Пять времен года
Шрифт:
К счастью, на автостраде из Иерусалима в Тель-Авив и потом до самой Хайфы шел сплошной поток машин, и это не давало ему заснуть за рулем, хотя он и ощущал сильную усталость. Встречные огни непрерывно летели ему навстречу. Он вел машину медленно. С прибрежного шоссе он видел многочисленные костры, пылавшие на берегу моря, и чувствовал облегчение, что он не один в ночной темноте. На въезде в Хайфу он решил свернуть к морю и вышел, чтобы пройтись по берегу, среди горящих костров, вдыхая влажный и жаркий воздух хамсинной ночи. Ему хотелось плакать, хотелось припомнить свою давнюю школьную любовь, чтобы обрести в ней силу для новой, повторной. «Ну пусть я даже не женюсь на ней, в конце концов, — думал он. — Пусть бы только побыла со мной какое-то время и разбудила меня».
Домой он вернулся после часа ночи и с удивлением увидел, что в салоне горит свет. Он вспомнил, что младший сын собирался ночевать у товарища, — наверно, что-то забыл и вернулся. Все ящики в салоне были выдвинуты, телевизор сдвинут с обычного места, тяж одного из жалюзи грубо порван, как будто сын изрядно здесь побушевал. Может, действительно найти ему какой-нибудь интернат? Но Молхо слишком устал, чтобы обдумывать эту идею, и, отказавшись от душа в надежде сохранить ощущение ее мягкой, теплой руки, торопливо разделся догола и лег в кровать. Однако, погасив свет, он вдруг увидел на противоположной стене уродливый
Он вышел на балкон. Внизу, в вади, тоже горел костер, и он подумал, что вор, возможно, все еще прячется где-то там, в кустах, может быть, даже смотрит сейчас на него. Он погасил свет и еще немного постоял в темноте.
Рано утром в дверь позвонили. Сосед стоял с перекинутой через руку большой старой шубой покойной жены, слегка порванной и мокрой от росы, — он нашел ее на заборе и был уверен, что она выпала из окна квартиры Молхо. «Неужели они пытались забрать даже это старье?!» — возмутился Молхо и осторожно, стараясь не оставлять отпечатков, взял шубу самыми кончиками пальцев. Он объяснил изумленному соседу, что ночью его обокрали и вот-вот должна прибыть полиция. «Отпечатки пальцев? — усмехнулся сосед. — В таком случае они еще, чего доброго, и меня заподозрят!» Но Молхо уже спешил вниз, в вади. Однако там ничего больше не нашлось.
Кража занимала его мысли на протяжении всего дня, и он совершенно забыл о событиях предшествовавшей субботы. Полицейские прибыли только в полдень и лениво записали его рассказ. Место, через которое вор забрался в дом, установили сразу — это оказалось окно в спальне. «Как вы полагаете, это был случайный вор или кто-то из знакомых, кто знал о ваших картинах?» — спросили полицейские у Молхо, но, когда выяснилось, что картины не представляли собой особой ценности, разве что «сентиментальную», как они это определили, их интерес к произошедшему увял окончательно. К вечеру приехал страховой агент, долго рассматривал квартиру и еще дольше торговался о ценах на украденные вещи, а перед уходом потребовал, чтобы Молхо поставил на окно в спальне решетку. Соседи, тоже обеспокоенные взломом, посоветовали Молхо установить в доме сигнализацию, и назавтра он спустился в Нижний город [25] , чтобы выяснить, что есть в продаже и по какой цене, но в конце концов отказался от этой идеи, развеселившись при мысли, что ему самому придется, как вору, пробираться в туалет, чтобы ненароком не включить сирену. Молхо поинтересовался ценами на оконные решетки, но, обнаружив, что разброс в них довольно велик, решил заняться этим вопросом основательней. Пока что он не представлял себе даже, какой формы решетку хотел бы поставить. Он посоветовался с сыновьями, но те высмеяли саму идею решетки на окнах и не проявили никакого желания участвовать в этом деле. Тещу он сам не хотел вовлекать в эту историю, чтобы лишний раз ее не волновать. Раньше все такие вопросы решала его жена, но теперь ему предстояло самому принимать все важнейшие решения по дому. Он подумал было отложить вопрос о решетке до возвращения дочери из-за границы, но его томило опасение, что вор может предпринять еще одну попытку.
25
Нижний город (в Хайфе) — расположенная вдоль побережья часть Хайфы, населенная преимущественно израильскими арабами.
Стояла прежняя жара, и Молхо все ждал сигнала из Иерусалима, бросаясь к телефону на каждый звонок и каждый раз с облегчением убеждаясь, что это еще не они. Но во вторник вечером это все-таки оказался Ури, голос которого звучал неразборчиво, перекрываемый невнятными звуками каких-то отдаленных чужих голосов. «Меня обокрали, — первым делом сообщил Молхо, — в ту самую ночь, когда я был у вас». Но Ури, казалось, пропустил это сообщение мимо ушей. Он спросил, когда Молхо думает приехать в Иерусалим. «Не знаю, — ответил Молхо. — Я еще ничего не планировал. Может быть, лучше, чтобы вы приехали сюда». — «Хорошо, — согласился Ури: — Можно и так. Когда тебе удобно? Утром или после обеда? А может, ты предпочитаешь вечером?» Молхо растерялся, вопрос поставил его в тупик, он не знал, что ответить. «До которого часа ты работаешь? — спросил Ури. — До трех? И наверно, еще спишь после обеда, да?» Голос Ури почему-то казался усталым и даже как будто рассеянным. «Да, я привык подремать после обеда, — сознался Молхо. — Но это не обязательно». — «Так что, если мы приедем в четыре-пять, тебе удобно?» — «Прекрасно, — поспешно сказал Молхо. — Я приеду за вами на центральную автобусную станцию, чтобы вы сэкономили время, только позвоните мне перед выездом». — «Скажи мне, а когда уходит последний автобус из Хайфы в Иерусалим?» — вдруг спросил Ури. «Не знаю, — сказал Молхо. — Но я могу выяснить. Я сам никогда не ездил в Иерусалим автобусом, но я постараюсь выяснить. — Теперь на другом конце линии воцарилось долгое молчание. Молхо испугался, что Ури обиделся. — Может быть, вы переночуете у меня? — мягко сказал он. — У меня в доме полно свободного места». Однако его идея не вызвала восторга на другом конце. «Нет, для меня это будет сложно, — отозвался наконец Ури. — Но не исключено, что Яара действительно захочет остаться на несколько дней». — «Замечательно! — немедленно поддержал Молхо. — Прекрасная идея! В самом деле прекрасная». Но Ури почему-то не стал развивать эту мысль и снова поинтересовался, не может ли Молхо сам приехать в Иерусалим. «Я готов приехать, — сдался Молхо. — Скажем, в субботу». — «В субботу? — удивился Ури. Его голос звучал очень странно, как будто он все время думал о чем-то другом. — В субботу тебя у нас забросают камнями. Лучше приезжай на исходе субботы, как в прошлый раз». — «Снова на исходе субботы? — переспросил Молхо. — Но зачем? Что мы будем делать?» На том конце опять наступила тишина, слышны были только шорохи в трубке. «Да, ты прав, — каким-то далеким голосом откликнулся Ури. — Это ничего не даст. Знаешь что? Дай мне еще подумать. Сейчас я немного устал. Я позвоню тебе в другой раз».
А дни все пылали, и Молхо, сидя порой с закрытыми глазами, то и дело вспоминал, как она появилась перед ним в ту ночь — в слегка выцветшем домашнем халате, бледное лицо, поседевшие волосы заплетены в косу на затылке, — и пытался вызвать в своем воображении ее удивительно гладкие ступни, но ему никак не удавалось, и от этого он еще сильнее хотел увидеть ее снова. Ури, однако, не звонил, и в пятницу утром, охваченный нетерпением, он решил сам поехать в Иерусалим. Он позвонил теще и отменил их обычную встречу за ужином. «Ты опять едешь к матери в Иерусалим?» — спокойно осведомилась она. «Да», — коротко ответил он, не пускаясь в объяснения. «Что, она заболела?» — «Нет, с ней все в порядке», — торопливо успокоил ее Молхо и замолчал, словно пытаясь исключить возможность дальнейших расспросов. Но она ни о чем больше не спрашивала, и в пятницу вечером он уложил свой чемоданчик и отправился в путь, однако на пол пути в Иерусалим, в Хадере, вдруг остановил машину. «Как раз эта моя горячность, скорее всего, и может их отпугнуть, — подумал он. — Нужно вооружиться терпением. Нужно ждать, пока они сами мне позвонят».
И повернул обратно.
Несколько дней спустя явились рабочие ставить решетку, и Молхо ушел пораньше со службы, чтобы их встретить. В разгар работы, сквозь шум грохочущих молотков и воющих сверл, он вдруг увидел перед собой высокую, худую, костлявую фигуру Ури, который стоял в проеме открытой двери, крутя в руках свою черную ковбойскую шляпу. «Вот, решил посмотреть, где ты живешь, — как ни в чем не бывало сказал он, входя в квартиру. — У вас тут красиво. Ты один?» — «Да, — ответил Молхо. — Тут у меня рабочие. Хочешь попить с дороги?» Но Ури отказался: «Нет, у меня сегодня небольшой пост. А что они делают?» — «Ставят решетку на окно. Я же тебе говорил, меня недавно обокрали». И Молхо повел его в спальню, показать то место, где вор забрался в квартиру. «Какой вид! — восхитился Ури. — Полным-полно воздуха, и тишина, наверно, потрясающая. А как называется вади?» — «Понятия не имею, — ответил Молхо, гордясь тем, что Ури понравилось его вади. — Сомневаюсь, что оно вообще имеет название». — «Но ведь должно же оно как-то называться?» — удивился Ури. «Ну почему? — возразил Молхо. — Квартал новый, всего каких-нибудь двадцать лет как построили, не всему еще успели дать название».
Ури промолчал и стал оглядываться вокруг. Его взгляд упал на раскрытый первый том «Анны Карениной», лежащий на кровати, которую рабочие для удобства сдвинули к стене. «Это ты читаешь?» — спросил он. «Я», — ответил Молхо. Ури с любопытством посмотрел на него. «В первый раз?» — «Да, — признался Молхо. — Раньше как-то не попадалось. Ты же знаешь, в наше время в школе давали только Менделе и Мапу [26] , жуткая скучища». — «И что, тебе нравится?» — с интересом спросил Ури. «Вообще-то да, — сказал Молхо. — Конечно, временами затянуто и скучновато, но в целом довольно трогательно. Эта женщина, которая влюбилась в другого и оставила сына и мужа, — интересно, чем это кончится? Сомневаюсь, чтобы конец был хороший». Ури слушал его с большим интересом. «Ты прав, — сказал он тихо. — Она кончает самоубийством». — «Неужели?! — испуганно переспросил Молхо. Ури печально кивнул. — Неужели?! — жалобно повторил Молхо, но, увидев, что собеседник не намерен менять ради него судьбу Анны Карениной, совсем огорчился: — Жалко, что ты мне рассказал. Но почему? Что, этот Вронский ее бросит?» — «Нет, что ты, — ответил Ури. — Он ее не бросит. Она просто теряет ощущение свободы. Муж не дает ей развода, и ей приходится жить с Вронским вне брака, так что ее роман уже перестает быть связью по выбору, как раньше, а становится чем-то вынужденным. И у такой женщины, как она, с ее острым чувством независимости, это вызывает ощущение, что она попала в западню». Молхо кивнул, хотя не совсем понял сказанное.
26
Менделе и Мапу — напоминание о классиках еврейской литературы девятнадцатого и начала двадцатого веков, ставших символами «старой» еврейской литературы.
Сверло снова вгрызлось в стену, заполнив комнату оглушительным воем. «Когда ты читал эту книгу?» — спросил Молхо. «О, много лет назад, — улыбнулся Ури. — Но я всегда помню прочитанное», — и мягко положил книгу на кровать. «А как поживает Яара?» — осторожно спросил Молхо и сильно покраснел. «Она в порядке». — «Что она сказала после моего визита?» — «Ты произвел на нее сильное впечатление, — сказал Ури. — После твоего ухода она сказала, что ты почти не изменился, она именно таким тебя помнила». — «Не изменился? — обиженно спросил Молхо. — Странно. Как это может быть?» — «Ну, в том смысле, что ты остался тем же человеком, каким она тебя помнила, — молчаливым, терпеливым, всегда как будто удрученным». «Удрученным? — удивился Молхо. — В каком смысле удрученным?» Но Ури не ответил. «Это здесь умерла твоя жена?» — тихо спросил он, оглядев комнату. «Да, здесь», — с грустью ответил Молхо. «На этой кровати?» — «О, нет, — сказал Молхо, — у нее была другая кровать, специальная, с водяным матрацем против пролежней». И он стал объяснять, как он оборудовал эту комнату и какие медицинские аппараты здесь тогда стояли. Ури слушал внимательно, машинально играя своей шляпой. «У одного нашего раввина было то же самое, — сказал он наконец. — Но он выздоровел». — «Это невозможно! — возмущенно воскликнул Молхо. — Значит, у него был другой рак. Все делают одну и ту же ошибку. Говорят „рак“, и все, а это неправильно, потому что за одним словом стоят сотни совсем разных видов. Поверь мне, я в этом разбираюсь!» Он бурно жестикулировал, взволнованный до глубины души. Ури замкнуто молчал, видимо не желая спорить. Потом медленно вышел, мельком глянул на салон, повернул к входной двери, все еще распахнутой настежь, и едва не столкнулся с гимназистом, который возвращался с пляжа, в одних плавках, красный, растрепанный, даже не смыв с себя морскую соль. «Это мой младший, Габи, — представил его Молхо, и Ури приветливо пожал мальчику руку. — Ты только подумай, Габи, вот этот человек когда-то был моим молодежным инструктором!» Ури был в восторге. «Так он у тебя, оказывается, совсем большой?! Значит, скоро в армию? — сказал он, словно чем-то довольный. И после того, как Габи ушел в свою комнату, явно не обрадованный знакомством со старым приятелем отца, добавил: — Вот так я всегда завидую, когда вижу таких ребят. В моем возрасте уже трудновато будет качать по ночам люльку с младенцем и ждать, пока он подрастет».
Рабочие кончили работу и позвали Молхо посмотреть. Сердце его упало. Окно спальни было изуродовано идиотской посеребренной решеткой, концы которой к тому же были темными от недавней сварки. Весь вид на вади был испорчен безвозвратно. Он угрюмо расплатился — наличными, как было уговорено, — но на душе у него было скверно, как будто дому был причинен непоправимый ущерб. Ури все еще ходил по квартире. Теперь его восторг вызвала кухня, сверкавшая чистотой и порядком. Молхо объяснил, что к нему три раза в неделю ходит домработница, но скоро придется искать ей замену, потому что она беременна. Ури слегка покачал головой, словно о чем-то размышляя. Молхо снова предложил ему попить. «Нет, спасибо, я же тебе говорил — у меня сегодня пост». — «По какому поводу?» — поинтересовался Молхо. «По поводу моих грехов, — ответил Ури с каким-то горьким смешком, глядя прямо в глаза Молхо, который смотрел на него как зачарованный. Потом протянул ему руку. Они помолчали. — Ну, и что ты думаешь о нашем деле?» — тихо спросил Ури, уже стоя у выхода. «Я думаю, что можно попробовать, — неуверенно откликнулся Молхо, настороженно глядя на гостя. — Мы ведь ничего не теряем, правда?»