Пять времен года
Шрифт:
Свет погас, и поплыли первые кадры рекламы. Молхо вдруг почувствовал чью-то руку на плече. Это была секретарша. «Хорошие новости. Только что звонил Бен-Яиш. Он уже в Кармиэле. Он на пути сюда». Молхо уже казалось, что этот Бен-Яиш — не реальный человек, а просто некое имя, которое означает коллективного и безликого председателя поселкового совета, которого они здесь, в поселке, все вместе и составляют. Но он сдержался, ничего не ответил, только поудобнее устроился на стуле, медленно отпивая горьковатый чай и наслаждаясь тем небольшим постом, на который добровольно себя обрек. Реклама кончилась, и начался сам фильм — то ли турецкая, то ли греческая полулюбительская лента, с первых же кадров которой ему стало ясно, что фильм будет весьма эротический, возможно, даже просто порнография, из жизни высшего света, — этакие приключения влюбленных и их любовные игры в шикарной гостинице на берегу пустынного пляжа. Главную героиню играла черноволосая и чуть тяжеловатая турчанка, некрасивая, но полная жизни, временами в ней странным образом проступало что-то очень материнское. В зале стоял легкий гул от громких перешептываний, оживленных комментариев и лузганья семечек. Молхо наклонился, набрал горсть истоптанной земли с пола и стал растирать ее, пока она не превратилась в тонкую пыль и на его пальцах остались лишь несколько крупинок — они издавали резкий, острый запах птичьего помета, смешанного с куриным кормом. Тем временем на белом экране начались жаркие поцелуи, страстные объятья и изощренные стриптизы, и в зале воцарилась глубокая тишина, в которой раздавалось только тяжелое дыхание зрителей, приспустивших веки в сладкой, задумчивой полудреме, — Молхо тоже начинал подремывать от усталости, вполглаза созерцая пылавшие на экране страсти, то ли подлинные, то ли изображаемые с холодным расчетом, его голова уже опустилась на грудь, как вдруг он почувствовал, что его член затвердел и напрягся, причем сам по себе, как будто его хозяин потерял всякую власть над ним и этот старый заржавевший двигатель заново завелся по собственной воле. Молхо сначала ощутил одно лишь отвращение, но потом в нем проснулся также некоторый интерес к происходящему, и его лоб собрался недоуменными складками.
Когда пришло время сменить бобину, в зале зажгли тусклую подсветку, и люди продолжали перешептываться в полутьме, но тут кто-то вошел и сел перед Молхо — молодая женщина, которая сказала ему шепотом: «Бен-Яиш звонил снова. Он добрался до Кирьят-Шмона». — «Кирьят-Шмона?» — усмехнулся Молхо. «Да, у него оказалась попутка прямо туда, но он попытается еще этой ночью вернуться в поселок. Вам не стоит уезжать». Как будто Молхо мог куда-нибудь уехать в это позднее время!
Фильм окончился в одиннадцать, люди стали вставать, устало потягиваясь и зевая, с полусонными, разочарованными лицами. Молхо поискал взглядом беременную жену индийца — она поднялась на своих коротких кривых ногах, точно большая неуклюжая утка, улыбаясь ему, и он заметил легкое косоглазие в ее глазах. Снаружи сияли звезды и уже взошла луна, но было очень холодно. Он шел за женщиной молча, неся в руке свой портфель и стараясь идти медленно, чтобы не подгонять ее. Зрители не спеша расходились, каждый по своей тропе, и она тоже нашла свою и пошла все быстрее, словно увлекаемая своим огромным животом. «Какая нужна смелость и сила, — подумал Молхо, — чтобы ходить в кино, когда можешь в любую минуту разродиться!» Впрочем, даже если бы она стала рожать прямо сейчас, перед ним, на этой тропе, поздней ночью, ей нечего было опасаться — во многих домах еще горел свет, и поселок словно не собирался спать, скорее наоборот — он будто проснулся к какой-то новой, странной ночной жизни: то тут, то там мелькали силуэты поспешно идущих куда-то людей, многие несли в руках рабочие инструменты, где-то неподалеку послышался звук трактора. Какая-то загадочная и бурная деятельность происходила вокруг него.
В доме индийца тоже еще горел свет, и хозяин, ожидавший их у входа в пижаме прямо поверх брюк, казалось, совсем не удивился, увидев Молхо рядом со своей женой, как будто некий суд уже заранее приговорил гостя снова спать в их семье. Он встретил их очень оживленно и тут же негромким, энергичным шепотом поинтересовался, голоден ли Молхо, однако тот не хотел затруднять хозяев и согласился только разделить с ним стакан вина — сейчас, среди разбросанных повсюду книг, индиец показался ему человеком незаурядной интеллигентности. «Ваш Бен-Яиш уже на пути сюда, — сказал Молхо, — все только об этом и говорят». И индиец кивнул, хотя не видно было, чтобы местонахождение Бен-Яиша так уж занимало его в этот полночный час. Его жена достала свежее белье и освободила диван в гостиной, а сам хозяин, направившись в детскую комнату, осторожно поднял спящую девочку с постели и понес ее на руках, точно большую спящую птицу из слоновой кости, со сложенными крыльями, и Молхо бросился ему на помощь, поддержал ее тельце, ощутил его сонное тепло, увидел, что она вдруг открыла большие дремотные глаза, без очков, и посмотрела на него, и почувствовал, что вся его душа открывается навстречу этому ребенку. Тем временем мать перенесла постель девочки на диван, отец уложил ее там и укрыл, а на освободившейся кровати в детской разостлали свежие простыни и принесли туда наволочку и полотенце. И Молхо счастливо пробормотал: «Что делать, этот ваш Бен-Яиш всех нас запутал…»
Дверь детской закрылась. Окна и жалюзи были закрыты тоже. Постель девочки все еще хранила тепло ее сна. Он положил портфель на стол. На столе были разбросаны школьные тетрадки и книги. Ее очки лежали на них, открытые, и Молхо осторожно, с какой-то непонятной жалостью отодвинул их. Он все еще колебался, надеть захваченную из дому пижаму или просто снять брюки и лечь в трусах, но потом решил, что если не наденет пижаму, то с непривычки вообще не сумеет заснуть. «Ну вот, — с удивлением подумал он, — жена избегала ночевать в чужих домах, а теперь, едва она умерла, я уже второй раз ночую в этом доме…» В дверь постучали, он открыл, и беременная женщина протянула ему вторую подушку — ее глаза были опущены, как будто ей было неловко видеть чужого человека в пижаме. Молхо снова сказал шепотом: «Я понимаю, что ужасно стесняю вас, но что мне делать — он меня совсем заморочил». Она вышла, и он медленно лег, почему-то не чувствуя ни малейшей усталости, и подумал, что теперь не уснет, — перед ним плыли кадры из фильма, пахнущие куриным пометом, перемежаясь с воспоминанием о том, как беременная женщина идет в свете луны по залатанной асфальтовой тропке, переваливаясь, как утка, на своих коротких ножках, и с размышлениями об одинокой корове, спящей по соседству в коровнике, и с горькими думами о своей сексуальной обреченности, и с теплым ощущением маленького девичьего тельца, которое несут на руках, как птицу, таящую под крыльями золотое зерно чистейшего желания. И он начал яростно спорить со своим вечным призраком. «Почему именно здесь? — с горечью вопрошал он ее. — Чего ты хочешь от меня? С чего ты взяла, что я тебя убил?» Но он знал, что уже никогда не получит ответа, и тишина вокруг него уже навсегда останется абсолютной, потому что прошли те дни, когда рядом с ним всегда был человек, который знал и понимал его, даже на расстоянии, — даже когда он звонил с работы, она угадывала его мысли, его настроение. И вот сейчас он волен делать все, что ему придет в голову, и он поднялся, босой, в темноте, осторожно, одними кончиками пальцев, поднял со стола ее очки, посмотрел на них и вдруг поцеловал, согревая губами толстые линзы, увлажняя их своим дыханием, потом протер, так же бережно положил на место и, неожиданно почувствовав себя совершенно выжатым, снова лег, слыша за окном верещанье сверчков и далекое тарахтенье трактора, приготовившись к бессонной ночи, — и вопреки ожиданиям заснул и проснулся пять часов спустя, сначала не понимая, кто он, не ощущая под собой постели, не зная, где он, проснулся ли вообще, удивляясь, что сумел уснуть, что одолел еще одну ночь, но потом, как в далекие дни армейской службы, спохватившись, вскочил, быстро оделся, застелил постель, натянул туфли, спрятал свои вещи в портфель, открыл окно и выпрыгнул наружу, сразу оказавшись в мутном мире, наполненном рассеянным светом и душными испарениями, тянувшимися к далекой горе, — мире, готовящемся к рассвету, — и там, возле стены коровника, дрожа от холода, долго с наслаждением освобождался от накопившейся за ночь жидкости, потом вошел внутрь коровника, увидел корову, которая стояла без сна, как будто ожидая его, и, подойдя к ней, любовно постучал ее по твердому лбу, словно хотел удостовериться в ее бесчувственности, загнул ей уши, как два твердых куска картона, и вышел наружу, все с тем же своим портфелем в руках, заметив, что солнечный диск уже показался над холмом, словно выпрыгнув из-за дома Бен-Яиша, в котором, как он только сейчас увидел, все окна были открыты настежь.
Он торопливо подошел к дому, заглянул в одно из окон, увидел там человека, лежащего на кровати под несколькими одеялами, вошел и грубо, бесцеремонно растолкал спящего. Наконец-то перед ним был неуловимый Бен-Яиш — молодой парень в плотной фланелевой пижаме, действительно больше похожий на студента, чем на руководителя местного совета. Бен-Яиш с трудом разлепил заспанные глаза, заморгал, увидев наклонившегося над ним незнакомого человека, потом улыбнулся виноватой улыбкой: «Это вы? Я ужасно сожалею. Пожалуйста, извините меня». Молхо весело склонился к нему: «Да уж, ничего не скажешь, вы меня совсем заморочили». Но Бен-Яиш перебил его, он уже не мог остановиться: «Нет-нет, вы должны меня извинить, ради Бога! Эго я виноват. Произошла ужасная путаница. Я ведь вчера ездил к вам в Хайфу. А потом не мог выбраться оттуда ночью. Но почему вы не спали у меня, ведь я сказал секретарше, чтобы она дала вам ключи? И велел ей показать вам наши бухгалтерские книги. Поверьте, вы ошибаетесь в своих подозрениях, я вам это докажу! Да, мне уже сказали, что вы искали нашу новую дорогу и новый парк, но я вам все покажу, все планы, и проекты, и документы, вы все увидите! Просто тут у нас было несколько безработных, у которых кончился срок выдачи пособия, и им нужно было помочь, и поэтому мы перевели им немного денег в счет бюджета будущего года, но в конце концов мы все сбалансируем, клянусь вам, мы ни в чем не нарушим рамки бюджета, вы увидите сами! Но только, может быть, вы поможете нам оформить эти бумаги? Подскажете, что можно утвердить и как это все представить? У меня ведь совершенно нет опыта, а это все так сложно: нам дают деньги только на развитие, но люди не могут жить без денег, а если они умрут, то ведь никакое развитие не нужно, разве я не прав?»
Молхо молча сидел возле него и слушал, не возмущаясь и не раздражаясь, уже наполовину побежденный, наполовину смирившийся, и душа его постепенно наполнялась симпатией к этому молодому парню с лицом, еще припухшим от сна и покрытым давно не бритой щетиной, с такими горящими, увлеченными глазами. Он понимал, что не в силах даже упрекнуть его, тем более сейчас, при свете этой радостной зари, после того, как он уже увидел и узнал всех этих его людей, и впрямь достойных глубокого сочувствия. Он подождал, пока Бен-Яиш оделся, они выпили кофе, и он вышел следом за ним в прохладное, прозрачное утро, слегка дрожа от возбуждения, — они отправились на окраину поселка, где Молхо торжественно показали наспех воткнутые в землю — очевидно, минувшей ночью — саженцы кустиков и деревьев, которые должны были изображать заложенный здесь парк, — оттуда его повели на другой конец, к свежим кучам песка и щебня, сброшенным с трактора на одну из проселочных дорог, пересекавших поселок, где на сильном огне стояла черная бочка с кипящим асфальтом, а рядом с ней — дорожный каток, старый, раскрашенный зеленой краской, вроде тех, что так волновали его воображение в детстве. Их всюду встречали дружелюбно улыбавшиеся местные люди, которые выжидательно и доверчиво смотрели на Молхо, а Бен-Яиш все говорил и говорил, и развертывал чертежи, и показывал планы, и размахивал бумагами, и умоляющим голосом просил: «Вы только объясните мне, как это все записать в таком виде, чтобы не вызвать незаслуженных подозрений, чтобы не было лишних неприятностей, потому что нам вполне достаточно тех, что мы уже имеем». Наконец Молхо остановился, и раскрыл свой портфель, и сказал, что сейчас он ему все объяснит.
Они проработали все утро, в уже знакомом ему школьном кабинете, под звуки детского хора, который разучивал в соседнем помещении весенние пасхальные песни, — видимо, в преддверии какого-то концерта. Нельзя было не признать, что секретарша, она же учительница пения, была женщиной энергичной во всех отношениях, потому что голоса, вырывавшиеся в коридор, казалось, овладевав ли всем школьным пространством, до самого последнего уголка, заодно весьма вдохновляя Молхо на поиски все новых путей улучшения отчетов Бен-Яиша и заполнения пробелов в его финансовой документации. К одиннадцати утра они закончили свою работу, и Молхо понял, что может наконец распрощаться с Бен-Яишем, и с поселком, и со всеми его жителями, но перед тем, как покинуть школу, неожиданно попросил секретаршу позвать маленькую балерину из пятого класса — он должен о чем-то с ней поговорить, — ее привели к нему прямо с занятий, и он, напустив на себя строгий вил. велел ей обязательно передать отцу и матери его глубокую благодарность за их гостеприимство. Она стояла перед ним в школьном коридоре, худенькая, смуглая и серьезная, снова в своем балетном трико и больших странных очках, кивала головой в знак понимания, и он чувствовал огромную жалость к этому очаровательному ребенку, потому что ясно знал теперь, что вскоре ее ожидают тяжелые времена, — слезы невольно выступили на его глазах, и, наклонившись над ней, он обнял ее, расцеловал и шепнул тихо, так, чтобы слышала только она: «Ты замечательная девочка. Я тебя никогда не забуду. Кого ты больше хочешь — братика или сестричку?» — «Кто родится», — заученно ответила она, как будто повторяя чужие слова.
Время близилось к двенадцати, и его предупредили, что, если он не хочет застрять здесь на всю субботу, ему лучше поторопиться, потому что в пятницу последний автобус уходит раньше обычного. Автобус был рейсовый и добрых два с половиною часа трясся по проселочным дорогам, исколесив по пути, казалось, всю Галилею и останавливаясь чуть не в каждом поселке и деревне, и, когда он прибыл в Хайфу, приближение субботнего покоя уже было разлито в воздухе, хотя до вечера было еще далеко. Дома он, к своему удивлению, обнаружил всех трех своих детей, которые весело расправлялись с обедом в кухне: дочь все еще была в офицерской форме, а студент казался спокойным и довольным после того, как этим утром сдал последний экзамен. «Ты здорово загорел, — сказали они хором, — тебе идет!» Он рассказал им о поселке, о тамошних индийцах и даже немного о девочке в очках и балетной форме, потом заглянул в кастрюли, сурово оглядел стол и потребовал от студента, чтобы тот немедленно вымыл посуду, а сам отправился в ванную, принял душ, побрился и пошел прилечь, усталый и вымотанный, но тоже очень довольный, как бывало в прошлом, когда возвращался с долгой резервистской службы.
Когда он проснулся, стоял теплый весенний вечер. Дети снова были на кухне, и он упрекнул их: «Вы что, забыли? Сегодня же суббота». Но они сообщили, что бабушка только что звонила, она сегодня не придет к ужину, потому что у нее свои гости — ее русская подруга с дочерью. Объяснение его не удовлетворило. «Ну и что? — сказал он. — С бабушкой или без бабушки, а субботний стол нужно накрыть. Что это вы?» — и, прервав их трапезу, потребовал перенести ужин за субботний стол в салоне и даже зажечь свечи.
Чуть позже позвонили знакомые, которые уже давно ему не звонили, — не сможет ли он прийти к ним сегодня вечером, у них собирается компания? — и Молхо обрадовался, потому что его давно беспокоило молчание всех друзей и знакомых, ему казалось, что его уже начали понемногу забывать, и хотя он знал, что друзья и раньше принимали его, скорее, из-за жены, потому что сам он был никудышным собеседником, слишком скучным и утомительным, но тем не менее считал, что они и ему обязаны какой-то толикой внимания — по крайней мере из уважения к покойной.