Пять времен года
Шрифт:
Музыка действительно оказалась сухая и тяжеловесная — едва лишь скрипка вступала с певучей мелодией, как виолончель и контрабас тут же заглушали ее, дробя мелодию на составляющие элементы. Вначале Яара и впрямь, видимо, пыталась прислушиваться, следя за каждым движением на сцене, но постепенно ее внимание стало рассеиваться, она начала с любопытством озираться, разглядывать присутствующих, и Молхо, состроив скорбную мину — мол, ничего не поделаешь, — тоже перевел взгляд со сцены на пол, лениво рассматривая просевшие каменные плитки под ее запыленными туфлями и эти ее аккуратно подвернутые носки, стойко пронесшие свою девственную белизну сквозь все испытания этого дня. Потом его взгляд поднялся по ее ноге, прямой и тоже девственно белой, по всей длине которой завивались светлые волоски, и недовольная гримаса исказила его лицо. «Как можно поцеловать женщину с такой растительностью на ногах?» — угрюмо подумал он. Но увидел, что она смотрит на него, и тут же улыбнулся ей в ответ. Интересно, она тоже размышляет о нем как о мужчине и разглядывает его исподтишка? И что же она по этому поводу думает? Ее приподнятый живот дышал как бы сам по себе, чуть поднимаясь и опускаясь, как будто бы ее неродившийся зародыш тоже грустно вздыхал, подавленный сложными пассажами этого изысканного трио, надумавшего играть столь претенциозную музыку в полуобморочную от духоты летнюю ночь. «У тебя опять болит голова?» — мягко прошептал он. «Да, — сказала она, удивившись его диагностической проницательности. — Уже несколько часов, как началось, а сейчас вдруг прихватило».
В перерыве он вывел ее в сад и усадил в прохладном углу, на каменной скамье под густым деревом, и она села, откинув голову, с серым, измученным от боли лицом. Он пошел принести ей стакан воды, с удивлением сознавая, что ее боль не вызывает у него привычного деятельного возбуждения, а только пугает. Вернувшись, он увидел, что она курит, по-прежнему откинувшись на спинку скамьи и
тяжело прикрыв глаза. Он осторожно поинтересовался, недавние это у нее головные боли или хронические. «Уже несколько лет», — нехотя ответила она, не открывая глаз. «Тогда нечего беспокоиться, — заверил он ее, — хотя стоит все-таки сделать при случае рентген головы, просто для полного спокойствия. Рентген — это процедура легкая и безболезненная».
В саду появились доктор и его жена, явно искавшие их, и Молхо спрятался в тень дерева, чтобы избежать этой встречи. Звонок позвал слушателей обратно в зал. «Ты иди, — сказала она, открывая глаза. — Ты иди, а я подожду тебя здесь». Его испугали этот внезапный бунт и та нотка горечи, которую он уловил в ее голосе. «Если тебе настолько плохо, давай вообще уйдем», — предложил он. «Нет, — запротестовала она. — Ты заходи, ведь ты так любишь музыку». — «Это не вопрос любви, — смущенно пытался он объяснить. — Меня эта музыка тоже немного утомляет. Но иногда, если досидишь до конца, чувствуешь, что сидел не зря. Как будто в твоей душе остался какой-то драгоценный осадок». «Так иди, зачем отказываться от этого. Я просто не могу там сидеть, с этой головной болью. А в чем дело? Почему бы мне не подождать тебя здесь?» — «Нет, ничего, — торопливо сказал Молхо. — Мне просто жаль, что я повел тебя на такой сложный концерт, не предупредив заранее. Мне очень жаль. Это была моя ошибка. Мне очень жаль». Ему было приятно повторять свои извинения. Нет, он не оставит ее здесь одну, он останется с ней. Выждав, когда последние слушатели вернулись в зал, он принес ей еще стакан воды, она выкурила еще одну сигарету, и они пошли к машине.
На обратном пути он не свернул на мосту, а продолжил движение прямо вдоль берега, через порт, проехал по темным улицам Нижнего города, миновал деловые здания, склады и зернохранилища, замечая то тут, то там лениво стоявших у входа в освещенные бары проституток с пышно взбитыми копнами крашеных волос, потом выскочил на дорогу, ведущую на юг, но, вместо того чтобы завернуть влево и подняться на Кармель, повернул направо, к пляжу. «Давай посмотрим на море, — сказал он ей. — У воды прохладней».
Несколько костров догорали на берегу. Темная ночь металась, заточенная в тюрьме жаркого воздуха. Море билось в надежде высвободиться из простыней тумана, в которые его закутал миновавший хамсинный день. Они медленно шли вдоль воды, прислушиваясь к шуму волн, накатывавшихся на берег с точной и простой монотонностью. Она снова шла, чуть отставая, сильно выпрямившись, с сумочкой на плече. За волнорезом покачивались на буйках несколько парней в черных прорезиненных костюмах, ожидавшие высокой волны, чтобы оседлать ее на своих досках. Издали они напоминали стайку дельфинов на сумрачной глади воды. Стоя плечом к плечу, Молхо и Яара зачарованно смотрели на них. Он искоса глянул на нее, снова украдкой сравнивая их рост, — он все еще не мог решить, действительно ли она выше него на эти несколько миллиметров. Она улыбнулась в ответ. Ее ноздри раздувались, она жадно вдыхала тяжелый морской воздух, почуяв наконец его соленую свежесть. Ее рука машинально потянулась к сумочке и привычным движением извлекла оттуда новую сигарету. «Вот и весь предел ее свободы, — угрюмо подумал он. — Этот ее маленький сигаретный бунт, который в конце концов меня отравит». И вдруг, с какой-то накипевшей злобой, сказал: «Если бы не эти твои капризы с купальником сегодня в универмаге, мы могли бы сейчас искупаться! — Она с изумлением подняла на него глаза, но промолчала. — Ладно, пошли, — продолжил он все с тем же раздражением. — Хоть ноги окунем, раз уж такое дело. — И он сел на песок, стягивая с себя туфли и носки и подворачивая брюки. — Пошли», — повторил он уже мягче. И она, все еще с сигаретой во рту, тоже неуверенно присела и тоже сняла туфли и носки, которые он сложил вместе со своими в небольшую кучку. Он увидел туманно блеснувшую в темноте белизну ее ног, и у него на миг перехватило дыхание. Теперь она показалась ему ниже ростом. Он поднялся, сделал несколько шагов, и его ступней вдруг коснулось маслянистое тепло морской воды. Он подвернул брюки еще выше, а Яара шла по воде, как будто не замечая, как намокает подол ее платья, огонек догорающей сигареты все еще дрожал у нее во рту. Молхо наклонился, смочил руку в пене низкого прибоя, пошел в сторону невысоких скал и ступил босыми ногами на одну из них, сразу же став много выше Яары. Она весело засмеялась, забавляясь этим неожиданным превращением, тут же взобралась на соседнюю скалу, и неожиданно приятный залах сигаретного дыма повеял ему оттуда в лицо. «Осторожно! — воскликнул он. — Тут скользко. Ты можешь упасть». И тут же подумал: «А ведь если и поскользнется, с ней-то, пожалуй, ничего не случится, не то что с другими». Теперь уже она стала выше него — ее скала выступала сильнее. Она стояла лицом к берегу, седые волосы, освободившись от заколок, легли ей на плечи. Тоненький лунный серп, этот расхожий, упрошенный символ настоящей луны, был пришпилен к башне университета. Яара последний раз жадно затянулась и швырнула сигарету в море. Молхо вздохнул: «Ури, наверно, звонит там без перерыва». Она тут же ответила, словно уже думала об этом: «Нет, они никогда не кончают занятия раньше одиннадцати». Молхо кивнул понимающе. «Да и вообще, — сказал он, улыбнувшись, — даже если он и позвонит, это его забота. Это он придумал всю эту историю».
Она бросила на него быстрый взгляд. На горизонте над темной поверхностью моря задрожал на миг неуверенный голубоватый свет, как будто кто-то там забыл потушить газовую горелку. Непонятная неловкость повисла между ними. «А знаешь, — сказал вдруг Молхо с какой-то хитроватой улыбкой, — когда мы в последний раз говорили с ним по телефону, он велел мне все время говорить с тобой, потому что ты у него, так он объяснил, настоящая молчальница». Она изумленно посмотрела на него и тотчас спрыгнула со скалы: «Он так сказал?» — недоверчиво и даже обиженно переспросила она. «Да, — повторил он упрямо, — именно так. Но, видишь ли, я не умею вести светские разговоры, — добавил он уже более мягко. — Моя жена приучила меня, что говорит всегда она, я только отвечаю». Яара снова поднялась на свою скалу, переступила на другую и остановилась там, потрясенная, с окаменевшим лицом, на котором застыла горькая улыбка. «Понятия не имею, почему он так сказал, — произнесла она наконец жестко. — Но ты вовсе не обязан напрягаться, чтобы развлекать меня. Не знаю, зачем он тебе это сказал, — мне спокойно и когда ты молчишь». Волна жалости и симпатии поднялась в нем. «Ну извини меня, — сказал он, кладя руку ей на плечо. — Все это чепуха, я просто так сказал. Пошли вернемся».
Когда они вошли в квартиру, все еще оставляя за собой мокрые песчаные следы, он почувствовал, что ее снова тянет к телевизору, но она еще не осмеливается сама к нему прикасаться. Поэтому он сразу же включил его и нашел какой-то канал, по которому передавали очередной боевик. Она тут же прилипла к экрану, а Молхо отправился на кухню, наполнил две чашки мороженым и поставил одну из них перед ней, предвкушая очередную демонстрацию ее удивительного аппетита. Она действительно тут же прикончила свою порцию. Он увидел, что она запачкала ногу смолой, — темное пятно резко выделялось на светлом пушке ее голени, — но промолчал, разглядывая ее в голубоватом сиянии телеэкрана. За день она загорела, черты лица стали мягче и нежнее. Когда фильм кончился и по экрану поползли замысловато изукрашенные строки библейского стиха, который диктор за экраном читал набожно приподнятым голосом, Молхо встал, собрал чашки, принес салфетки и тарелку с фруктами, терпеливо и даже радостно обслуживая ее. Короткий выпуск ночных новостей он прослушал, стоя в кухне, а вернувшись в гостиную, увидел погасший экран, по которому летали белые точки, — впрочем, она и на них смотрела с интересом. Он выключил телевизор. «Разве твой телевизор не принимает Иорданию?» — спросила она, беря яблоко. Он рассмеялся: «Ну, я вижу, ты совсем без ума от телевизора!» Она подтвердила его догадку легким, каким-то детским кивком и радостно улыбнулась. «И что, у вас там ни у кого нет телевизора?» Да, оказывается, их рав особенно ненавидит этот вид развлечений. «Как его зовут, вашего рава?» — поинтересовался Молхо. «Они называют его „Реб Юдл“». — «Реб Юдл?» — засмеялся Молхо. Это имя почему-то показалось ему необыкновенно смешным. «Да, реб Юдл», — подтвердила она, тоже развеселившись. «Я бы не прочь с ним познакомиться», — сказал он и пересел совсем близко к ней.
«Сейчас! — сказал он себе. — Вот оно, мгновение! Если переспать, то именно сейчас. Почему бы и нет? А уж потом окончательно решить се судьбу. — Эта мысль обдала его волной приятного страха. — Сейчас! — повторил он про себя. — Завтра мальчик вернется из похода, и тогда это будет значительно сложнее сделать. А вдруг она кричит или всхлипывает во время этого? Нет, лучше, чтобы это происходило в пустом доме, когда никого нет». Он вперил в нее неотрывный взгляд, как будто надеялся, что эта телепатия заставит ее саму отдаться ему. Вокруг стояла тишина, нарушаемая только неумолчным стрекотом сверчков в вади. Она медленно отщипывала виноградины с подноса, внимательно глядя на него, — живое воплощение бодрости и силы. «Ладно, — сказал он вдруг, словно стряхивая с себя гипнотическое наваждение, — давай лучше подумаем, что мы будем делать завтра. У нас тут есть какой-то музей, но я даже не знаю, где он находится. — Она продолжала молчать. — Может, поедем погулять в Галилею? Я был в Галилее пару месяцев назад, там очень красиво. Если хочешь, заедем в Иодфат, ты ведь, наверно, давно там не была, посмотрим, что там произошло за это время». Предложение обрадовало ее. Ее лишь огорчало, что Ури не сможет поехать вместе с ними. Нельзя ли отложить эту поездку на вторник? Но Молхо раздраженно сказал, что во вторник он непременно должен выйти на работу, он вообще с трудом выпросил и эти два дня, ведь сейчас многие ушли в отпуск, а он и так задолжал за все те годы, когда к нему из-за болезни жены относились со всей снисходительностью. Дверь в спальню стояла нараспашку, и сквозь новую посеребренную решетку он видел глубокий бархат ночи. Зазвонил телефон, но на сей раз это был не Ури, а родители Шая, того, что учился вместе с его мальчиком. Аргентинцы, он встречался с ними на родительских собраниях. Сейчас их голоса звучали растерянно, они спрашивали о своем сыне — не находится ли он случайно у вашего Габи? «Нет, — ответил Молхо, — чего вдруг? Габи ушел два дня назад в поход». — «В поход? Куда?» Молхо вдруг понял, что не знает. Действительно, сказал ли ему Габи, куда они идут? «Какой-то школьный поход, очевидно», — туманно объяснил он. Но они только что звонили другим его одноклассникам — никто ни в какой поход не ушел. «Как это — никто? — недовольно спросил он. — Я уверен, что у них поход».
Не успел он положить трубку, как телефон зазвонил опять. Это был Ури, весьма бодрый и торопившийся узнать, что играли на концерте. Молхо не помнил, что именно играли, ему запомнились только имена композиторов, да, в сущности, композитор был только один — Бах, только не тот Бах, а его брат. «Ага, Карл-Филипп-Эммануэль!» — тут же воскликнул Ури, явно разочарованный, что не может разделить с ними их сегодняшние музыкальные переживания. Вот если бы Молхо назвал ему исполнявшиеся вещи… «Мы вообще-то не досидели до конца, — перебил его Молхо. — У Яары заболела голова, и мы ушли после первого отделения». Ури недовольно замолчал, как будто его обеспокоила не столько головная боль жены, сколько то, что Молхо приходится с ней возиться. И Молхо опять потянуло пожаловаться на нее, поговорить о ее непрерывном курении, об отсутствии у нее интереса к музыке, о ее молчаливости, но она сидела тут же, рядом, не поднимаясь, как будто дожидалась, что Молхо сам кончит этот разговор и ей не придется идти к телефону. «Мы собираемся завтра в Иодфат», — сказал Молхо. «Чья это идея? — удивленно спросил Ури, и, когда Молхо сказал, что идею предложил он, Ури снова пришел в бурный восторг и выразил глубокое сожаление, что не может к ним присоединиться. — Мы так много лет не были там. Наверно, мне было бы страшновато заявиться туда просто так, без всякого дела. Это замечательно, что Яара там побывает». Сама Яара по-прежнему не двигалась с места, с какой-то сдержанной злостью листая утреннюю газету и вполуха прислушиваясь к шедшему рядом разговору, и Молхо совсем уже ясно почувствовал, что она только и ждет, чтобы он кончил говорить и отключился. Но вместо этого он осторожно положил трубку на стол и сделал ей знак подойти, а сам вышел из гостиной и направился в ванную, чтобы почистить зубы.
Взбивая во рту белую пену зубной пасты, он думал, что первый день с Яарой прошел хоть и сдержанно, но нисколько не утомительно, а вот аргентинцы эти его разозлили — не могут найти своего сына да еще при этом пытаются его уверить, что никакого похода не было и в помине. Посмотрев в зеркало, он увидел черную тень на подбородке и решил побриться и протереть щеки той пахучей жидкостью, запах которой так нравился его жене. Выйдя из ванной, он увидел, что она уже закрылась в своей комнате. Даже не попрощалась. «Как в гостинице», — огорченно подумал он. Войдя в спальню и оставив дверь слегка приоткрытой, он зажег лампочку у кровати, разделся и стал голый у окна, чтобы охладиться. Включать кондиционер опять показалось ему нечестным — ведь она там утопает в липкой влажности. Перед ним мрачным барьером тянулась новая решетка, перегораживая вид на вади. Как они ухитрились сделать такое уродство! И сколько еще денег придется ухлопать на то, чтобы вырвать ее и поставить другую! Он вытащил из ящика дорожную карту Израиля и, как был, нагишом, сел на постель и стал изучать предстоящую дорогу, потом натянул чистую пижаму, вышел в коридор, подошел к ее двери, тихо постучал и медленно вошел — в пижамном костюме, чтобы сразу показать ей, что границы между ними по-прежнему четки и нерушимы. «Тебе что-нибудь нужно? — спросил он осторожно. — Ты не можешь заснуть?» — «Я даже еще не пыталась», — ответила она с какой-то неожиданной резкостью. Она лежала, высоко подложив под голову подушку, в руках — газета, захваченная из гостиной, радио включено, очередная сигарета во рту. «Реб Юдл позволяет вам курить перед сном?» — удивил он ее неожиданным вопросом, и она взорвалась веселым смехом. Ему понравилась вышивка на ее фланелевой, несмотря на хамсин, ночной рубашке — в этом было что-то солидное, под плотной тканью угадывалось плотное тело. Слабое желание снова шевельнулось в нем, слегка приподняв голову, но на этот раз безо всякой боли, с одной только сладкой истомой. «Не обращай внимания, — сказала она. — Я вообще мало сплю», — и потушила сигарету в маленькой пепельнице, которую отыскала на кухне. Крохотные песчинки желтели на ее свернутых и сунутых в туфли носках. Интересно, она и завтра их наденет? «Я хотел тебя спросить, — сказал он, подходя чуть ближе к ее кровати. — Вы с Ури никогда не думали о том, чтобы усыновить ребенка?» Да, они несколько лет назад уже подавали такую просьбу, но им отказали. «Почему?» — «Видимо, Ури произвел на них плохое впечатление своими бесконечными метаниями и тем, что у него нет надежного дохода, а может, свою роль сыграло и отсутствие у меня даже аттестата зрелости, не говоря уже о дипломе». — «Жаль, — сказал Молхо. — Очень жаль. Ладно, ложись, я потушу верхний свет, чтобы тебе не пришлось снова вставать. — Он потушил свет, и ее тело окутали коричневатые тени, которые притемнили волосы и разгладили сеточку морщин на лице. — Не давай мне завтра поздно спать. Разбуди меня пораньше. И не удирай, как вчера».