Пять времен года
Шрифт:
Отряхивая дождевые капли со своей поношенной куртки, вошел студент с книгами под мышкой, заступить на ночную смену за стойкой, и, узнав Молхо, дружески приветствовал его. «Нет, что ни говори, а люди здесь дружелюбные, — подумал Молхо, — моя советница знала, как выбрать гостиницу». Студент стал раскладывать свои книги и просматривать записи в гостевой книге. «Ваши цены остались прежними?» — спросил Молхо. Оказалось, что так. «А что с этой комнатой, завтра она тоже будет свободна?» — «Да, — ответил студент, — но только завтра». — «Тогда сохраните ее за мной, — торопливо сказал Молхо. — А что со следующей ночью?» Выяснилось, что это несколько проблематично. «Тогда мы решим завтра вечером», — уже более спокойно сказал Молхо.
В открытую дверь за спиной студента он видел семейную кухню, детей на стульях и дедушку, который накрывал стол к ужину. Большие часы пробили восемь, и в вестибюль стали стягиваться гости — в основном тоже индийцы, в белых нарядных тюрбанах. Направляясь к выходу, каждый из них отдавал студенту свой ключ, и тот ловко и точно развешивал этих стальных голубков под их номерками в голубятне за стойкой, пока там не собралось одиннадцать раскачивающихся птичек — двенадцатая все еще была в руке Молхо, который, поспав на рассвете в поезде, вдруг ощутил такой заряд бодрости, что едва не присоединил свой ключ к остальным, чтобы выйти тоже — может, заглянуть в ту закусочную, что недалеко от пансиона, и опять побаловаться сочными сосисками с жареной картошкой, а может, и отправиться вместе с этими индийцами в оперу, На украденного у него тогда «Дон-Жуана». Но вместо этого он медленно поднялся по лестнице, миновал свою бывшую комнату с номером «зекс» на двери, за которой теперь ночевали меломаны из Индии, и слегка постучал в дверь, хотя ключ был у него в руках.
Ответа не было. Он постучал снова, но за дверью стояла тишина. Если и эта впала в летаргию, подумал он, то слава Богу, но в эту минуту за дверью послышались легкие шаги босых ног, и она открыла ему — раскрасневшаяся от жара батарей, очень низенькая без туфель, больше похожая на толстую девочку, чем на женщину тридцати с лишним лет. Молхо изобразил на лице скорбное отчаяние, протянул к ней руку и воскликнул: «Много плохо!» И тут же объяснил на примитивном иврите, энергично помогая себе руками, что у хозяев нет второй свободной комнаты и поэтому ему тоже придется спать здесь. Умело имитируя огромную усталость, он опустился в маленькое кресло, как бы демонстрируя, что ничего страшного нет и вся эта досадная неприятность — всего лишь мелкий и несущественный сбой в их дерзко и остроумно задуманном путешествии, которое менее чем за половину суток благополучно привело их из Вены в Берлин, прямо в нужную гостиницу, где сразу же нашлась комната — правда, одна, но разве это что-то меняет?! Она широко открыла глаза, словно стараясь понять, что он говорит и изображает жестами, и, глядя на нее, Молхо подумал: «Нет, против этих больших и по-детски красивых глаз я вообще-то ничего не имею! Но ведь глаза — это только поддела. Чтобы возродить мою увядшую мужественность, одних глаз не хватит». И, опасаясь, что из-за этой истории она утратит веру в честные намерения безутешного вдовца средних лет, отцовской опеке которого ее поручили, он встал и принялся шагать по комнате, стараясь не глядеть на разбросанное повсюду женское белье. На нее он тоже старался не смотреть. Он чувствовал, что она чего-то боится. Неужели она скрывает какой-то телесный недуг или изъян, который может открыться постороннему, если он будет ночевать вместе с ней? Действительно, ведь она же почему-то не вышла до сих пор замуж! Может быть, у нее тоже ампутировали грудь?! Ему вдруг захотелось погладить ее по голове, как обиженного ребенка, прикоснуться к ней таким отцовским прикосновением, которое вернуло бы ей веру в него, но он не был уверен, что она правильно расценит такой жест, и решил сосредоточить свои усилия на более неотложных и практических проблемах — времени было мало, приближалась ночь, нужно было еще поужинать и отдохнуть, чтобы с утра подняться с новыми силами и во что бы то ни стало найти в великом железном занавесе, отделявшем Восток от Запада, какую-нибудь, хоть самую маленькую, брешь, сквозь которую смогла бы проскользнуть его маленькая подопечная.
Он начал молча распаковывать свои вещи, оглядываясь в поисках вешалки и, как всегда, удивляясь унылым голым стенам гостиничных номеров. Его жена как-то высказала предположение, что хозяева экономят на крючках для одежды, потому что боятся, что их постояльцы с тоски повесятся на них, и если это предположение поначалу показалось ему преувеличенным и даже абсурдным, то сейчас он готов был с ним согласиться. Он открыл шкаф, подумал, вытащил сундук, занимавший все внутреннее пространство, и, печально неся его на руках, как гроб младенца, отнес в угол, поближе к окну — комната от этого стала как будто еще теснее, двуспальная кровать занимала теперь почти все оставшееся в ней место. Он положил на сундук свой чемодан, взял из него туалетные принадлежности и развесил в шкафу одежду, чтобы она не помялась, — ведь он все еще лелеял надежду провести уик-энд у родственников в Париже. «Если бы на этой кровати было два матраца, — с досадой подумал он, можно было бы положить один из них на пол. Но провести ночь на голом полу или в этом маленьком кресле я не согласен». Он ободряюще улыбнулся своей босоногой русской спутнице, которая все еще стояла неподвижно у кровати, пораженная его внезапной лихорадочной активностью, вошел в ванную комнату и заперся там. В раковине лежало замоченное белье. Он подумал было закончить стирку и развесить все, чтобы освободить раковину, но в последний момент остановил себя, вымыл руки и лицо под краном ванны, почистил зубы и положил свою зубную щетку в стакан возле ее щетки, как равноправный совладелец номера. Потом справил малую нужду, стараясь не производить шума. Какое-то странное возбуждение не отпускало его. Все вокруг воспринималось им с необыкновенной ясностью. Стоит ли позвонить теще, что они добрались до Берлина, или оставить на потом как сюрприз?
«Если вы хотите переодеться, — сказал Молхо, показывая руками, как будто он переодевается сам, — я подожду вас в вестибюле». Она продолжала сидеть на беспорядочно смятой постели, широко и удивленно расставив полные ноги и зачарованно глядя на него, словно потрясенная этим неожиданным превращением ее опекуна в мужчину, с которым ей придется этой ночью делить кровать. «Я думаю, мы пойдем в закусочную, это тут рядом, и поедим что-нибудь. А потом я покажу вам эти места и даже Стену — она близко. Только нужно тепло одеться, потому что осень здесь, как зима. Впрочем, русские люди знают, что это такое».
Он накинул пальто, потянулся было за ключом, но спохватился и вышел, надеясь, что по здравом размышлении она простит ему всю эту нелепую историю с одной постелью на двоих, — в конце концов путешествие есть путешествие, в дороге что угодно может случиться, ну так они разделят одну постель, как два взрослых человека, уставших после долгой поездки, ведь он не специально так организовал, это не было его скрытой целью, и вообще не в этом суть, главное — что она видит, как искренне он заинтересован в конечном успехе их затеи и как активно делает все возможное для ее возвращения в Россию — для ее свободы, как она это понимает.
В вестибюле он сел в кресло против стойки. Семья хозяина, отправив гостей в оперу, ужинала на кухне, и он приветственно кивнул им и даже надел бифокальные очки, чтобы лучше их разглядеть. Время шло, но его спутница все не появлялась. Неужели она опять не поняла, что он ей сказал? Но нет, дверь лифта наконец открылась, и она вышла, молчаливая, съежившаяся, в старом плаще, в смешном берете. «Поразительно, как быстро она научилась понимать меня так и не выучив ни одного нового слова! Так нужен ли людям язык вообще?» — с удивлением подумал Молхо.
Улица тонула в грязном, оранжеватом тумане, и только в свете фонарей можно было различить косые струйки того дождя, что встретил их несколько часов назад на берлинском вокзале. Они перешли через канаву по временному дощатому мостику; Молхо заметил, что в кучах земли по обе стороны канавы торчат бесчисленные обломки разбитых кирпичей, обрывки старых прогнивших мешков, куски ржавого железа и осколки битого зеленоватого стекла, — видимо, новый город поднимался и рос из собственных руин и развалин, и это почему-то наполнило его удовлетворением. Они вошли в рабочую закусочную, там было почти пусто, цены не изменились и засаленные листы прейскуранта тоже остались засаленными. Он заказал два пива, подумал было, не пошутить ли ему насчет того, как судьба сводит в одной постели двух совершенно разных людей, но передумал, увидев, что она смотрит на него вяло и сонно и в ее взгляде явно читается страх. После ужина они прошлись по окрестным переулкам, но она казалась такой усталой, что он решил вернуться в пансион. В своей комнате они оказались в десять. «Ложитесь, вы, по-моему, очень устали, — сказал он, беря ключ, — а я еще спущусь в вестибюль, попробую позвонить в Хайфу». У стойки он попросил студента заказать ему звонок в Израиль за счет адресата. Но в комнате тещи никто не отвечал. «Странно. Где могла загулять восьмидесятитрехлетняя старуха в такую позднюю пору?» — улыбнулся он про себя и уселся в кресло, решив позвонить еще раз, попозже. Его окружала приятная тишина; гости все еще не вернулись из оперы, студент был погружен в свои книги; в обеденном зале одна из дочерей хозяина расставляла посуду для завтрака. «Только бы пережить эту ночь, — думал Молхо, листая немецкие иллюстрированные журналы. — Но вообще-то, если подумать, нет никаких причин волноваться, ведь все зависит от меня самого, а я не обязан что-либо предпринимать». Ему вдруг снова вспомнилась покойная жена. Как бы ей понравилась такая культурная гостиница! В одиннадцать один за другим начали возвращаться молчаливые, но явно довольные, доверху наполненные музыкой индийцы. Интересно, что они слушали? — подумал он, глядя, как они один за другим разбирают свои ключи и исчезают в лифте, потом подошел к склонившемуся над учебниками студенту и попросил его снова позвонить в Израиль. Ответа по-прежнему не было, и он забеспокоился уже всерьез. Мечи в стеклянных шкафах почему-то начали его раздражать — ему смутно помнилось, что старинные мечи были куда больше, это просто какие-то столовые ножи-переростки. «Если бы я был здесь сейчас с Яарой, — вдруг подумал он, — если бы я сразу взял ее за границу, возможно, мне бы удалось».
Близилась полночь. Студент, устало закрыв книги, разложил себе на полу матрасик и начал гасить свет, и Молхо поднялся на кряхтевшем от старости лифте на второй этаж, вошел в свою комнату и с радостью убедился, что там абсолютно темно и пахнет теплом невинного и доверчивого сна. Он беззвучно снял туфли и, опустив голову, воровским движением извлек из чемодана свою пижаму, не переставая искоса поглядывать на спящую под одеялами женщину. Оставила она ему место или придется ее подвинуть? Нет, она, кажется, не вторглась на его территорию. Но тут, словно охлаждая его оптимизм, молодая женщина беспокойно зашевелилась. Он торопливо скрылся в ванной комнате, закрыл за собой дверь и включил свет. Здесь стоял густой пар, затянувший зеркало таким непроницаемым туманом, что ему пришлось протереть его полотенцем, чтобы убедиться, что это именно он стоит посреди маленькой комнатки, все еще хранящей следы недавней бурной деятельности — на трубах отопления были бесстыдно развешаны несколько пар трусов и одинокий лифчик. Он пощупал трусы, чтобы проверить, высохнут ли они до утра, и убедился, что высохнут, потом разделся, но вдруг вспомнил, что еще не принял свой обязательный ежедневный душ. Страшась разбудить свою спутницу, он подумал было на сей раз отказаться от этой процедуры, но верность покойной жене заставила его все-таки открыть кран душевой, в робкой надежде, что звуки текущей воды не проникнут сквозь закрытую дверь. Вытершись, он надел пижаму и вдруг заметил, что на ней не хватает нескольких пуговиц. «Нет, надо было все-таки поискать вторую комнату, хотя бы в другой гостинице», — с горечью подумал он. Но было уже поздно доставать иголку с ниткой, и он потушил свет, в темноте нащупал кровать, на мгновенье со страхом увидев, что ее глаза открылись навстречу ему — но тут же закрылись снова. Места для него оказалось предостаточно, хотя в некоторых углах отведенной ему территории он обнаружил теплые следы ее недавних, хотя, скорее всего, непреднамеренных вторжений. Он повернулся к ней спиной и свернулся калачиком. «Ну, что ж, будем надеяться, что ночь промелькнет быстро, — подумал он, наслаждаясь глубокой тишиной вокруг. — Хорошо, что здесь ночуют индийцы, а не греки или соотечественники-израильтяне, уж те-то наверняка не дали бы уснуть своим шумом!» Он услышал ее слабое, с легким похрапываньем, дыхание, и, хотя это не был громкий, с присвистом, храп, Молхо испытал потрясение — вот уже год, как он спал в полной тишине, даже шелеста не раздавалось рядом. «Ну, ничего, переживем, — подумал он. — И так можно заснуть».
Но заснуть ему никак не удавалось. Он лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к ее дыханию и размышляя, куда могла подеваться теща. Много лет назад он прочитал в газете, что спать в обнимку с женой полезно для сердца, и они действительно спали так все годы после свадьбы, и ее сердце выдержало до конца. Но во время болезни он понял, что его объятья причиняют ей боль, и перед самым концом, когда им привезли ту большую кровать, он совсем перебрался на более низкий уровень и с тех пор спал в одиночку. Сейчас он вернулся на прежнюю высоту и снова лежал рядом с женщиной, не ниже ее и не выше, и не будь он таким рассудительным, ему следовало бы протянуть руку и коснуться ее белеющего в темноте лица — если ему удастся вернуть ее в Россию, у нее останутся приятные воспоминания. А если нет? Такое прикосновение и вообще вся эта ночь — это ведь почти обязательство! И если вдуматься — переспать с женщиной, не имея с ней общего языка, никакой возможности разговаривать, — в этом есть что-то животное. «Ну что бы ей хоть немного выучить иврит в том ульпане?» — сокрушался Молхо, украдкой растирая под одеялом голые ступни друг о друга, чтобы согреть их. Странно — в комнате было тепло, даже жарко, а ноги у него зябли.