Пять времен года
Шрифт:
Дочь осторожно смочила бабушкины губы влажной палочкой с ватой, и, глядя на знакомую ему с прошлой осени палочку, Молхо почувствовал тоску и даже какую-то обиду — к умирающей матери она боялась приблизиться, а сейчас ухаживает за бабушкой с такой преданностью, будто это ее мать. «Почему бы тебе не пойти домой? — спросил он, обняв ее за плечи. — Идите оба домой, а я останусь с ней. Может быть, она все-таки проснется и узнает меня, и мы сможем поговорить. Идите, уже поздно. У меня над вами преимущество в целый час, я ведь все еще живу по европейскому времени. Если мне что-нибудь понадобится, я вам позвоню. Только оставьте мне немного денег на такси и захватите мой чемодан и сумку, там шоколад для вас. Потом я вам все расскажу».
Он обследовал маленький ночной столик возле кровати — там не было ни транзистора, ни магнитофона, ни наушников, и он немного рассердился на детей, которые не додумались дать бабушке под конец послушать музыку, как слушала их мать. Могли бы подумать об этом! Но оказалось, что не только подумали, но даже предложили ей наушники, но она сама почему-то решительно отказалась.
«Ну,
Он вернулся в комнату тещи. Там было душно, и он открыл окно. Ночь была прохладной и ясной, небо искрилось мириадами звезд, которые казались совсем близкими, невидимое море лежало где-то в бархатной темноте. «Не умеем мы ценить наш замечательный климат, — подумал Молхо. — А ведь он так глубоко человечен!» Кто-то легко коснулся его плеча — это медсестра пришла сменить капельницу и принесла ему кофе. Он опустился в кресло, с интересом следя за ее манипуляциями. Да, на этот раз смерть распоряжалась другими армиями, и сам он уже повысился в звании в ее частях — уже не работал на нее, как простой исполнительный рядовой, а следил, как инспектор, за точным исполнением ее приказов. Внезапно старуха открыла глаза и посмотрела прямо на него. Он вздрогнул и ответил ей горькой, смиренной улыбкой, но ее взгляд тут же погас, как будто она лишь на мгновение пришла в себя и теперь снова утратила сознание. «Подожду еще немного, — подумал он. — Пусть проснется сама». Но в его душу уже закралось странное подозрение, что она нарочно избегает разговора. Может быть, она подсознательно хотела, чтобы ему не удалось переправить Нину на Восток, и тогда ему пришлось бы жениться на этой крольчихе. Жена часто обвиняла Молхо и его мать в том, что ими руководят подсознательные побуждения, и ему всегда приходилось в таких случаях напрягать воображение в попытке понять, что происходит в подсознании его жены, чтобы не терпеть поражений в таких стычках; но после ее смерти он забросил эти занятия, и его подсознательное погрузилось во тьму.
В середине ночи его разбудил негромкий смех: это две молодые медсестры — судя по отглаженным халатам и чепчикам, стажерки — пришли заступить на ночное дежурство. Тещу передали им вместе с отчетом о ее состоянии за последние восемь часов, присовокупив к этому отчету и самого Молхо: «Это ее зять, он только что прилетел из Берлина». — «Специально?» — удивленно спросила одна из молодых медсестер. «Нет, — сказал Молхо. — Я просто вернулся домой». — «Может быть, вы устали? — поинтересовалась она. — Мы можем постелить вам в комнате для гостей». Молхо отказался. Он живет неподалеку. А кроме того, он хотел бы быть здесь, чтобы уловить момент, когда она придет в сознание, и поговорить с ней. «И вообще, — сказал он с легкой улыбкой, — у меня есть еще в запасе час европейского времени». Медсестры взяли у него пустую чашку, пригасили свет в комнате и закрыли за собой дверь, и ему вдруг почему-то стало приятно от того, что они остались только втроем — он, его теща и смерть. Из-за стены до него доносились приглушенные звуки разговора новых медсестер. Они говорили громче и вообще были куда шумнее, чем прежняя, но зато казались и куда симпатичней, особенно одна, темненькая, с пышными формами, чистой кожей и сверкающими черными глазами, явно восточного происхождения, хотя он не мог понять, какого именно. «Насколько красивее стали девушки в последние годы, — подумал он. — Настоящая революция».
Проснувшись снова и посмотрев на кровать, чтобы убедиться, что теща все еще жива, он подумал: «Если к ней действительно приближается смерть, то очень легкая. Настоящая смерть праведницы. Дай Бог и мне такую». Часы показывали два, и он чувствовал себя усталым и разбитым от долгого сидения. Он поднялся и вышел в коридор. На дежурстве осталась только одна сестра, черненькая. Она сидела у стола, и ее белая точеная шея склонилась над открытой книгой. Стоящий рядом транзистор пел что-то по-арабски. Молхо прошел мимо нее бесшумной тенью, по пути заглянув в книгу, — к его удивлению, она тоже была по-арабски. «Странно, как я сразу не распознал, что она арабка? — подумал он. — Я ведь обычно их хорошо различаю. Интересно, вторая медсестра тоже арабка?» Он заглянул в комнату двух стариков и заметил, что у одного из них игла капельницы вышла из вены. Он нервно, дрожащими пальцами, вставил иглу обратно и разгневанно направился к медсестре. Она спросила, намерен ли он ночевать здесь, и он сказал, что побудет еще немного. «Тогда почему бы вам не прилечь? — сказала медсестра. — Если она проснется, я вас разбужу». — «Нет, — сказал он, поколебавшись. — Я еще не устал». И попросил у нее еще чашку кофе и подушку под голову. Она казалась заинтригованной, наверно, он ей импонировал — немногословный вдовец и преданный зять. Получив кофе, подушку и одеяло,
Часы показывали три часа ночи. На его часах еще было два. «Надо перевести часы, — подумал Молхо. — Я уже не в Европе». Он вдруг почувствовал, что его «европейское преимущество» исчезло, как будто его никогда и не было.
Но она не пришла в себя, когда ее передвигали. Он наклонился над ней, позвал по имени, заговорил, умоляя хоть на пять минут очнуться. «Она не имеет права оставлять меня в такой неизвестности, — в отчаянии думал он. — Я должен рассказать ей, как хорошо я выполнил ее поручение!» Но она не откликалась на его мольбы, хотя на какой-то миг ее глаза действительно приоткрылись, и ему даже показалось, что он уловил в них дружелюбное выражение, как будто она его узнала. Видит ли она его? Слышит ли? Он не хотел говорить впустую. Ее беспомощная худая рука в гипсе вызывала в нем жалость и боль. Как у школьницы, сломавшей руку на уроке гимнастики. «Интересно, ее так и похоронят или предварительно снимут гипс?» — почему-то подумалось ему. Он смочил ей губы палочкой. Она шевелила пальцами, перебирая их, как веер, — точный признак приближающейся смерти. «Позовите врача», — сказал он вошедшим сестрам. «Зачем? — сказала темненькая. — Врач был вечером и придет на обход утром. Зачем ему приходить сейчас? Она умирает безболезненно, зачем делать ее смерть тяжелее?» — сказала темненькая. «Да, она права, — сказал себе Молхо. — Это легкая смерть, дай Бог и мне такую». Он сидел в кресле против открытого окна, глядя на умирающую, и вдруг задумался о наследстве, которое останется после нее. Он не представлял себе его размеры. Но все равно, что бы там ни оказалось, он разделит это между детьми, разве что вложит, для большей надежности, в три разные сберегательные программы. А может, лучше в шесть? Или даже в девять? У него кружилась голова.
Какая-то легкая тень вдруг скользнула по стене. Он поднял глаза. Это была ее русская подруга, которая, видимо, ночевала в той маленькой квартирке на девятом этаже, а теперь пришла узнать, что слышно. Он ждал, что она удивится, увидев его тут, и, как обычно, поклонится ему тем симпатичным милым поклоном, но она просто стояла перед ним, круглая и маленькая, как позолоченный шар, уже сжившаяся с горем, уже ничему не удивлявшаяся. Он начал было рассказывать ей о своей поездке, но она его остановила. Она уже все знает. Ее дочь звонила из СССР. Ему нечего было добавить, — наоборот, это она сообщила ему несколько новых подробностей. «Почему передвинули ее кровать?» — вдруг спросила она. «Потому что я так хотел! — сказал Молхо и сердито добавил: — Это я им так велел», — словно демонстрируя ей, кто здесь настоящий хозяин. Она молча и грустно села в покинутое им кресло, и он подумал: «Ну, кажется, на этот раз я не должен ждать последнего мгновенья, на этот раз есть люди, которым за это платят. Я свое видел год назад. Два раза в год? Нет, это выше моих сил!»
Такси доставило его домой в половине четвертого. Он расплатился, оставил водителю сдачу и налегке, без вещей, как человек, вышедший погулять и теперь возвращающийся с прогулки, направился к дому. Он, конечно, устал, но чувствовал, что сам воздух как будто несет его по ступенькам. На пороге он задержался. Анат обещала оставить ему ключ в электрораспределительном шкафу, но он не был уверен, что она запомнила. Ему не хотелось ее будить. Он остановился и посмотрел вокруг. Его вдруг охватила печаль. Он с глубокой грустью подумал о себе, о своей незадавшейся жизни. Вот, целый год уже прошел, а ведь он думал, что это будет год свободы, приключений, может быть — даже новых увлечений. А на самом деле ничего не произошло. Он даже ни с кем не переспал. И теперь его будто оставили на второй год, как Габи. «И все из-за моей пассивности, — думал он, — из-за того, что я все время жду, что другие все мне устроят». Он попытался любовно припомнить покойную жену и впервые за весь этот год отчетливо ощутил, что его память пуста — каждый раз, как он забрасывает в нее свою удочку, поплавок выпрыгивает из воды, как невесомый. «Неужели я уже свободен?! — подумал он с изумлением и даже каким-то легким страхом. — Ну, и что? Что я сделаю с этой свободой? Верно, есть и другие, реальные женщины, не только в мечтах и воспоминаниях, но для этого нужно полюбить. Иначе это безнадежно», — огорченно подумал он, глядя в пустынную темноту ночи.
Книга издана при поддержке Посольства Государства Израиль в РФ в честь 15-летия восстановления дипломатических отношений между Государством Израиль и Российской Федерацией