруг ощутил эту впечатавшуюся в его память тяжесть, которую он столько раз переносил на руках, — но вокруг него уже подымалась и летела пыль, ветер усиливался с каждой минутой, и он поспешил домой, где его встретила кухня, вся уставленная булькающими кастрюлями и мисками с наваленной доверху едой, и, увидев весь этот размах, он сказал детям: «Не увлекайтесь, не увлекайтесь», но они были в таком восторженном настроении, что даже не хотели его слушать, а потом пришли их друзья, и дом наполнился веселым гомоном, и он увидел, как быстро они забыли мать. «Вот так же быстро они забудут и меня», — подумал он спокойно, этот их званый обед продолжался долго, приходили все новые парни и девушки, и нескончаемое пиршество длилось и длилось, а к вечеру они все решили пойти в кино, на новую комедию, которая только что вышла на экраны, и ему вдруг тоже захотелось пойти с ними, и он, словно бы в шутку, сказал: «Может, и я с вами…» — но тут же увидел, что они испугались, как будто он мог испортить им все удовольствие, и удивился тому, как они безжалостны, словно он уже совсем не нуждается в сочувствии, и торопливо сказал: «Ладно, не стоит, идите сами, я устал».
Он знал, что теперь его очередь подать какой-нибудь знак, но все колебался — какой знак он может ей подать, это для него слишком скоро, пусть подождет еще немного, почему бы нет, что за спешка? Следующие два дня он всячески избегал встречи с ней, пробирался по коридорам крадучись и даже закрывался в своем кабинете, и надо же — во вторник после обеда неожиданно столкнулся с ней лицом к лицу, прямо на улице. Сначала он ее почти не узнал — она была в короткой, золотистой в полоску шубке с широкими плечами, раскрасневшееся от холода лицо, горящие глаза, — он слегка прикоснулся к мягкому меху и с чувством сказал: «Я так рад вас увидеть, я все искал вас, чтобы поблагодарить за тот вечер, было очень приятно, и у вас такая милая дочь…» — «Вы тоже всем понравились…» — сказала она, но он продолжал говорить, все больше увлекаясь собственными словами и расточая похвалы ее дочери, как будто это она была его суженой, но потом спохватился и спросил, действительно ли она собирается ехать в Германию, и она удивленно сказала: «Конечно», и тогда он спросил о ее девере, том, что владел туристическим агентством, и где именно он работает, как будто искал посредника, который может помочь их сближению, и она тут же дала ему все необходимые данные и, стоя посреди тротуара, записала адрес и несколько телефонных номеров, с уверенностью добавив: «Вы можете смело рассчитывать на него, он будет очень рад помочь…» — и Молхо хотел было закончить на этом разговор, но почувствовал, что она ждет от него еще чего-то, и ему было понятно это ее нетерпение — ведь со времени смерти ее мужа прошло уже три года, время идет, и она не становится моложе: он видел ее маленькое, уже немного увядшее лицо, мечущийся взгляд, угловатое сухопарое тело, и все это наполняло его тревожным и мучительным состраданием, он не знал, что ей сказать, но тут, на счастье, с ней поздоровался какой-то знакомый, и Молхо воспользовался случаем, чтобы распрощаться.
Вечером он ощутил странную ломоту в костях и жжение в глазах и, внимательно прислушавшись к своему телу, обнаружил вдобавок ползущие по спине боли. После вечерних известий он лег, измерил температуру и с удивлением увидел, что ртуть поднялась довольно высоко, это слегка позабавило его, но одновременно немного напугало, потому что в последние годы у него никогда не повышалась температура. А тут вдруг сразу — настоящий жар, как у маленького ребенка. Он ждал признаков простуды, но это было что-то другое, он пока не понимал, что именно, его трясло, ощущение было такое, как будто шлейф недавно прошедшего через эту комнату урагана, удаляясь, вытряхивает из него все нутро. Наутро сын с испугом увидел отца в кровати — в комнате было темно, Молхо лежал обессиленный и небритый. Аспирин не помог, и температура не упала. «Что с тобой?» — спросил сын, впервые всерьез обеспокоившись. «Небольшая температура, — успокоил его отец. — Это ерунда, пройдет. Иди в школу». Молхо позвонил теще, но ее не было. Он надеялся, что за день температура упадет, но болезнь не отступала, напротив, он быстро слабел, и даже когда жар иногда спадал, то вскоре поднимался снова, как будто пробивался откуда-то из тайных глубин его тела. Однако Молхо все еще чувствовал, что у него есть власть над этим жаром, приглушенным его сладкой и тяжкой истомой. Он лежал под одеялами, свернувшись, как бессильный зародыш, и время от времени его окружала какая-то тьма — или ему это только казалось? Потом он вставал, чтобы сходить в туалет, и ему казалось, что его моча стала зеленоватой, — но, может, это тоже было в бреду. Он пытался приготовить обед, но руки его не слушались. Сын пришел из школы поздно и тут же предложил вызвать врача, но Молхо отказался: «Это ничего, дай мне только чаю с печеньем и позаботься о себе, да не забудь помыть посуду». Лежа под одеялами, он следил за сыном, словно бы заново открывая для себя свою квартиру с непривычной точки наблюдения, в горизонтальном сечении: взгляд лежащего на постели человека уходил в глубину квартиры на уровне пола, скользя по нижней части мебели и дверей.
Сын тихо сидел в своей комнате и готовил уроки, приглушив звуки радио, и время от времени выходил, чтобы посмотреть на отца и справиться, не больно ли ему, и Молхо всякий раз отвечал: «Не волнуйся; все в порядке, только не подходи близко, а то заразишься», хотя еще не знал, чем тот может заразиться.
Вечером он попросил сына позвонить бабушке и рассказать о болезни отца. Мальчик позвонил. «Что она сказала?» — опросил Молхо. «Ничего, — ответил сын. — Говорит, чтобы ты выздоравливал». Ночью он проснулся от сильного жара, он весь горел, температура была около сорока, его тело высохло, как камень в пустыне, но приятное чувство тяжелой истомы все еще оставалось в нем, он улыбнулся в темноте, сказал себе: «Теперь и я умираю», — и надел наушники, чтобы тоже под конец услышать музыку, и представил себе, что сейчас он на какое-то время исчезнет, а потом оживет снова.