Пять времен года
Шрифт:
Обратный путь в Хайфу пролетел так незаметно и непринужденно, что Молхо показалось, будто Яара живет с ним не два дня, а как минимум две недели. И в ней самой тоже как будто что-то распустилось — ее движения стали свободнее, смех веселее, и после того, как они проехали Кармиель и на перекрестке купили арбуз и машина вышла на равнину и понеслась по пустынному шоссе, она вдруг закрыла глаза и задремала. Во сне ее лицо сразу осунулось и постарело, и, глядя на нее, Молхо опять приуныл — ему даже показалось, что и двигатель тоже впал в меланхолию и стал работать с перебоями. Вот сейчас они вернутся, думал он, и сын тоже вот-вот заявится домой, голодный и грязный, и надо будет объяснять ему и извиняться.
На въезде в Хайфу она проснулась, выкурила свою последнюю сигарету и попросила его на минуту остановиться, чтобы купить новую пачку. Она зашла в лавку, а он остановился у рекламного щита, чтобы прочесть названия идущих в городе фильмов. По мере приближения к дому его страх нарастал, и он ощутил облегчение, когда увидел, что дома темно и мальчик еще не вернулся. Яара вошла в квартиру так свободно, как будто из временной гостьи превратилась в хозяйку дома. Неужели она уже решила остаться с ним насовсем? Она первой вошла в туалет, потом направилась в кухню и сама, без его просьбы, вытащила из ящика большой нож, нарезала арбуз и поставила его в холодильник. «Кажется, невозможное сбывается!» — думал Молхо, глядя, как она свободно ходит по квартире, на ходу, не садясь в кресло, включает телевизор, насыпает себе печенье из большой коробки и ставит чайник на огонь. Он не отрывал от нее взгляда. «Как твоя головная боль?» — участливо осведомился он, и она вдруг рассмеялась: «Исчезла, как не бывала».
Он пошел под душ, а выйдя, обнаружил, что она уже сидит на балконе и с жадностью поедает арбуз, кусок за куском, ее туфли и свернутые носки лежат в стороне, а босые ступни упираются в решетку балкона — натруженные, покрасневшие, так непохожие на те ухоженные ступни, которые бросились ему в глаза в тот первый вечер в Иерусалиме. «Не может же быть, чтобы она влюбилась в меня», — как сквозь туман подумалось ему. Голова его отяжелела из-за пропущенного послеобеденного сна. Прищурив глаза, он посмотрел на запад, где солнце снова начало пробиваться сквозь занавеси влажной и туманной дымки, затягивавшей небо. В это тяжелое лето солнце, казалось, всходило несколько раз в день, каждый раз пылая все ярче. Красный сок стекал по подбородку Яары, и она то и дело вытирала рот ладонью. Доев арбуз, она тоже пошла под душ и даже вымыла волосы, которые после этого стали чуть темнее. Голову она повязала полосатым розовым полотенцем.
Было уже шесть вечера, но солнечный свет был все таким же ярким и палящим. Ему вдруг показалось, что ее присутствие заполняет собой весь дом. Не было уголка, где она чего-то не трогала или не использовала. Сквозь ее легкий халат Молхо различил очертания грудей. Они показались ему небольшими и увядшими. «Если бы я нашел ее сам, без Ури, все выглядело бы иначе, — думал он. — А так я все время чувствую, будто мне ее навязывают, будто меня лишают свободы». Она листала газету, продолжая расправляться с остатками арбуза, и капли воды падали с ее мокрой головы на бумагу. «Этот стейк в поселке вызвал у меня жуткую жажду, — пристыженно объяснила она и вернулась к изучению программы кинофильмов. — Что мы пойдем смотреть?» Молхо заколебался. Зная своего сына, он был уверен, что тот не позаботился захватить ключ от дома, поэтому лучше было бы подождать, пока он вернется. Что же до фильма, улыбнулся он ей, то он лично предпочел бы пойти на «Кармен». Это экранизированная опера, но музыка куда легче и живее, чем то, что они слышали вчера. Но если она не в настроении слушать оперу, можно пойти на «Ганди», об этой картине тоже все говорят.
И вдруг он обнаружил, что рассказывает ей о своей поездке в Берлин. Она слушала с напряженным интересом. Он говорил об «оперных полетах», о том, что опера, оказывается, — это последний крик моды в Европе — театры пустуют, а оперные залы набиты битком, о постановке «Орфея и Эвридики», где партию Орфея исполняла, к его великому удивлению, женщина, и потом, как бы между прочим, сам не понимая, что его толкает, стал рассказывать ей о юридической советнице и о разговоре в пивном баре — она сидела, низко опустив голову, словно избегая его взгляда, а он говорил, даже с некоторым удивлением: «Нет, ты только подумай, какая жестокая и абсурдная мысль взбрела ей в голову!» А между тем он, Молхо, все время вспоминает об этой мысли, как будто пытаясь разгадать ее скрытый смысл. Яара молчала, время от времени поглядывая в сторону моря, яростно сверкавшего под лучами приближавшегося к нему солнца. «Но как она могла сказать такое?! — возмущался он. — Ну хорошо, на худой конец она могла бы меня упрекнуть, что я недостаточно боролся за жизнь своей жены, — но ведь она сама вдова, она должна понимать, что не все в наших силах. Если так рассуждать, то и ее можно обвинить в том, что она убила своего мужа. Я так ей и сказал, но она ничуть не растерялась и тут же ответила, представляешь, — может быть и убила, но иначе!»
И Молхо грустно усмехнулся. У входной двери что-то прошелестело, и Молхо, испугавшись, что мальчик сейчас войдет и увидит эту незнакомую женщину в таком виде — босую, в легком халате, с мокрой головой, обвязанной, как тюрбаном, полотенцем покойной матери, — быстро поднялся. «Пойдем, мы еще успеем на первый вечерний сеанс, — решительно сказал он. — А ключ оставим у соседей и приклеим записку на двери. Беда в том, что я совершенно не помню, когда он должен вернуться. Честно говоря, я даже не уверен, что он мне сказал. В последнее время он со мной почти не разговаривает».
Они возвращались после девяти. Последние нити света еще трепетали в вечернем воздухе. Уже поднимаясь по лестнице, он увидел свою записку на том же месте, где он ее приклеил, и у него сильно застучало сердце. Он торопливо открыл дверь. В квартире было темно и тихо. Молхо почувствовал сильный страх. «Я не понимаю, что он себе думает! — с отчаянием воскликнул он. — Его нет с утра субботы. Сколько может продолжаться поход?!» Он вошел в комнату сына, казавшуюся чужой и покинутой в желтом свете лампы, и начал рыться в набитых старыми тетрадями ящиках и просматривать разбросанные повсюду бумаги в поисках какой-нибудь записки или фамилий товарищей, даже вывернул наизнанку карманы валявшихся на кровати замызганных джинсов. «Просто ума не приложу, как он мог ничего не сказать!» — бушевал он. Потом схватил телефонную книгу, нашел номер звонивших накануне аргентинцев и, дозвонившись, первым делом спросил, нашли ли они наконец своего Шая, но они поначалу даже не вспомнили, что потеряли его. «Теперь моя очередь беспокоиться, — сказал он. — Мой Габи все еще не вернулся из похода. Нет ли у вас телефонов других его одноклассников?»
Он начал звонить им, одному за другим, но никто из них не знал ни о каком походе. Он ошеломленно посмотрел на Яару, которая спокойно сидела перед выключенным телевизором, следя за тем, как он мечется по комнате. «Это невозможно! — возмущался он. — Нужно немедленно выяснить, куда и с кем он пошел. Может, мне сходить в их молодежный клуб?» — «Иди, если ты так волнуешься, — сказала она. — А я пока посижу тут и подожду его». — «Нет, пойдем вместе, — настаивал он. — Габи испугается, если застанет в доме незнакомую женщину. Пошли!»
Они подъехали к зеленому зданию молодежного клуба. «Подожди меня здесь», — сказал он и быстро сбежал вниз по темным ступенькам. Клуб был заперт, окна темные. Он не обнаружил никаких объявлений. На краю площадки горел маленький костер, вокруг которого стояло несколько детей. Они ничего не знали о походе, но ему удалось вытянуть из них имя и адрес одного из молодежных инструкторов. Он вернулся к машине. «Никакой информации, — сказал он с отчаянием, трясущимися руками заводя двигатель. — Я получил адрес инструктора. Может, я чересчур паникую, но мне кажется, что стоит с ним повидаться. — У дома инструктора он снова попросил ее подождать его в машине. — Я сейчас вернусь, это дело нескольких секунд. — Он выскочил из машины, нашел в подъезде нужную фамилию и бегом поднялся по ступеням. Но на его звонок никто не ответил. Когда он вернулся к машине, она бросила на него недоумевающий взгляд. — Может быть, я зря волнуюсь, — оправдывался он, потный и запыхавшийся, как подросток после долгого бега, — но я должен выяснить, что тут происходит. Как это может быть, что никто не знает об этом походе? Может, он просто ушел куда-то в одиночку? Давай заглянем в школу. Правда, сейчас каникулы, но вдруг…»
Школа тоже была закрыта. «Подожди меня, — снова попросил он. — Я попробую посмотреть вокруг может, найду какое-нибудь объявление. Если хочешь, я включу тебе радио». Он нашел ей станцию, которая передавала местные песни, а сам бросился к школьным воротам, которые тоже оказались закрыты, пошел вдоль забора в попытке найти какую-нибудь дыру, в конце концов нашел маленький низкий лаз и, поколебавшись, опустился на колени и протиснулся внутрь, как мальчишка. Пройдя через волейбольную площадку, он выбрался к школьному зданию, прошел мимо пустой доски объявлений, попробовал ручку двери, но все было заперто, и он снова вернулся к воротам, раздраженный и нервный, и увидел ее через решетку — она сидела в машине, курила и о чем-то думала. Он крикнул ей: «Мертвый номер. Но если ты еще немного подождешь, я попытаюсь найти коменданта. Они обычно живут рядом со школой». Он снова вернулся к главному зданию, спустился по ступенькам, перешел через дорогу к корпусу начальной школы, прошел путаными коридорами в темноте школьных помещений, пропитанных запахом гнилых бананов и поношенных кроссовок, миновал несколько открытых классных комнат, в одной из них, стоя среди столов и опрокинутых стульев, увидел в окне тонкий лунный серп, одиноко висящий в пустынном небе, и его сердце судорожно сжалось от тоски и страха, как бывало в детстве. «Ах, черт возьми! — всхлипнул он, как ребенок. — И ведь опять я буду виноват! Опять я буду во всем виноват!»