Пять времен года
Шрифт:
«Да мы уже с прошлого лета только то и делаем, что говорим и думаем о тебе», — сказал Ури, слегка прикоснувшись к его руке. «С прошлого лета? — Молхо был тронут — оказывается, о нем думали и вспоминали из такой глубины времен. — Но как это — с прошлого лета? Ведь прошлым летом моя жена была еще жива». — «Да-да, я знаю, — торопливо сказал его бывший молодежный инструктор, — но в Иерусалиме уже тогда говорили, что ее болезнь неизлечима и что она вот-вот умрет». — «Даже в Иерусалиме?» — вздрогнул Молхо. «Да, — откликнулся Ури невесело. — У Иова всегда находятся друзья. Есть люди, которым нравится разносить дурные вести о ближних, даже если они сами толком не знают, о ком идет речь. Знаешь, из тех, кому легче жить, если они знают, что другим худо. Вот и о тебе пошли слухи, о той беде, что выпала на твою долю. Да и твоя мать тоже всем рассказывала, как ты заботишься о своей больной жене, хотя, сказать по правде, не всегда могла внятно объяснить, что именно ты делаешь. Ну и вот так, мало-помалу, до нас доходили разные детали, порой такие, что ты даже представить себе не можешь, — вроде того, что ты решил взять на себя всю тяжесть ухода за ней до самой смерти. И когда мы узнали, что она уже несколько месяцев как умерла, а ты все еще один, я сказал: „Яара, может, это сам Бог послал нам этого человека?! Конечно, мы не знаем, что он за человек сейчас, но ведь когда-то он вроде был в тебя влюблен?“»
Пылал ослепительный субботний полдень. Они стояли на длинных каменных ступенях Иерусалимского театра, вжимаясь в узкую полоску тени, тянувшуюся вдоль закрытых кассовых окошек и театральных объявлений. Жаркая тишина звенела вокруг. На пустынной, добела раскаленной площади перед театром не было ни души. Все жалюзи в элегантных и аристократических каменных домах квартала Тальбие были опущены. Вдали, по краю пригорка, тянулся скромный каменный забор, окружавший резиденцию президента страны, под ними, на крутом спуске, другая стена, высокая, построенная еще в турецкие времена и потемневшая от дряхлости, окружала дом прокаженных, стоявший в пыльной тени чахлой сосновой рощи. Когда Молхо припарковался на стоянке около театра, вышел из машины и глянул на площадь, он сразу же узнал того высокого худого человека, что стремительно метался в тени на верхних ступенях, сжимая в руках черную шляпу. Ури выглядел, как одинокий актер на театральной сцене, лихорадочно дожидающийся выхода напарника, чтобы выплеснуть из себя переполняющий душу текст. Молхо поднимался по ступеням с каким-то праздничным чувством. Чуть наклонив голову, он присматривался к своему бывшему молодежному инструктору, улыбаясь при виде его черных брюк и белой рубашки, — даже став набожным евреем, этот сильный, костистый человек по-прежнему излучал былую уверенность и властность. Ури стоял с непокрытой головой, и черная шляпа, которую он крутил в руках, на первый взгляд показалась Молхо похожей на ковбойскую — с такими же прямыми полями, слегка запыленная. На мгновение она ему даже понравилась. В глубине души он немного опасался этой встречи, страшась, что не узнает Ури в этом чужом, ультрарелигиозном наряде, но теперь, к своему облегчению, сразу ощутил прежнюю близость к человеку, с которым был знаком еще с пятидесятых годов, когда Ури только появился в Иерусалиме, сбежав из какого-то кибуца. Традиционная одежда набожного еврея, густая, с проседью, борода, одинокая нить ритуальной бахромы [17] , небрежно свисающая на карман из-под черной полы пиджака, — все это казалось ему сейчас своего рода маскарадным костюмом, под которым скрывался все тот же, ничуть не изменившийся пылкий поклонник Бубера [18] , Кьеркегора и Шехтера, вечный искатель подлинного смысла жизни и ее нравственной основы, лишь на время задержавшийся сейчас на очередной — на сей раз религиозной — остановке, «чтобы разобраться и в этой философии», как он сам объяснил уже с неделю назад, разговаривая с Молхо по телефону. В те давние годы в Иерусалиме, будучи выпускником гимназии, Молхо близко знал и глубоко уважал Ури и участвовал во всех проводимых им молодежных мероприятиях, хотя никогда всерьез не входил в ту его, в основном хайфскую, компанию, которая считала своим духовным наставником тамошнего школьного преподавателя иудаизма Шехтера и поэтому звучно называла себя «Союзом шехтерианцев», а состояла главным образом из молодых людей весьма чувствительного душевного склада, даже слегка эксцентричных, а то и просто неуравновешенных. Молхо никогда не считался серьезным кандидатом на вступление в эту группу, еще и потому, в частности, что сам никогда не испытывал особого желания жить той кочевой жизнью, которая вела этих ребят из кибуца в кибуц, где они никак не приживались, и делала их мишенью злобных нападок молодежных движений других партий [19] , по мнению которых «шехтерианцы» были убежденными и высокомерными раскольниками, блуждавшими в тумане мистических учений, при этом не упуская, однако, возможности по ходу дела соблазнять самых красивых девиц. У молодежи из Рабочего движения [20] особое негодование вызывало то, что «шехтерианцы» занимались экзистенциальными терзаниями индивидуума, вместо того чтобы посвятить себя интересам коллектива, искали пути возвращения к религии, вместо возвращения к «религии труда» [21] , и вдобавок ко всему изучали талмудические и каббалистические трактаты и даже сочиняли собственные причудливые молитвы. В конце концов власти выделили их группе постоянное место жительства в Иодфате, в горах Нижней Галилеи, и они основали там нечто вроде собственной коммуны или кибуца, но с годами, видно, утратили интерес к коллективной жизни, потому что начали уходить один за другим, так что на месте осталось лишь небольшое ядро, а те, что ушли, в том числе и Ури Адлер, который был одним из руководителей группы, по-прежнему кочевали с места на место, продолжая свой духовный поиск.
17
Нить ритуальной бахромы — одна из частей традиционного одеяния ультраортодоксов представляет собой нижнюю рубаху, кончающуюся длинной бахромой, нити которой выпускаются наружу.
18
Мартин Бубер — создатель еврейского религиозного экзистенциализма.
19
Молодежные движения других партий — многие молодежные движения в Израиле были созданы политическими партиями и исповедуют соответствующую идеологию; единственным беспартийным молодежным движением была Федерация бойскаутов Израиля.
20
Рабочее движение — иное название для крупнейшей в 50 — 80-е гг. израильской Рабочей партии, бессменно управлявшей страной с 1948 по 1977 г.
21
Религия труда — учение Аарона Давида Гордона (1856–1922), который призывал превратить труд из средства существования в его цель, особо подчеркивая роль земледельческого труда, связывающего человека с землей, космосом и Всевышним.
По всем этим причинам Молхо в общем не особенно удивился, когда получил от Ури довольно странное приглашение, истинный смысл которого он уже заранее смутно угадывал. «Это вполне естественно, — думал он. — Уж если я сам никак не могу до сих пор найти себе подходящую спутницу жизни, не приходится удивляться, если старый друг и добрый товарищ готов, что называется, испечь мне такую женщину — прямо в раскаленной духовке этого проклятого лета», — и он дружелюбно и сильно пожал протянутую ему руку, хотя в душе все еще был несколько недоволен собой за то, что на этот призыв о встрече отозвался со слишком поспешной, как ему казалось, готовностью. «Нет, в самом деле, как ты меня нашел?» — первым делом спросил он, пожимая руку Ури. На что его бывший инструктор, возвращая ему такое же дружелюбное и сильное рукопожатие, как раз и ответил, ни секунды не задумываясь: «Да ведь мы с Яарой уже с прошлого лета только и делаем, что говорим и думаем о тебе».
Молхо смущенно хихикнул и снова покраснел, почему-то вдруг почувствовав себя счастливым. Он все еще не мог переварить эту новость. «Неужели я действительно был в нее когда-то влюблен?» — честно старался он припомнить. Ему и саму-то Яару почти не удавалось вспомнить. Как-никак с тех пор прошло тридцать четыре года, и к тому же Яара и тогда по-настоящему не принадлежала к его окружению — она была годом старше, а в их класс пришла только в седьмом, когда осталась на второй год, — высокая, красивая и неразговорчивая светловолосая девочка, которая по-прежнему отставала в занятиях и все перемены проводила с ребятами из своего бывшего класса. Неужели он действительно был в нее влюблен? Впрочем, он тогда то и дело влюблялся в кого-нибудь, хотя все это были робкие и тайные увлечения, он, в сущности, почти заставлял себя влюбляться, лишь бы не оставаться тем единственным сыном в семье, который целиком подчиняется властной матери.
Ури все еще сжимал его руку. «Так она все-таки кончила школу? — спросил Молхо, чувствуя, как каждый очередной жест Ури, его интонации, улыбка, знакомые стремительные и резкие манеры заново воскрешают в нем радостные воспоминания далекого прошлого, как будто между ними не было всех этих долгих лет разлуки. Его лишь слегка удивляло, что Ури хочет зачем-то навязать ему влюбленность в Яару, между тем как ему самому помнилось, что никакой влюбленности не было тогда и в помине. — Неужто я был в нее влюблен? — осторожно переспросил он, немного опасаясь, как бы слишком категорическое отрицание этого факта не отпугнуло собеседника еще до того, как он изложит свои намерения, и потому приготовившись даже, если потребуется, влюбиться в эту Яару ретроактивно, вот сейчас, прямо тут, на этой раскаленной солнцем белой пустынной площади, в окружающем их двоих субботнем безмолвии. — Впрочем, так много лет прошло, — несколько принужденно усмехнулся он, — может, и действительно что-то такое было. Но она ведь была, кажется, старше меня…» — «Всего на год! — пылко перебил его Ури. — Даже меньше. Она родилась в августе, а ты в следующем мае, так что между вами всего несколько месяцев разницы. Ну и потом, вы учились с ней в одном классе, сидели на одной скамье. Ты даже написал ей однажды настоящее любовное письмо. Это было в тот год, когда я стал вашим молодежным инструктором. Может быть, ты и меня забыл?!» — «Нет, что ты! — с жаром возразил Молхо. — Как я мог тебя забыть? Ты нас всех тогда прямо всколыхнул. И потом, все эти слухи, которые ходили тогда о тебе и о той твоей шехтерианской группе…» — «Да, было и это, — сказал Ури польщенно. — Но ты ведь никогда по-настоящему не принадлежал к нашей группе, верно? Да, конечно, я помню, наши идеи тебя не интересовали. Впрочем, и другие идеи тоже. Мне еще помнится, как ты сидел на наших сходняках, — всегда молчал и никогда ни с кем не спорил». — «Да, ты прав, я не такой уж великий спорщик, — признался Молхо, чувствуя, что его всегдашний недостаток неожиданно превращается теперь в скромное достоинство. — Я всегда был больше реалистом, хотя и попал в гуманитарный класс». — «Ну да, потому-то ты и отошел от нас в конце концов, — искоса посмотрел на него Ури. — И в кибуц не пошел, предпочел после школы пойти в армию». — «Ты прав», — сказал Молхо, несколько удивляясь, что Ури до сих пор не простил ему этот его маленький первородный грех. «А что ты делал в армии?» — «Я был санитаром, — объяснил Молхо. — И там познакомился со своей женой. Она служила связисткой».
Они медленно прохаживались по площади, по-прежнему держась узенькой теневой дорожки возле касс, и Молхо рассказывал о себе, не переставая попутно поражаться тому, что его собеседник так много о нем знает, а потом настал черед Ури, и тот начал излагать ему историю своих многочисленных перевоплощений, которая проходила, как он сразу же сказал, под знаком непреходящей беды — нх с Яарой бездетности. «Это наше проклятье, — угрюмо сказал он, — и нам понадобилось много времени, чтобы с ним смириться». Он рассказывал о мучительных выкидышах, о длительных попытках сохранения беременности, о сложных медицинских процедурах и об их бесконечных скитаниях с места на место в вечном поиске той заветной точки земного шара, где наконец осуществится их страстное желание. Из Иодфата они перебрались в какой-то мошав, потом в Тель-Авив, потом в Южную Америку, где Ури несколько лет работал сельскохозяйственным инструктором, чтобы собрать денег на очередных врачей, а потом и на Дальний Восток, надеясь приобщиться к духу восточной мудрости, а заодно и испробовать тамошние прославленные методы лечения. Но все это, решительно все оказалось впустую, годы прошли зря, и вот уже десять лет, как они вернулись домой, в Иерусалим, и он, окончательно отчаявшись стать отцом, решил занять себя, углубившись в иудаизм и, в частности, в его этику, потому что всегда живо интересовался этическими вопросами, и для этого присоединился ко двору одного иерусалимского цадика, прославившегося именно своим этическим учением. Вначале он видел в этом просто очередной этап своих духовных поисков, но поставленная им перед собой задача на сей раз оказалась куда сложнее, чем он думал, так что в конце концов он страстно увлекся своими нынешними занятиями и теперь не видит им конца, потому что главное, как он уже понял, содержится не в письменных источниках, а в устных наставлениях и в образе жизни наставника. Однако он все же не стал бы говорить, будто «вернулся к вере», ему отвратительно само это понятие, в котором он ощущает не столько духовный, сколько чисто политический шаг, и поэтому на последних выборах он, например, голосовал за левого кандидата — как бы в знак протеста против политизации религии. И тем не менее он уже не видит теперь для себя иного пути, потому что человек, который действительно хочет постичь подлинный дух иудаизма, должен полностью войти в эту среду, жить той же жизнью, что все вокруг, и этим завоевать их доверие, а ему это сделать необычайно трудно, потому что все прочие ученики его учителя по-прежнему подозревают, что он в их среде случайный гость, ищущий короткого ночлега, и не хотят открывать ему свои тайны — он принят как бы условно, а они люди тяжелые, и у них главное, как он уже сказал, не в словах, а в образе жизни, и они хотят получить надежное доказательство его полной принадлежности к их кругу и поэтому вот уже несколько лет требуют, чтобы он прежде всего развелся с Яарой и взял себе другую жену, которая родит ему детей, потому что без детей, как они справедливо говорят, его мир навсегда останется ущербным, а его понимание — неполным. Сначала он, понятно, даже слушать об этом не хотел, но чем дольше он жил среди них, тем больше убеждался, что за их настояниями стоит определенная внутренняя логика, с которой нельзя не согласиться, но, конечно, только в духовном, а не в душевном смысле этого слова. А в действительности его сердце рвется на части, потому что его любовь к Яаре, жить с которой в этой среде ему бесконечно трудно, по-прежнему глубока, но, с другой стороны, годы идут, он стареет, и вдобавок ко всему ему недавно намекнули, что для него уже нашли подходящую женщину, и вот теперь Яара сама уговаривает его развестись с ней. «Мое дело уже пропащее, — говорит она, — а ты еще можешь построить себе настоящую семью. И не беспокойся — я не останусь здесь, рядом с тобой, чтобы ты постоянно себя казнил». И вот так оно тянется уже год, они без конца обсуждают этот вопрос, потому что не могут придумать, как выйти из положения, — ведь Яара не может остаться одна, ей уже за пятьдесят, а она не имеет никакой профессии, вся ее жизнь прошла в бесконечных скитаниях по белу свету и в борьбе за ребенка, и сейчас она только и может, что работать помощницей воспитательницы в детском саду. Да и он тоже ведь всего лишь учитель английского языка в религиозной школе, с маленькой зарплатой, и много времени посвящает собственной учебе. Конечно, здешние сваты могли бы и ей подыскать жениха, но она категорически не хочет оставаться в этой среде, а он, Ури, в свою очередь, ни за что не согласен просто так бросить ее и жениться на другой — он должен убедиться, что она тоже пристроена, что нашелся человек, которому она понравилась и который понравился ей тоже. Но их круг знакомых стал сейчас таким узким! Да и с кем им видеться, в самом деле? Иной раз встретятся случайно на каком-нибудь перекрестке с другом юности, поговорят немного, вот и все. И тут они услышали о Молхо, о смерти его жены, и сразу вспомнили его, и даже опознали на одной старой фотографии, сделанной в каком-то давнем молодежном походе, — этакий круглолицый, симпатичный подросток. Но он, Ури, сразу же спросил Яару — а что мы, собственно, знаем о нем? Что он и вправду был в нее когда-то влюблен?
Молхо шел рядом с ним, не замечая палящего солнца, глубоко потрясенный выслушанным рассказом, и вся его смятенная душа открывалась сейчас навстречу этим двум несчастным людям. «Так что же, — медленно, недоверчиво спросил он, — ты хочешь, чтобы я женился на твоей нынешней жене?» И нерешительно поднял глаза на своего собеседника. Ури молча, чуть побледнев, смотрел куда-то вдаль. «Да, — наконец ответил он, повернувшись к Молхо и выжидающе глядя на него. — Но без шума, без огласки, так, чтобы все осталось между нами тремя, как в одной семье. Ведь мы когда-то и были одной семьей, не так ли?»
На исходе той же субботы, когда уже стемнело и в небе низко повисли крупные летние звезды, но город все еще боролся с навалившимся на него тяжелым хамсином [22] , как борется женщина, уже пробудившись от тяжкого дневного забытья, с грудой навалившихся на нее тяжелых и влажных простыней, — на исходе этой душной субботы Молхо стоял в ожидании Ури возле маленькой кассы кинотеатра «Эдисон» на углу улиц Ишаягу и рабби Ицхака из Праги, на невидимой, но четкой границе между религиозным и нерелигиозным кварталами, то и дело поглядывая на небольшую группу опоздавших зрителей, которые никак не могли решить, стоит ли заходить в зал, если сеанс уже пару минут как начался. Хотя Молхо много лет не бывал в этом месте, все здесь казалось ему знакомым и известным, таким же, каким оно застыло в его воспоминаниях о нелюбимом детстве, которое прошло, в нескольких кварталах отсюда. Большое белое здание кинотеатра, куда он не раз хаживал подростком, тоже почти не изменилось, и он почти с нежностью смотрел сейчас на три знакомые мраморные ступени у входа и на длинные стеклянные витрины, в которых были выставлены фотографии киноактрис. Он вспомнил те минуты блаженного волнения, которые пережил когда-то в этом зале, на самых дешевых, в первом ряду, местах, когда глаза его были вечно красными от близкого мелькания экрана, а порой — и от настоящих слез, вроде тех, что он проливал над горестной судьбой Вивьен Ли в «Унесенных ветром», которая так очаровала его, что он несколько недель подряд ходил на эту картину, пытаясь придумать какой-нибудь более или менее правдоподобный сценарий, в котором он мог бы, невзирая на юный возраст, взять эту женщину под свою защиту.
22
Хамсин — характерная для Израиля весенне-летняя погода, которая держится обычно несколько дней и сопровождается особенно тяжелой сухой жарой и повышенным давлением.
Нерешительные иерусалимцы, после долгих колебаний, скрылись в конце концов в темном зале, и старый билетер закрыл за ними большую стеклянную дверь, погасил свет в вестибюле и тоже исчез в каком-то углу кинотеатра. Молхо уже начинал нервничать. Ури опаздывал всерьез, и это его тревожило. Может быть, он перепутал и ждет в другом месте? А может, Молхо так разочаровал его, что он вообще передумал? «А ведь мне еще добираться сегодня до Хайфы», — ворчал он про себя, недовольно спускаясь по темной улице в сторону Геулы, лежавшей внизу под ним, точно большая, бледно светящаяся лужа. Он пожалел, что не спросил у Ури точный адрес, потому что телефона у них в квартире не было. Но тут по склону улицы вполз наверх освещенный и почти пустой автобус, и он увидел в его окне своего бывшего молодежного инструктора, в том же черном наряде, что утром, если не считать шляпы, которая была наконец надета на голову, хотя при этом несколько залихватски сдвинута назад — то ли по небрежности, то ли в знак принципиального протеста. Молхо оскорбленно остановился, но Ури, выйдя из автобуса, уже увидел его и быстро подошел, многословно извиняясь за опоздание — оказывается, рав задержал их после конца субботы, а потом ему пришлось долго ждать автобуса. «А я уже беспокоился, что мы неточно договорились», — вырвалось у Молхо, и он сразу пожалел об этом — его слова можно было расценить как признак нетерпения. Ури не ответил, но посмотрел на Молхо с каким-то странным смущением. Обычные живость и резкость как будто покинули его. Оба чувствовали неловкость. «Я мог бы прийти прямо к вам», — продолжил Молхо. «Нет, ты бы у нас заблудился, — быстро откликнулся Ури. — Конечно, из нас троих ты — единственный настоящий иерусалимец, но в нашем квартале и ты бы наверняка не нашел дороги».
Машина Молхо вызвала у Ури неожиданный интерес. «„Ситроен“ считается очень женственной машиной», — объяснил Молхо со смехом, чтобы тот сразу же сумел оценить ее необычный характер. «Женственной? — удивился Ури. — Разве у машин есть пол?» — «При желании», — сказал Молхо и почувствовал удовольствие от того, что так находчиво и быстро ответил. «Поразительно, — сказал Ури, — как изощренно изобретательны нынче люди в своих плотских удовольствиях». И, сняв шляпу, уселся на переднее сиденье рядом с водителем. Они повернули налево, в сторону квартала, где много лет назад жил дедушка Молхо, и поехали по безлюдным, слабо освещенным улицам, где жаркий пустынный воздух, казалось, навеки застыл в печальном одиночестве. «А ведь я родился где-то поблизости, — сказал Молхо, когда они притормозили на перекрестке, ожидая, пока улицу пересечет группа одетых в черное молодых людей, шедших с непонятной и важной медлительностью. — Но я бы, пожалуй, уже не узнал дедушкин дом — за эти годы тут все изменилось». — «Да, ты прав! — откликнулся Ури, напряженно глядя вперед, чтобы найти правильную дорогу в лабиринте узеньких улочек и не попасть в какой-нибудь тупичок. — Этот квартал стал в последние годы совсем черным [23] и довольно агрессивным», — и он знаком показал Молхо, что на светофоре нужно свернуть направо, на дорогу, огибающую библейский зоопарк [24] . Они оказались на широком шоссе, ведущем к северному выезду из Иерусалима, и вскоре повернули с него в какой-то квартал, первые дома которого выглядели очень старыми, но затем, по мере продвижения вглубь, как будто молодели, и Молхо, которому эти места были уже совсем незнакомы, показалось, что они давно покинули утонувший во тьме Иерусалим и теперь находились в совсем другом городе, потому что здесь все гудело жизнью и было ярко освещено сотнями огней, точно на какой-то большой электростанции. «Это квартал Матерсдорф», — объяснил Ури, искусно направляя Молхо через очередную забитую машинами стоянку в ее единственный пустой угол, словно бы специально освобожденный для их «ситроена».
23
Квартал стал… совсем черным… — намек на то, что его заселили ультрарелигиозные харедим, поскольку они традиционно одеваются в черные брюки и пиджаки при любой погоде.
24
Библейский зоопарк — некогда на северной окраине Иерусалима находился зоопарк, в котором были представлены все животные, упоминающиеся в Библии.
–
Существует и сейчас, но на новом месте — прим. верстальщика.