Пять времен года
Шрифт:
Однако чуть позже, когда он наконец добрался до Зруа, которая на самом деле оказалась обычным сельскохозяйственным поселением, из тех, что во множестве возникали в пятидесятые годы, — позже некоторые из них разрастались и получали статус городов, что позволяло их жителям претендовать на некоторые дополнительные льготы, — прежнее острое чувство радостного узнавания разом покинуло его, сменившись гнетущим унынием при виде печальной заброшенности поселка. Все здесь выглядело, как тридцать лет назад, в те самые пятидесятые годы, — те же маленькие дома на худосочных, щербатых бетонных столбах, разве что немного расширившиеся за счет новой пристройки или дополнительного этажа, те же крохотные фруктовые сады на рыжей каменистой земле, те же птичники, и коровники, и большие просветы запущенного, заросшего поля между ними, и чахлые деревья, и узкая дорога, входящая в огромные железные ворота, установленные в новехонькой, двойной — для безопасности — ограде, и неожиданно, безо всякой видимой причины, превращающаяся в широченное шоссе, чуть не в автостраду или в эдакий городской бульвар, который напрямую пересекал заросшее сорняками поле и так же неожиданно кончался, вливаясь в широкую и какую-то бестолковую площадь торгового центра с заброшенной автобусной остановкой на ней. Возле огороженного проволокой громадного столба высоковольтной линии торчала доска объявлений с выцветшими плакатами давно прошедших выборов в местные советы — на одном из них был изображен молодой человек в фуражке, с небритым улыбающимся лицом, и под ним буква, обозначающая возглавляемый им избирательный список. Неподвижная тишина висела над площадью, как будто весь поселок вымер, только где-то вдали раздавалось тарахтенье трактора да еле слышно постукивал водяной насос.
Какая-то женщина, тащившая за собой на веревке толстую овцу, показала ему дорогу к школе, и Молхо, захватив портфель с папками и закрыв машину, направился к школьному зданию, по пути заметив в просвете между двумя домами заснеженную вершину горы Хермон [14] , такую близкую и огромную, что он даже вздрогнул от неожиданности. Молхо пересек спортивную площадку и миновал фонтан, где ему в лицо ударил сильный ветер, снова со сладкой настойчивостью вызвавший у него ощущение чего-то уже виденного, поднялся на несколько ступенек и услышал голоса школьников, с неистребимым восточным акцентом распевавших знакомую пасхальную песню. Проходившая мимо учительница указала ему комнату руководителя местного совета, но там было пусто и темно, жалюзи спущены, на стене — портреты главы правительства и давно умерших президентов страны. За письменным столом не было стула, и на него опирался пустой футляр аккордеона, в углу стояли сумки, набитые
14
Хермон — гора на севере Израиля, его единственная снежная вершина.
Они вышли из школы, мягкий ветерок снова лизнул их лица, полуденный свет туго натянутым полотнищем лежал на окрестных горах. Молхо направился было к своей машине, но учительница его остановила. «Не стоит мучить машину, ~ сказала она. — Тут у нас сплошное болото и камни. Это недалеко, вы просто идите за ней, она вас приведет». Однако, девочка все стояла, препираясь с детьми, которые во что бы то ни стало хотели следовать за ними. «Только я, — услышал он ее воинственный голос. — Велели только мне. Он идет к нам». Но дети не отставали, а секретарша уже вернулась в школу, и поэтому она попыталась оттолкнуть их, а когда они со смехом разбежались, сказала, повернувшись к Молхо: «Пойдемте отсюда», — и повела его через школьный двор к проходу в заборе, вывела на топкую от грязи тропу и быстро пошла вперед. Он шел сзади, с портфелем в руках, ступая по синеватому пуху трав, с непонятным волнением глядя на ее тонкие, длинные ноги и упругие ягодицы, туго обтянутые черной тканью и мерно покачивающиеся при ходьбе, как два маленьких резиновых полушария, — он с трудом поспевал за ней, она бежала впереди, как черная лань или какой-то очкастый черный кролик, ведя его по извилистой тропе, идущей, в обход птичников и коровников, за домами мошава, шла, быстро рассекая телом разреженный горный воздух, легко и упруго ступая по своей рыжеватой галилейской земле, от которой сразу становятся рыжими даже лужи, оставленные только что прошедшим дождем. Время от времени она останавливалась, поджидая его, и он каждый раз улыбался ей, но ее лицо оставалось замкнутым и серьезным, и она все так же хмуро и строго изучала его сквозь стекла своих огромных смешных очков. «Чем болен твой отец? — спросил он ее на ходу, но она не поняла. — Какая у него болезнь?» — «У него что-то с кровью», — неохотно ответила она. «Он был в больнице?» — «Совсем немного», — все так же настороженно ответила она. Они прошли мимо свалки старых, поржавевших плугов и борон, частично уже вросших в землю, потом через полутемный коровник, где на них глянул большой встревоженный глаз одинокой коровы, и, наконец, вышли на задний двор маленького жилого, дома, прилепившегося к самому склону горы. Там им навстречу с радостными криками выскочила обогнавшая их школьная детвора: «А мы угадали, что ты пойдешь этой дорогой!» Но девочка, разгневанно и гордо подняв голову, прошла мимо них, ведя своего гостя в кухню, — там, одетый в пижаму, их ждал молодой, высокий и темный индиец в очках, и Молхо сразу понял, откуда у этой девочки ее рост, и очки, и эта кожа цвета потемневшей слоновой кости. Она подбежала к отцу и обняла его, а он погладил ее по голове, и странная догадка поразила Молхо — этому человеку суждено вскоре умереть, а девочка еще не сознает, но уже предчувствует это. Ему вдруг почудилось, будто некая странная сила влечет его внутрь этого дома — словно то сама смерть, вроде бы распрощавшаяся с ним минувшей осенью, теперь, точно обезумевший от крови пес, помчалась перед ним сюда, на самый край Галилеи, чтобы укусить еще одного человека, и вот лежит, примчавшись, и дремлет, устав от бешеного бега. «Вот ты где!» — тепло, как старой знакомой, шепнул он ей и протиснулся в маленькую кухню, на ходу представляясь и объясняя свое дело этому темному, но теперь почему-то побледневшему человеку: «Мне сказали, что вы бухгалтер».
«Бухгалтер? — Человек в пижаме растерянно улыбнулся. — Это не совсем так. Я просто помогал Яиру в подсчетах. Но что же вы стоите в прихожей, проходите…» И он исчез, шепнув что-то дочери, и девочка, проведя гостя в маленькую, чистую, бедно обставленную комнатку, тотчас предложила ему стул, быстро и ловко убрав лежавшие на нем книги, и Молхо сел, не в силах оторвать глаз от этой, будто порхающей по комнате, изящной точеной фигурки в черном балетном трико и розовых балетных туфлях, с этими огромными очками в красноватой железной оправе на темном лице. Ему вдруг захотелось прикоснуться к ней, чтобы убедиться в ее реальности. «Где твоя мама? — спросил он, и она ответила, что мать работает на обувной фабрике в Кирьят-Шмона. — На обувной фабрике? — переспросил Молхо, продолжая следить, как она спокойно, с какой-то недетской самостоятельностью, убирает комнату. — У вас в школе учат балету?» — спросил он. «Только меня», — сказала девочка. «Надо же, — подумал Молхо, — живут люди, маются тут на самом краю света, и ведь такие же израильтяне, как мы, а мы о них ничего не знаем, даже по телевизору их никогда не показывают».
Индиец, по-прежнему небритый, но уже в брюках и черном свитере, который еще больше подчеркивал его смуглость, вошел в комнату, неуверенно, будто гость в собственном доме, оглянулся по сторонам в поисках свободного стула и как-то скованно сел, прямой, как палка, а девочка тотчас, в точности повторяя его движения, уселась рядом с ним, словно хотела его защитить. Молхо заметил, что она слегка косит. Он снова улыбнулся ей, но она и на этот раз ему не ответила. Он глянул в окно, в котором теснились окрестные горы, вздохнул, вынул из портфеля свои папки, разложил их на столе и вдруг почувствовал, что очень устал. «Сколько лет вашему поселку? — спросил он индийца, который с любопытством следил за его движениями. — Мне почему-то кажется, что я уже бывал здесь когда-то, — может, мы тут ночевали на каком-нибудь армейском переходе». Выяснилось, что деревню действительно заложили в начале пятидесятых годов, но поселенцы дважды бросали это место и уходили в город, и только в конце пятидесятых сюда привезли несколько семей евреев из Индии, а потом к ним присоединились несколько иммигрантов из Туниса и несколько израильтян, но те, впрочем, так и не прижились, и вот с тех пор поселок как-то держится. Молхо посмотрел на девочку: она сидела так же напряженно и прямо, как ее отец, внимательно прислушиваясь к его рассказу, — маленькое, трогательное существо, с еще плоской детской грудкой, ее нежная смуглая головка, охваченная рамкой окна, четко вырисовывалась на фоне белых облаков, висящих над горами. «Странный ребенок, — подумал Молхо. — А может, я просто уже очень давно не присматривался к девочкам ее возраста». «Какое же у вас тут население? — продолжал он расспрашивать хозяина. — Все религиозные, наверно?» Оказалось, что уже не очень. В субботу еще стараются посещать синагогу, но иногда просто отсыпаются за всю неделю или отправляются на работу. «А где тут работают?» Раньше в основном выращивали кур, но с восемьдесят второго, когда спрос на яйца упал, все забросили это дело, и женщины теперь работают в большинстве на фабрике в Кирьят-Шмона, а мужчины как могут обрабатывают землю, но есть уже и безработные. Все разваливается понемногу, но люди боятся уйти, потому что в других местах не лучше. «Скажите, а вот эти финансовые отчеты, это вы их писали?» — вдруг нетерпеливо перебил Молхо и раскрыл свои папки, решив, что этот индиец, возможно, попросту хочет разжалобить его, чтобы как-то оправдать свой подлог и растраты. «Нет-нет», — мягко возразил хозяин. Он ведь уже объяснял — он вовсе не бухгалтер, он только помогал Бен-Яишу в расчетах, а вообще-то он преподает в школе арифметику, вернее, преподавал, потому что с тех пор, как он заболел, врачи запретили ему работать в школе, и вот Бен-Яиш попросил его помогать ему в финансовых делах, проверять отчеты, «А чем вы болеете?» — поинтересовался Молхо. Оказалось, что хозяин не знал даже, как называется его болезнь, как будто он вообще не интересовался ею. Просто его время от времени вызывают в больницу в Хайфе. Молхо оживился: «В какое отделение, кто там вас лечит?» Но тот и здесь ничего не мог толком объяснить. Он приходит туда, проходит в одну дверь, ложится на кушетку, у него берут кровь, что-то ему вливают, и он выходит из другой двери, вот и все. «Дело в том, что я хорошо знаю эту больницу, — сказал Молхо, пытаясь выудить из него еще какую-нибудь информацию. — У меня жена умерла полгода назад, от рака». Но тот не подхватил или не понял брошенный ему намек, и тогда Молхо сам стал рассказывать о болезни своей жены — он видел, что девочка слушает его с интересом, нервно подрагивая смуглой ногой, и поэтому говорил и говорил, словно не в силах остановиться, — он действительно давно уже никому не рассказывал об этом и теперь почти с удовольствием припоминал все детали тех последних месяцев и ту маленькую больничку, которую организовал у себя дома, чтобы обеспечить умирающей жене наилучший уход. «И она действительно умерла дома?» — спросила вдруг девочка, удивленно глядя на него. «Конечно, дома, — ответил ей Молхо. — Причем она почти не страдала». И тут ему неожиданно почудилось, что он и с этой девочкой уже встречался, когда был здесь во время той своей армейской службы, тридцать лет тому назад. «Она у вас единственная?» — повернулся он к ее отцу. Тот ответил: «Да, пока единственная, но мы надеемся, что вскоре у нее будет брат или сестра», — и, улыбнувшись, обнял дочь и прижал ее к себе. Молхо с минуту молча смотрел на них, потом спросил, не найдется ли у них стакан воды. «Конечно! — воскликнул индиец. — Но может быть, вы выпьете сока?» — «Можно и сок, — ответил Молхо, и девочка с танцевальной грацией выскользнула из комнаты. — Какая милая у вас дочь, — заметил он. — Сколько ей?» — «Одиннадцать», — сказал отец. «Всего-то! — поразился Молхо. — И ей уже нужны очки?» — «Не совсем, — улыбнулся индиец. — Это она сама придумала. У нее небольшое косоглазие, и ей кажется, что в очках этого не видно». Девочка вернулась и поставила перед Молхо большой стакан мутноватой светло-желтой жидкости, и отец сказал ей: «Ты недостаточно размешала!» — но Молхо сказал: «Ничего, не важно», — снова и так же остро ощущая, что ему ужасно хочется прикоснуться к этому смуглому тоненькому тельцу, — но она выглядела такой взрослой и серьезной, что ему показалось невозможным как будто бы по-отцовски погладить ее по плечу. Он отхлебнул чуть горьковатый сок и обратился к индийцу, который все это время сидел молча и неподвижно, как статуя, так и не глянув на бумаги, которые Молхо разложил перед ним, словно ожидал, что незваный гость вот-вот исчезнет или растает в воздухе. «Боюсь, что у вас будут неприятности. Вы рискуете не получить больше никакой финансовой поддержки. Мы можем оставить вас без гроша». — «Но почему?» — удивился индиец. «Потому что у вас нет никакого порядка, ни в чем», — и Молхо стал перелистывать бумаги. «Но ведь тут все правильно», — едва слышно прошептал индиец. «Ничего тут не правильно, — возразил Молхо. — Даже отдаленно не приближается к правильному. Тут пахнет нарушением закона, и это может закончиться в полиции. — Он говорил возмущенным тоном, хотя внутренне был совершенно спокоен и не испытывал ни малейшего раздражения. — Что он себе думает, этот ваш Бен-Яиш?! Назначил мне встречу, я специально приехал, а его нет!» — «Он приедет, он обязательно приедет! — взволнованно воскликнул индиец. — Вы можете подождать его здесь, у нас. Мы сразу же увидим, когда он приедет, из нашего окна виден его дом», — и он наклонился к окну, указывая на небольшой дом, одиноко стоявший на склоне горы, — вокруг не было ни сада, ни малейшего признака зелени, одни камни. «Может, я подойду туда и спрошу у его жены, где он?» — сказал Молхо. «У него нет жены». — «Как, он не женат?» — «Да он еще молод, ему еще и двадцать три не исполнилось». — «Двадцать четыре, — торопливо поправила девочка, тревожно прислушивавшаяся к их разговору. — У него скоро день рождения». Отец улыбнулся ей. «Бен-Яиш любит детей, и они его любят», — объяснил он. Оказалось, что этот Бен-Яиш появился в поселке года два назад, приехал
Солнечный свет неожиданно померк, и в комнате воцарилась сумеречная полутьма, словно гора, видневшаяся в окне, внезапно подступила вплотную к дому. Молхо почувствовал, что проголодался, — его рот наполнился слюной, как будто он целый день ничего не ел. Он медленно собрал бумаги, вложил их в портфель и снова посмотрел на девочку — в этом сумеречном свете она показалась ему такой же черной, как ее отец, как будто сквозь ее кожу проступала темнота ночи. Он поднялся. «Куда же вы? — забеспокоился индиец. — Подождите еще немного. Он обязательно приедет». Молхо помедлил в раздумье и сказал, что, пожалуй, лучше походит немного по их поселку, чтобы составить себе впечатление. «Может быть, пообедаете с нами?» — спросил индиец. «Нет, спасибо, — сказал Молхо, памятуя, что ему положен настоящий, оплаченный обед. — Вот только покажите мне, где тут у вас туалет». Девочка провела его в ванную комнату, которая, к его удивлению, выглядела очень чистой и уютной, хотя он тут же с изумлением увидел, что в ней нет двери — простая занавеска в дверном проеме отделяла ее от всех остальных комнат. Изо всех сил стараясь делать свое дело как можно беззвучней, он стоял лицом к открытому окну, через которое открывался захватывающий вид на сверкающую вдали снеговую шапку Хермона. «Снег! Меня опять догнал снег», — улыбнулся он, застегивая брюки. Потом вымыл руки и, едва совладав со своим обычным желанием исследовать содержимое аптечки, с дружелюбным выражением лица вышел к индийцу, который все еще сидел, погруженный в какие-то размышления. «Пусть ваша девочка проведет меня обратно к машине, — попросил он. — Я и впрямь немного еще поброжу по вашим местам».
И вот он опять шел за ней, но на этот раз уже не обходной тропой, по задам поселка, а по его главной улице, которая вилась перед домами и между ними, шел, неотступно глядя на ее тонкое, вытянутое тело, которое сейчас, в мягком, сероватом, почти зимнем свете зашедшего за тучи солнца, казалось ему еще более вытянутым и удлиненным. Они миновали уже знакомый ему, надежно огороженный проволокой столб электропередачи — это было, видимо, местное ответвление общеизраильской сети, провода приходили сюда откуда-то из далекой пустоты и снова, с громким жужжанием, исчезали в такой же неведомой дали. Молхо спросил девочку, как ее зовут и как зовут ту одинокую корову, и, исчерпав запас своих вопросов, продолжал идти за ней, слегка приотстав. Вокруг стояла мертвая тишина, не было слышно, чтобы где-то прокладывали дорогу, или разбивали парк, или вообще хоть что-нибудь делали, даже трактор уже не тарахтел, только в отдалении, в поле, трое рабочих стояли подле небольшого костра, влажный запах сжигаемых колючек коснулся его ноздрей, он почувствовал совершенно нестерпимый голод и вдруг, глядя на соблазнительно покачивающуюся впереди маленькую круглую попку, с ужасом ощутил в себе чисто звериное, еще до всякой сексуальности, желание схватить, и рвать, и жевать эту слабую, детскую плоть — даже зубы его внезапно клацнули совсем по-звериному. К счастью, девочка не могла угадать, о чем думает этот пожилой приезжий мужчина, идущий за ней, размахивая портфелем и слегка отставая, — она продолжала спокойно идти впереди, не сворачивая к зданию школы, а направляясь прямиком к большой группе детей, которые, точно горстка мух, прилипли к одиноко стоявшей на площади чужой машине. Молхо прошел между ними, словно не замечая, а девочка попыталась было с командирской властностью их разогнать, но потом сама смешалась с ними и затерялась в их массе.
Молхо открыл багажник, бросил туда портфель и уже собрался было в обратный путь, но, подумав, решил все-таки заглянуть сначала в торговый центр на площади — может, удастся купить какую-нибудь еду в счет командировочных. Он пересек бетонный квадрат огромной пустой площади, миновал магазины шерстяных изделий, электротоваров, писчебумажных принадлежностей, а также бакалейную лавку и овощной магазин и наконец в самом углу обнаружил что-то вроде кафе или буфета с вывеской, на которой был изображен шампур с нанизанными на него кусочками мяса. Все это время он ощущал на себе любопытные взгляды продавцов и покупателей, — видно, все здесь уже знали, зачем он приехал, и мысль, что он кажется им чем-то вроде инспектора или ревизора, доставляла ему странное удовольствие.
Он прошел мимо нескольких выставленных наружу столиков, навстречу ему вышел хозяин заведения, еще более темный, чем отец девочки, и Молхо спросил, есть у него какая-нибудь еда посерьезней, или это просто кафе, и тот ответил: «Найдется и серьезная еда тоже». — «А квитанцию вы мне сможете дать?» — внушительно спросил Молхо. «Никаких проблем». — «Так что же у вас есть?» — «А что вы хотите?» — «Нет, вы скажите, что у вас есть», — настаивал Молхо, все еще стоя и озабоченно оглядываясь в поисках гастрономического вдохновения. Место показалось ему довольно чистым. В углу сидел человек и ел какое-то варево, зачерпывая ложкой из глубокой тарелки. «А вот это что?» — спросил он нетерпеливо. «Потроха», — сказал хозяин. «Какие потроха?» — спросил он подозрительно. «Вареные почки, легкие и селезенка», — мягко объяснил индиец, глядя на Молхо с легкой опаской. «А стейк у вас есть?» — «Есть все, что вам угодно». — «Покажите», — решительно потребовал Молхо с несвойственной ему грубой фамильярностью. Хозяин провел его на кухню, где на газовой горелке стояла большая кастрюля, здесь было грязновато, его жена никогда не согласилась бы здесь обедать, индиец открыл холодильник и вынул кусок лежалого мяса с фиолетовыми следами засохшей крови, и Молхо охватили сомнения — мясо не выглядело особенно свежим, кончится тем, что его здесь отравят, — но ему действительно очень хотелось чего-нибудь мясного. «Может быть, у вас есть сосиски?» Но сосисок не оказалось. После долгих колебаний Молхо все же решился отведать потроха, вышел из кухни расстроенный и сердитый, уселся за один из столиков и снова подумал о жене — как они ходили из ресторана в ресторан, пока она не находила достаточно чистое, на ее взгляд, место, а вот сейчас он здесь, в этом сомнительном кафе, потому что теперь он ходит, куда хочет, и она уже не может ему указывать. Он выбрал столик, сидя за которым мог следить за своей машиной и, в случае надобности, защитить ее от детей. Но опасности вроде бы уже и не было — почти все дети разошлись кто куда, у машины оставались считанные, среди которых была и девочка в балетном трико. Она сидела возле одного из колес, как сложивший крылья нежный полевой кузнечик, и лизала мороженое. Подъехал пикап, из которого вышел какой-то молодой человек, и Молхо подумал, не появился ли наконец Бен-Яиш, но тут же увидел, что это араб, и его мысли снова вернулись к жене. Нет, он не убивал ее, это подлое и низкое предположение, он только помог ей умереть, когда она этого захотела. Но кто знает — может быть, он слишком быстро смирился с тем, что она умрет, с того первого мгновения, когда склонился над ней в тот весенний вечер, поцеловал сосок ее белой груди и сказал — мягко и осторожно, но как будто хлестнув по воздуху бичом: «Да, здесь действительно есть какое-то уплотнение», — и вот сейчас он сидит здесь, в этом грязноватом кафе в заброшенном галилейском поселке и смотрит на женщин, входящих и выходящих из бакалейной лавки, молодых, очень восточного типа женщин, и удивляется, насколько он все еще равнодушен к женскому телу. Из бокового переулка появился трактор, потом прошла куда-то группа детей — такой покой царил вокруг, да еще этот прохладный ветер, который так и разжигал аппетит. Нет, не скажешь, что здесь все разваливается. Болтовня все это — страна разваливается, все рушится, — а поглядишь на самом деле — ничего нигде не разваливается, все на своем месте. Всюду видишь трактор, который что-то тащит, чтобы что-то начать. Последние дети, сидевшие возле его машины, уже разошлись, девочки тоже не было видно. Хозяин молча разложил перед ним вилку, ложку и нож, поставил тарелку с лепешками и полное блюдечко маслин. Молхо вцепился в него: «Прокладывали у вас здесь дорогу в последний год?» Хозяин не знал. «А парк — может быть, здесь разбивали новый общественный парк? Или сад какой-нибудь?» Нет, хозяин ничего такого не помнил. К столику подошли несколько местных людей, тоже восточного вида — все они выглядели, как будто только что проснулись, и буквально излучали дружелюбие. Он ждет Бен-Яиша? Только что пришло сообщение, что Бен-Яиш уже в пути. Бен-Яиш вот-вот приедет. А что именно Молхо приехал проверять? Счета? Они в полном порядке. У них тут все в полном порядке. Бен-Яиш ему все объяснит. Они все тут готовы поручиться за Бен-Яиша, — и один из них, наклонившись к столику, сказал: «Я слышал, что у вас умерла жена. Пусть в вашем доме больше не будет беды», — и сочувственно пожал ему руку, и все остальные тоже стали пожимать ему руку, и Молхо был потрясен — откуда они узнали? Можно подумать, что тут все новости разносятся прямо по воздуху! Он хотел спросить, не слышали ли они о какой-нибудь новой дороге или новом парке, но в этот момент перед ним поставили дымящуюся миску, наполненную темными кусками ароматного, гладкого, упругого мяса, плававшего в светло-коричневом соусе, и он, дрожа от голодного возбуждения, набросился на еду, пока она не остыла. Он нанизывал мясо на вилку — куски отличались друг от друга по консистенции, но все имели незнакомый ему, чуть сладковатый вкус, ему даже стало страшновато, но он не в силах был оторваться от еды, которая казалась ему божественной, и все макал и макал в соус куски лепешки. Хозяин, сидя напротив, молча наблюдал за ним. «Здешний ветер навевает зверский аппетит», — сказал он, словно извиняясь. «А чье это мясо?» Хозяин не понял. «Ну, от какого животного?» «Это смесь, разные внутренние органы, а что, невкусно?» — «Нет, нет, — поспешно сказал Молхо, — очень вкусно, но от какого животного эти органы? От коровы?» — «От коровы?! — испуганно переспросил индиец и наконец понял: — Да, да, это говядина». Молхо продолжал сосредоточенно есть, его лицо гладил приятный, теплый свет вышедшего из-за туч солнца, вокруг царила тишина, как будто местные жители почему-то разом попрятались от него, только этот черный индиец продолжал молча сидеть напротив, не сводя глаз с гостя и лишь изредка поднимаясь, чтобы принести ему холодное питье или еще одну лепешку, и Молхо каждый раз извинялся: «Это все ваш воздух». — «Да, воздух — это единственное, чего у нас вдоволь», — согласился хозяин, грустно улыбнувшись, и, забрав тарелки, принес ему чашечку турецкого кофе. Молхо расплатился, и хозяин вырвал листок из школьной тетради, чтобы выписать ему квитанцию. «Написать здесь, что именно вы у нас ели?» — спросил он. «Нет, нет, только сумму, дату и место», — сказал Молхо.
Было два часа дня, и солнце пекло так, будто в этот весенний день вдруг ворвалась яркая вспышка лета и не было ни сегодняшнего дождливого утра, ни облачного неба. Молхо миновал будку телефона-автомата, нерешительно размышляя, не позвонить ли матери или теще, но тут же решил: «А почему, собственно, я обязан? У меня тоже есть право исчезнуть на время», — и пошел к машине, которая стояла, раскаляясь под жарким солнцем. «Надо купить для нее чехол, — подумал он, — поберечь ее, а то еще выгорит на солнце и потеряет цену, когда подойдет срок ее менять». Он открыл дверцу, посмотрел на панель со всеми ее сложными приборами, потрогал новую обивку и снова удивился, почему этот новый «ситроен» не вызывает у него никакой радости, как вызывали все его прежние новые машины. Он снял пиджак, стащил свитер, расслабил галстук, сел за руль и, приоткрыв окно, ощутил на лице напор ветра, свистевшего так, будто там, в горах, кто-то направил на поселок огромный мощный вентилятор. В сущности, ему следовало бы сейчас завести мотор и отправиться восвояси — пусть этот жулик сам потом гоняется за ним, — но он чувствовал какую-то неприятную слабость в желудке, словно только что съеденное мясо клонило его к земле, и в ушах у него стоял этот назойливый свист ветра, и он решил просто передвинуть машину в тень и немного отдохнуть, но оказалось, что он потерял всякое представление, куда перемещается солнце, и поэтому в конце концов решил оставить ее там, где она стояла, и, закрыв на замок рычаг переключения скоростей и для надежности заблокировав двигатель секретным переключателем, запер дверцы и направился к дому девочки, чтобы сообщить ее отцу, что он уезжает.