Пять времен года
Шрифт:
Они молчали. Их лица казались ему усталыми, осунувшимися. Легкий иерусалимский ветерок теребил занавеску на открытом окне, донося в квартиру те же запахи, что Молхо почувствовал в лифте. Белые скалы на окрестных холмах отливали медью в вечернем свете. Взгляд Молхо невольно скользнул по обнаженным ногам Яары. Гладкие, ухоженные ноги — ему стало жалко, что он их так ни разу и не поцеловал. Но они сидели, все больше замыкаясь в молчании, уже какие-то чужие, словно сожалея, что вообще затеяли всю эту историю, и хотели только, чтобы Молхо поскорее исчез.
Обратная дорога показалась ему короче. Он шел, как лунатик, ничего не замечая вокруг, и безлюдные иерусалимские субботние улицы лишь усиливали его боль своей тишиной. Он поехал в Старый город и долго ходил там по узким крытым улочкам арабского рынка, думая, как хорошо, что в этом мертвом субботнем городе есть арабы, которые могут вдохнуть в него хоть частицу жизни. За рынком он вышел к дому, где когда-то родился его покойный отец, и тут его охватила неожиданная слабость. Ему захотелось умереть. «Вот выскочил бы сейчас какой-нибудь арабский террорист и зарезал меня!» — тешился он страшной мыслью. К матери он вернулся с первыми звездами, усталый и болезненно возбужденный, неся в обеих руках, как, бывало, отец, зеленые торбы с фруктами, купленными на рынке — апельсинами, гранатами и душистыми яблоками, — и горько посетовал на невыносимый иерусалимский хамсин. «Зато вечером здесь очень приятно. — сказала мать, пытаясь умерить рвущийся из него гнев. — Лето здесь уже кончилось». — «Ничего не кончилось. — крикнул Молхо с отчаянием, продолжая машинально делить принесенные фрукты на две равные кучки — для себя и для нее. — Может, у вас это называется осенью, но это никакая не осень».
Часть пятая
ОСЕНЬ
И действительно, это была еще не осень, а всего лишь затихающее к осени лето, порой с такими удивительно прозрачными и ясными днями, что Молхо казалось, будто он видит мир, как заново прозревший, словно с его глаз удалили бельмо. Когда он по утрам спускался в машине по зеленому бульвару на Кармель, где находилось его министерство, горизонт вдруг распахивался до самой ливанской границы, к белым меловым утесам Рош-а-Никра [30] , и далекая, мягкая, округлая береговая линия Хайфского залива вырисовывалась резко и уверенно, в мельчайших и точных деталях. «Как мало мы видим из-за этих пыльных или туманных завес, — думал Молхо, — какой большой мир они от нас скрывают; и кто знает — упади сейчас еще одна завеса, и мы, быть может, увидели бы даже Турцию!» Вечерами воздух иногда дрожал, как дрожит драгоценное вино в позолоченном бокале, и Молхо все гадал, не в этом ли особом воздухе причина проснувшегося в нем с недавнего времени отчаянного аппетита, из-за которого он даже опять слегка пополнел. Мучаясь угрызениями совести, он снова и снова отправлялся к холодильнику, чтобы приготовить себе ужин на балконе, из чего-нибудь пожирнее и повкуснее, и потом съедал его с чувством неизбывной вины и огромного удовольствия.
30
Рош-а-Никра — самая северная точка Израиля, в нескольких десятках километров от Хайфы, на границе с Ливаном.
Он кончил первый том «Анны Карениной» и начал второй. Он смутно помнил, как Ури, стоя в его комнате и держа книгу в руках, рассказывал ему, что Анна плохо кончила, но не мог припомнить, почему и каким образом. «А ведь они были правы, думал он, — я действительно был влюблен в Яару. Весь тот год в седьмом классе я был в нее влюблен. Да, надо было мне быть щедрее, когда она была здесь, — хотя бы поцеловать ее разок-другой! Наверняка в ее теле еще осталось что-то молодое, со школьных времен, ведь даже если клетки меняются, всегда есть, наверно, такие, которые остаются вечно молодыми». Даже в теле жены, он помнил, до самого ее конца оставалось несколько по-девичьи нежных и сладких мест — возле поясницы, внутри бедра, на ступне. «Нет, они слишком быстро вынесли мне приговор, слишком быстро отвергли меня», — обиженно думал он, чувствуя себя обманутым, как будто они просто использовали его, чтобы заново подогреть свое унылое бездетное существование в той их тесной квартирке посреди шумного религиозного квартала.
«Как хорошо, что мы с женой давно и легко родили троих детей, и теперь все они большие, и осталось, в сущности, только их поженить и выдать замуж!» — радовался он. Правда, в последнее время, после смерти матери, дети все больше отдалялись от него. Дочь, вернувшись из летней поездки в Европу, записалась на отделение психологии в Иерусалимский университет и теперь порой не возвращалась домой даже на субботу, а студент, сдав экзамены и перейдя на второй курс в Технионе, все свободное время проводил со своей новой подругой, той самой женщиной, что была старше него на несколько лет. Молхо однажды увидел ее в кино — она посмотрела на него так пристально, что он даже вздрогнул от страха. Он пытался расспросить о ней сына, но Омри уклонялся от расспросов. «Чего она от тебя хочет?» — сердито спросил Молхо. Но сын не понял вопроса; или прикинулся наивным, чтобы увильнуть от него. «Мы просто друзья, отец, — примирительно сказал он. — Встречаемся, разговариваем…» Молхо навел о ней справки, но компьютер министерства выдал ему только год ее рождения, упоминание о том, что она развелась десять лет назад, и ее адрес, который оказался неправильным.
В очередную субботу он взволнованно обсудил этот вопрос с Анат, но та говорила об этом совершенно спокойно. Да, брат уже рассказывал ей об этой женщине. Не исключено, что ему просто нужна замена матери, откровенно и деловито объяснила она отцу, прямо по Фрейду, которого уже начала изучать в университете. «Замена матери? — изумился Молхо. — Что это значит?» Он молча выслушал ее объяснения, и ему вдруг показалось. что эта немолодая подруга Омри чем-то и впрямь напоминает его покойную жену. «Но ведь это ужасно! — воскликнул он. — Мальчик может совсем запутаться. Нужно срочно послать его к психологу. Послушай, поговори с ним сама. Я не вынесу, если эта женщина будет расхаживать по нашему дому». — «Ты зря беспокоишься, — сказала дочь, смеясь. — Это просто легкая связь, в этом нет ничего серьезного». — «Хорошо, — сказал он ей, горько улыбаясь. — Только смотри не ошибись. Ответственность будет на тебе».
Младший сын беспокоил его больше всего. После долгих колебаний и многочисленных разговоров с Молхо мальчика все же решено было оставить на второй год — для его же пользы, как терпеливо повторял директор. «В конце концов, это не так уж страшно», — добавил он еще, и Молхо угрюмо кивнул, подумав, что он и сам был бы не прочь повторить прошедший год, хотя и совсем по-другому.
Осень все еще не наступала, однако жестокая жара хоть и медленно, но явно спадала, а тут вдруг, после долгих колебаний, правительство ввело новую, размашистую и решительную, экономическую, программу, так что зарплаты у всех резко сократились. И вдобавок ко всему теперь, после того как стрелки часов были переведены на зимнее время, вечереть стало — по часам — рано, и это тоже напоминало, что настоящая осень не за горами. Молхо то и дело вспоминал прошлую осень с ее сладкой, томительной грустью неумолимо надвигающейся смерти и, хотя до годовщины этой смерти было еще далеко, извлек из ящика письменного стола календарь на новый год и, посовещавшись с самим собой, обвел большим кружком дату предстоящего посещения могилы жены — не точно через год, а на несколько дней раньше. «Если уж. я вправе снова жениться, — сказал он себе, — то передвинуть на несколько дней дату посещения могилы я, несомненно, вправе».
«Освободите этот день, чтобы у вас не выпали на него какие-нибудь экзамены или контрольные, — предупредил он детей. — Потом мы уже не сможем ничего изменить, потому что я хочу пригласить на этот день того замечательного раввина, который вел у нас похороны»
В ту же пятницу, в очередной раз угостив семью все теми же разогретыми рыбными котлетами, которые он теперь неизменно подавал на каждом очередном пятничном ужине, как будто это стало нерушимым ритуалом, он сообщил теще, что назначил дату для поездки на могилу. Теща, от рождения наделенная исключительной любовью к порядку и точности, была несколько обескуражена его поспешностью. «Ты уже назначил?» — переспросила она удивленно, снимая очки и склоняясь над календарем. Молхо снисходительно посмотрел на эту старую женщину, которая в последние месяцы становилась все меньше, легче и как будто даже прозрачней, словно со смертью дочери из нее постепенно вытекало все материальное, оставляя в ее телесной оболочке чистую духовность. Иногда, безо всякой видимой причины, он вдруг думал о ней как о тяжком бремени, которое на него навалили, или как о преграде, поставленной поперек его жизни. «Выйди она вовремя замуж, — раздраженно думал он, — например, когда приехала в страну молодой еще женщиной с малолетней дочкой, она могла бы за это время родить еще пару-другую детей, которые сейчас освободили бы меня от нее. Интересно, у нее были любовники после смерти мужа?» Теперь он избегал ее взгляда и всегда говорил с ней, опустив голову или слегка отвернувшись, — он чувствовал, что в последнее время она как будто постоянно оценивала его, словно примеряя его возможности к какому-то ей одной известному делу. Раньше, до того, как она перешла в дом престарелых и еще жила в собственной квартире, жена часто посылала его туда сделать что-нибудь по дому: починить полку, укрепить ослабевшие винты, вбить новый гвоздь или заменить перегоревшую лампочку, и он иногда специально оттягивал свой приход, чтобы испытать тещино терпение, потому что нужные материалы у нее уже были, она заранее покупала их по его указанию, и у нее были собственный маленький молоток и прочная отвертка, а также гвозди и винты в деревянной коробке, так что она вполне могла бы все сделать сама. Но она неизменно ждала его и всегда молча, без упрека, подавала ему все необходимое для работы. Он любил пользоваться ее инструментами, и не только из-за того, что не хотел таскать из дома свои, но еще и потому, что у нее эти инструменты были приятны на ощупь, но бывало, что они не подходили для нужного дела, и ему приходилось возвращаться к ней еще раз, со своей собственной дрелью или другим по размеру винтом, и тогда он опять откладывал починку, еще на неделю-другую. «Это просто чудо, какое у нее фантастическое терпение!» — говорил он с улыбкой жене, которой почему-то ни разу не пришло в голову, будто он нарочно издевается над старухой. Сейчас теща уже не зависела от него, в доме престарелых было кому заботиться о ней и содержать все в исправности, но она до сих пор иногда смотрела на Молхо так, как будто хотела в очередной раз попросить его о чем-то.
В одну из этих пятниц, после обеда, на улице хлынул тревожный и сильный дождь, неожиданный и не предсказанный синоптиками, словно бы явившийся из другого времени года и другого места, чтобы решительно положить конец затянувшемуся лету. Впрочем, небо вскоре очистилось, и солнце появилось снова, почти такое же яркое, как прежде, и, когда в сумерки, остановившись возле дома престарелых в ожидании тещи, Молхо увидел, что она выходит во всем зимнем, закутанная в тяжелый плащ и в старой красной шапке — тот самый наряд, в котором она явилась к нему в ночь смерти дочери, — он с удивлением и даже с некоторым странным удовольствием подумал, что ее сознание наконец-то стало понемногу сдавать и мутиться. Ее глаза показались ему запавшими, взгляд — тяжелым и лихорадочным. Она остановилась перед ним и, к его изумлению — вдруг, без всякого объяснения, — спросила, не хочет ли он снова съездить в Европу.
Теперь уже наступила настоящая осень — холодные дожди шли друг за другом, непрерывной чередой, и вскоре все уже забыли, что бывает как-то иначе. Бушевали осенние ветры, и листья, которые, казалось, никогда не упадут, пожелтел и и начали тоскливо шелестеть по тротуарам В одно раннее утро, на рассвете, Молхо стоял возле своего дома, в теплом пальто, с чемоданом у ног, окруженный тонкой завесой слоившегося вокруг тумана, сквозь который едва пробивался мутный, желтоватый свет покачивающихся уличных фонарей, а вместе с ними раскачивался, казалось, и весь квартал с его домами, — стоял, в который раз проверяя, на месте ли паспорта, билеты и деньги, врученные ему несколько дней назад тещей и сейчас разложенные по его многочисленным карманам, и ему почему-то упрямо вспоминался тот почтальон, что проезжал тут в ночь смерти его жены, и хотя теперь он уже знал, что то был мужчина, но все еще предпочитал думать, что на самом деле мимо него проехала тогда на велосипеде большая, сердитая, закутанная в платок женщина в очках, и почти воочию видел, как она переходит от дома к дому, освещая себе путь маленьким дрожащим ручным фонариком.