Пять времен года
Шрифт:
Но куда же все-таки подевалась теща? Может, она тоже обладала талантом исчезать в самый неподходящий момент? Он вспомнил тот летний полдень, семь лет назад, когда они сидели вместе возле операционной во время первой биопсии, и вдруг теща поднялась и исчезла, оставив его одного. И врач вышел много раньше, чем он думал, остановился перед ним в своем светло-зеленом халате и сообщил, что результаты биопсии положительны и грудь необходимо удалить, но вместо того, чтобы вернуться в операционную, вошел в маленький кабинет рядом с ней, и Молхо, который все это время отказывался смириться с такой возможностью, ошеломленно заметался в поисках тещи, чтобы рассказать ей о заключении врача и спросить ее мнение, — но она как будто исчезла насовсем. Он вернулся к операционной, врач, к его удивлению, все еще сидел в маленьком кабинете, пил кофе и проглядывал разложенные на столе рентгеновские снимки — то ли ждал ответа Молхо, то ли просто отдыхал перед операцией, Молхо так и не узнал этого, — он не стал ждать, постучал в дверь кабинета, вошел и стал умоляюще бормотать: «Если нет выхода… Вам виднее… Мы полностью в ваших руках… Главное, чтобы удалить все до конца…» Врач с любопытством посмотрел на него, допил кофе, резко поднялся и молча, не оглядываясь, вернулся в операционную. Полуденное солнце освещало стену, у которой он стоял, белую, как грудь его жены, которую Молхо вдруг увидел отделенной от тела, одинокой и такой несчастной, что ему захотелось войти вслед за врачом и попрощаться с этой знакомой белизной последним из своих бесчисленных поцелуев, но это было уже невозможно, и он в отчаянии бросился искать тещу, чтобы сообщить ей горькую новость и поискать у нее утешения, но ее нигде не было, и он долго бегал по коридорам, пока наконец обнаружил ее совсем в другом отделении — она сидела на скамье со своей старой больной подругой, с улыбкой слушая ее, а когда увидела Молхо, повернулась к нему всем телом и застыла в ожидании, но у него уже не было слов, он впервые в жизни был так сильно разгневан на нее, и он просто рассек рукой воздух, как будто отрубал что-то невидимое.
Он снова закрыл глаза, пытаясь унять бушевавшее в нем возбуждение. Его снова уносил тот поток, в котором он плыл уже несколько месяцев. Куда он несет его, к какому предназначению? А может, он просто безвольно плывет по течению без всякой цели? Что-то вдруг подсказало ему, что его спутница не спит — ее ровное дыхание нарушилось, и все ее теплое тело как будто напряглось и застыло. Да, это несомненно, она проснулась! В последние месяцы болезни жены он научился угадывать ее пробуждение раньше, чем она открывала глаза. «А что, если она прикоснется ко мне?» — со страхом подумал он. Все эти три дня она ничем не выдавала, что он ей как-то особенно нравится. Как будто все ее мысли были только о возвращении на родину, а он, Молхо, был для нее только удобным транспортным средством. Наверно, ему следовало сейчас повернуться к ней и дружески приободрить, но он боялся растормошить ее, ведь завтра им предстоял трудный день, и ей нужно было хорошо отоспаться. Он вдруг с удивлением услышал, что на улице идет дождь. Может быть, ее разбудил шум дождя? Тогда она скоро уснет снова, ведь это не какая-нибудь гроза, а просто монотонный дождь, он должен ее убаюкать. Но тут у него за спиной раздался вздох и зашелестело натягиваемое одеяло. «Может быть, ей хочется обнять меня, чтобы быстрее заснуть?» — подумал Молхо с некоторым беспокойством, потому что это означало, что он обязан что-то предпринять. Но за его спиной снова раздался вздох, и вдруг она рывком села на кровати, подтянув под себя ноги.
«Если она захочет ко мне прикоснуться, так тому и быть, — сказал он себе. — В конце концов, она ведь знает, что я не сплю и тоже лежу и прислушиваюсь к шуму дождя. Она может меня коснуться». И вдруг он почувствовал, что ее теплая рука действительно ложится ему на затылок. «Я не стану ее останавливать, — думал он. — Нет, я не стану. Я уже не возражаю. Но понимает ли она, что я не возражаю, или все-таки думает, что я сплю?» Он лежал с плотно зажмуренными глазами, свернувшись, как зародыш, но уже не уносимый потоком, а безвольный и мертвый, удерживаемый лишь сильными мускулами приговоренного, бесплодного лона. Маленькая теплая мягкая рука погладила его по затылку, как будто он был больной, или ребенок, или, может быть, больной ребенок, а потом он услышал, как она соскользнула с кровати, и сказал себе: «Я не стану возражать, если она придет ко мне», но она не пришла, а направилась в ванную комнату, закрыла дверь и затихла там, не зажигая света.
Он ждал. что вот-вот зажурчит вода, но оттуда не доносилось ни единого звука — ни шуршания отрываемой бумаги, ни стука передвинутого на полке флакона, ни шелеста гребешка, расчесывающего волосы, — ничего, кроме вечного шлепанья дождя за окном. Как будто маленькое животное окаменело, чтобы обмануть охотника. Он ждал, а минуты все шли и шли, и наконец он понял, что она просто спряталась от него в надежде, что он уснет. «Ну, что ж, в таком случае я усну, — самоотверженно сказал он себе, — хотя бы ради нее, — и вдруг почувствовал, что к его ногам возвращается утраченное тепло, и сон, который казался ему в эту ночь невозможным, неожиданно стал близким и реальным. — Поток несет меня, и я чувствую, что он меня уносит, уносит, уносит… — уже сонно думал Молхо, из последних сил гадая, должен ли он попытаться выманить ее из укрытия под одеяло, пока его самого не окутала густая паутина сна. — Но где она? — Сознание уплывало от него вместе с ощущением пространства и направления. — Что, она еще здесь или уже насовсем исчезла? Нет, этого не может быть. Ведь даже мертвые не исчезают насовсем».
В девять часов утра следующего дня, неся в руках две большие сумки с ее вещами, Молхо уже стоял в слабо освещенном подземном переходе из Западного в Восточный Берлин. Он был в дождевике, под который надел черный свитер, и в своих бифокальных очках — на случай, если придется прочесть или подписать какой-нибудь документ. Он стоял, слегка пошатываясь от недосыпа, словно пустотелая игрушка, и напряженно глядя вперед, на продвигающуюся рывками очередь, словно рулевой на лодке, приближающейся к грохочущему водопаду. Туристы, в основном западные немцы, стояли плотно, и он старался не слишком прижиматься к стоявшей перед ним спутнице, которая уже с раннего утра замкнулась в глубоком молчании, как будто забыла даже те немногие ивритские слова, которые знала. Но Молхо был так доволен этим ее молчанием, что готов был простить ей и тот уродливый и тяжелый суконный костюм, который она снова надела, и восстановленные ночью кудряшки, и слишком грубый слой пудры и краски на ее лице. Неужели они вскоре распрощаются насовсем? Или это опять очередная иллюзия? «Как бы то ни было, — думал он, — никто не скажет, что я не старался». Он пожалел, что не захватил с собой фотоаппарат, посещение Восточного Берлина стоило запечатлеть. Его, правда, успокаивали многочисленные рассказы уже побывавших там людей, и, когда бы не то неудачное падение его юридической советницы на ступенях берлинской оперы, он бы и сам, уже в первый свой приезд, побывал там, обязательно уговорил бы ее пойти туда вместе. Тем не менее сейчас он испытывал легкий страх, глядя на серую металлическую дверь, ведущую в мир коммунизма, и стоящих перед ней полицейских. «Уж если мы, свободные западные люди, добровольно входим к ним, в их царство несвободы, — подумал он, — они могли бы покрасить свою входную дверь в более веселые цвета».
Его спутница стояла чуть впереди, отдельно от него, держа в руке свой паспорт, который он утром вернул ей, — и, желая еще больше подчеркнуть эту их раздельность, Молхо пропустил вперед пожилую немку с сумками в руках. «Если мою крольчиху арестуют, — думал он, — я всегда успею отступить назад и сделать вид, что я ее не знаю». Но ее не арестовали и даже не задержали — они получили свои входные визы, поднялись по ступеням на другую сторону перехода и вышли на совершенно рядовую, серую улицу, в точности такую же, как та западноберлинская, с которой они только что спустились в переход, — те же камни, те же люди, те же цветы и лужайки, даже дождь, упрямый и надоедливый, был тот же самый, как будто не желал признавать различия между свободой и несвободой. Молхо открыл новый зонтик, который успел купить утром возле гостиницы, и она послушно встала под него. Они дошли до первого перекрестка и спросили у прохожего дорогу к Мемориалу, и тот, хоть и не знал ни английского, ни русского языка, показал им налево в сторону широкого бульвара и даже прошел с ними несколько шагов, проверяя, правильно ли они его поняли.
Идя под одним зонтиком, они довольно быстро добрались до большого, унылого и дряхлого здания, окруженного строительными лесами и серыми полотнищами пластика, и в недоумении остановились там, пока другой прохожий не указал им на их ошибку, показав на противоположную сторону бульвара, где несколько туристических автобусов стояли, припаркованные возле небольшого квадратного здания с колоннадой у входа. Перейдя улицу, они влились в поток туристов, говоривших на всех возможных языках, и лицо его спутницы вдруг вспыхнуло, потому что она уловила в этой вавилонской языковой какофонии звуки мелодичной родной речи. Она приподнялась на своих высоких каблуках, оглядываясь в поисках соотечественников, и на ее лице появилось выражение неуверенной надежды, как будто она только сейчас впервые ощутила, что безумная затея Молхо и впрямь может обернуться реальностью.
Их группа медленно втягивалась в большой темный зал, в центре которого горел вечный огонь. Голубоватое пламя вырывалось из закопченного квадрата, по обеим сторонам которого неподвижно стыли двое часовых с примкнутыми штыками. Все умолкли, глядя на дрожащее пламя, зачарованные его простой и таинственной силой. Молхо медленно продвигался вперед, следом за своей спутницей, но та, вместо того чтобы смотреть на огонь, смотрела прямо на часовых, как будто хотела привлечь их внимание к себе. Внезапно она остановилась, вчитываясь в выгравированную на полу надпись — видимо, по-русски, — потом оглянулась, не двигаясь с места, так что толпа начала обтекать ее с обеих сторон, затем немного прошла еще, снова остановилась и вдруг подняла голову и порывисто огляделась вокруг. Молхо медленно продвигался дальше, то и дело посматривая на нее, но не касаясь, как будто страшась чем-то заразиться. Внезапно она громко выкрикнула что-то по-русски, и некоторые из окружающих с любопытством повернулись в ее сторону. Молхо продолжал продвигаться к выходу вместе с остальной процессией, медленно огибавшей вечный огонь, краем глаза видя, как она повернулась к какой-то пожилой паре туристов и, взволнованно заговорив с ними, как со старыми знакомыми, стала лихорадочно вытаскивать из сумки свои бумаги. Вокруг нее уже образовалась небольшая толпа, но она продолжала все так же быстро и громко говорить, и взгляды столпившихся вокруг нее людей постепенно становились все более сочувственными и мягкими, словно ее речь, как удар невидимого меча, прорезала себе путь к скрытым в их сердцах залежам человеческого сострадания. Молхо остановился у выхода, на безопасном расстоянии, с удивлением замечая, как точно ее немодный, грубо скроенный костюм вписался в наряды окруживших ее русских туристов — словно их шили в одной мастерской. «Смотри-ка, оказывается, моя маленькая крольчиха вполне может постоять за себя», — подумал он с новой надеждой. Но какая-то смутная тревога по-прежнему не оставляла его. Что, если это ее экзальтированное поведение навлечет на нее опасность? Не заденет ли это и его самого?! «Они еще и меня, чего доброго, вернут в свою Россию», — с кривой улыбкой подумал он и, отступив чуть подальше, укрылся в маленькой темной нише, которую увидел в углу.
Если бы он знал, что это их последние мгновения вместе, он, быть может, не так спешил бы спрятаться, может быть, даже остановился бы возле нее на минутку, чтобы тепло попрощаться, и, возможно, кто знает, попытался бы расцеловать ее в обе щеки, как это делают на прощанье французы, — но сейчас его больше всего пугало, что она может втянуть и его в поток своей сбивчивой речи, каким-нибудь образом упомянуть, назвать его властям как своего спутника из Израиля, и те потребуют от него разъяснения его действий, которые в действительности опережали его собственное понимание, — и паническая боязнь этого заставляла Молхо все глубже вжиматься в свою маленькую нишу, пропуская мимо себя текущую на выход толпу туристов, в нетерпеливом ожидании, что скопление любопытствующих вокруг нес вот-вот разредится. Но скопление это лишь все более сгущалось, и вскоре он уде не мог разглядеть там ничего, кроме редких проблесков красной юбки, хотя все еще слышал ее громкий, высокий и взволнованный голос. «Еще бы им не толпиться! — насмешливо думал он. — Все от коммунизма бегут, а эта возвращается. Историческое событие!» Но сквозь толпу любопытствующих уже проталкивались люди в мундирах, и он было подумал, что ему лучше все-таки совсем выйти из Мемориала, перейти на другую сторону бульвара и поскорее исчезнуть, — и тем не менее что-то в интонациях ее голоса и во внезапно наступившей вокруг тишине по-прежнему приковывало его к месту. «В конце концов, я ведь могу сойти за обычного западного туриста, который прячется тут от дождя», — успокаивал он себя, на всякий случай еще более глубоко втискиваясь в свое укрытие, в глубине которого виднелась медная табличка с надписью: «Карл Фридрих Шинкель, 1816–1818», и тут вдруг услышал, что ее голос прервался слезами. «Наконец-то, — с каким-то неожиданным облегчением прошептал он, — наконец-то! Пусть выплачется, давно пора!» И, немного осмелев, выглянул из своей ниши. Уже совсем невидимая в окружавшей ее толпе, она продолжала всхлипывать, и говорить, и снова всхлипывать, словно не в силах остановиться, как будто в душе ее сейчас разворачивалась сжатая до сих пор невидимая пружина, — звуки ее одинокого, рыдающего голоса то поднимались, то тонули в доносившемся снаружи уличном шуме, и ему вдруг показалось, что этими слезами она выплакивает и свою обиду минувшей ночи. «Но ведь если б я прикоснулся к ней этой ночью, — словно оправдываясь, подумал он, — она бы сейчас не плакала так свободно и так искренне. Ей же лучше, что у нас ничего не получилось». И действительно, ее по-детски невинный плач, видимо, вызвал людское сочувствие, потому что Молхо вдруг увидел, что окружавшие ее туристы о чем-то упрашивают протиснувшегося сквозь толпу маленького бледного офицера, и вот уже тот, расчистив себе путь, ведет ее в караульное помещение, перед которым двое солдат готовятся к смене караула. «Ну, теперь она в надежных руках», — успокоенно сказал себе Молхо, окончательно вынырнул из своей ниши, раскрыл зонтик и, почти вплавь перейдя бульвар, встал возле унылого здания в лесах, которое, судя по карте, было не чем иным, как зданием старой Берлинской оперы. Теперь он мог подождать ее появления и здесь, в более безопасном месте.
С утра он позаботился рассовать по ее сумкам несколько визитных карточек пансиона, чтобы она могла, если придется, вернуться без его помощи, но, несмотря на эти предосторожности, ему все еще думалось, что его долг — помочь ей перенести удар судьбы в случае очередной — и теперь уж наверняка окончательной — неудачи. Поэтому он продолжал терпеливо ждать ее у здания оперы, лишь меняя время от времени свой наблюдательный пункт, когда очередные туристические автобусы заслоняли от него выход из Мемориала. Простояв таким манером некоторое время, он решил снова войти туда, чтобы глянуть, что там происходит. Он присоединился к группе шумных испанцев и опять прошел вокруг вечного огня и его неподвижных часовых, но в караульной будке не увидел ни своей спутницы, ни бледного офицера. «Когда сменяется караул?» — спросил он по-английски у полицейского, который молча показал ему на часах, что каждые три четверти часа. Он вышел на бульвар, купил булочку, погулял и вернулся в Мемориал точно к смене караула, которая произошла без особых церемоний и без всякого намека на какое-либо чрезвычайное происшествие, а выйдя на улицу, увидел, что солнце тем временем вырвалось из-за туч, и поэтому решил еще немного погулять вокруг, не обращая внимания на все еще моросивший, легкий, как пыль, дождик, — эти места почему-то казались ему более «берлинскими», чем уже знакомые улицы западной части города.