Пять времен года
Шрифт:
И он опять пошел привычным уже путем в сторону дома Бен-Яиша, и опять прошел мимо гудящего столба электропередачи, и опять ощутил знакомую радость узнавания этих мест, но теперь уже не мог различить, был он здесь много лет назад или просто помнит все со времени прошлого приезда. Дом Бен-Яиша тоже был закрыт, он хотел заглянуть внутрь, но все жалюзи были плотно закрыты. Он постучал, и ему на мгновение показалось, что там кто-то есть, потому что ему послышался какой-то шелест, и он позвал: «Откройте! Это я!» — но шелест уже умолк, и никто ему не ответил. Он спустился к дому девочки и не без волнения постучался в дверь. Она открыла ему, на ней было белое в красный горошек платье, и он тоже покраснел, снова увидев ее чистое и серьезное лицо, и ему почему-то показалось, что за минувшие дни она стала меньше ростом. «Где отец?» — спросил он. Оказалось, что отец в больнице. «В больнице? — переспросил он, даже чуть обрадовавшись. — Давно?» Нет, он поехал туда сегодня утром и должен скоро вернуться. Девочка все еще придерживала тонкой рукой дверь, видимо гадая, намерен гость войти или хочет вернуться, и, может быть, даже опасаясь, что он снова займет ее кровать. И Молхо тоже не мог решить, стоит ли ему входить в дом, когда там не было ни одного из родителей. Что-то подрагивало у него внутри, как будто там притаилось какое-то маленькое, еще бесполое существо, тянувшееся к этой девочке. Он всмотрелся в полутьму коридора за ее спиной и увидел приоткрытую дверь ее комнаты, уголок тяжелого комода и край старой кровати с наброшенным на нее одеялом. Девочка проследила за его взглядом. Она стояла перед ним, очень похожая сейчас на отца, — мрачная, безрадостная маленькая индианка. «Вы хотите подождать его здесь?» — спросила она, наконец. «Нет, — сказал он, — я приехал к Яиру Бен-Яишу. Где он?» — «Он ждал вас все утро в школе, — сказала девочка. — Вам нужно пойти туда», — и она протянула руку, как будто хотела подтолкнуть гостя в нужном направлении. «Нет, — сказал он терпеливо, — там уже все закрыто, я только сейчас там был». Но девочка молчала. «Покажи мне, где живет секретарша, та, что преподает у вас музыку». Она тут же выскользнула наружу, босиком, и стала подробно объяснять, как нужно пройти, и он слегка коснулся ее худенького плеча — никакого ощущения, как будто между ними стояла какая-то воздушная стена, — и сказал: «Лучше покажи мне сама, только надень сначала что-нибудь на ноги».
И
Секретарша побледнела, увидев Молхо на пороге своего дома. «Это вы? Все-таки? Когда вы приехали? Мы уже отчаялись вас ждать». — «Вы отчаялись?» — усмехнулся он. Ну конечно, ведь они ждали его с утра. Яир чуть с ума не сошел. И час назад поехал автобусом в Фасуту, посмотреть, вернулся ли водитель. Молхо рассказал, как они ехали. Секретарша поспешно усадила его и предложила воду, показав девочке, что та может идти. Но Молхо не хотелось оставаться в этом шумном, переполненном маленькими детьми доме, к тому же забитом дешевой стеклянной посудой. Он предпочел бы просто побродить в этих вечерних весенних сумерках. Молхо буквально излучал из себя бодрость, благожелательность и бесконечное терпение, и, хотя он уже окончательно понял, что этот тип попросту боится инспекции, это открытие не только позабавило, но и тронуло его. Надо бы дождаться несчастного и успокоить его. «Не беспокойтесь, — сказал он толстой секретарше, — я подожду, погуляю немного, а потом побуду в их доме», — и он показал на девочку, которая все еще дожидалась у входа. «Твой отец уже вернулся?» — повернулась к ней секретарша. «Он вот-вот вернется», — сказала та. «Тогда прими гостя, дай ему отдохнуть с дороги», — обрадовалась секретарша. И Молхо опять — в который уж раз! — пошел следом за темной девочкой, видя, что люди провожают их настороженными взглядами. Он сказал ей, что хочет спуститься к их водопаду, и она повела его через поле к началу спуска, который выглядел как широкая проселочная дорога. «Вот и прекрасно, — сказал он ей. — Я спущусь туда и скоро вернусь». Она стояла в нерешительности. «Я должна провести вас». Молхо, однако, не хотел оставаться с ней наедине в ущелье. «Не нужно, — мягко сказал он. — Я сам найду дорогу. Ты только возьми мой портфель, положи его пока где-нибудь у вас дома». И ему показалось, что она облегченно вздохнула, а потом испытующе глянула на него сквозь свои нелепые очки, и ее милое косоглазие на мгновение скрылось в легком трепетании век. Она продолжала следить за ним все время, пока он не скрылся в кустах, спускаясь по тропе, которая из большой проселочной дороги вскоре превратилась в узкую грязную тропу, там и сям перегороженную большими камнями, земля под ногами становилась все более влажной и мягкой, даже чуть зеленоватой из-за близости к невидимому источнику. Но чем более заросшей и труднопроходимой становилась тропа, тем более ярким и торжественным становился свет вокруг. Теперь ему уже приходилось время от времени упираться ногами, чтобы не соскользнуть по крутым скалистым ступеням. Склон, что напротив, совсем исчез из виду. Не вернуться ли обратно? Но извилистая тропа, уходившая вниз, в ущелье, неодолимо влекла его, мокрые кусты по сторонам испускали странные, незнакомые запахи, теперь рядом с тропой появилась какая-то ржавая металлическая труба, то ли водопроводная, то ли канализационная — она тоже извивалась, спускаясь, и казалась странно чуждой на фоне дикой природы. Молхо шел рядом с ней, иногда наступая на нее и даже пользуясь ее подсказкой, чтобы найти нужное направление во все более густых зарослях, вокруг стали появляться маленькие лужицы, с разных сторон в его тропу вливались боковые тропки, и земля на них давно превратилась в тончайшую пыль под ногами побывавших здесь туристов. Неожиданно его обступила темнота, в ноздри ударил сильный запах воды и горячей пыли, он уже был внутри самой расселины, впереди виднелась залитая золотистым светом площадка, и, выйдя на нее, он вдруг увидел перед собой водопад.
Его удивило, что он не такой уж маленький. Вода вырывалась из-под мхов, под которыми скалы образовывали что-то похожее на тонкие губы широко раскрытого рта, и падала, золотясь в лучах света, в небольшой серо-зеленый бассейн, и потом вытекала из него где-то рядом, по невидимому стоку, неизвестно куда. Он уселся на скалу, чтобы насладиться зрелищем. В прохладном воздухе поднимались неведомые ему растения — маленькие фиолетовые цветы и плакучие деревья, целиком состоявшие из нежных тонких шнурков и крошечных листочков, резкий полынный запах дразнил ноздри. Да, в таком месте человек никогда не сможет заснуть. Он не помнил этого места, но теперь у него не было сомнений, что его приводили сюда подростком, такую возможность ни за что не пропустили бы в его молодежном движении. Ей понравилось бы здесь. В таких местах ее охватывал глубокий покой, даже вечный язвительный скепсис исчезал на время. Жаль. Этот водопад мог бы ее успокоить. Но они много лет не гуляли с ней в таких диких местах — если и выезжали за город, то с дороги не спускались. К субботе она обычно уставала, даже еще до того, как вспыхнула ее болезнь, и могла лишь раздраженно листать огромные пятничные газеты, сопровождая чтение самыми мрачными комментариями. «Выбрось ты этот мусор, — говорил он ей. — Все они только врут и нагоняют страх на людей. Стоит ли раздражаться из-за этого!» Но его слова не производили никакого впечатления, они были для нее всего лишь очередным доказательством его полной беспринципности, той опасной сефардской политической наивности, которая в конце концов доведет страну до катастрофы. А сейчас ее тело медленно разлагается, превращаясь в ничто, а он, одинокий, сидит, скрестив ноги, перед водопадом, и мысли о ней наполняют его горечью и тоской. Он подобрал с земли камешек и швырнул его в бассейн. И вдруг услышал за собой хруст веток и голоса детей. Из кустов появилась группа поселковых ребятишек, — видно, они шли по его следам и теперь таращились на него сверху, с обрыва. Он помахал им, и они, помявшись, начали спускаться — сначала те, что постарше, за ними остальные, некоторые в кипах, другие с непокрытыми головенками, среди них были и совсем крошечные малыши, похожие на черных козлят, все как один грязные. Они окружили его, и он с удовольствием болтал с ними, растроганно гладя их по головам и плечам, пока вдруг из зарослей не выскочила его девочка — покраснев от ревности и волнения, она растолкала детей: отец вернулся и послал ее найти гостя, чтобы тот не заблудился. Молхо засмеялся и спросил, не приехал ли Бен-Яиш, но она его не видела.
Он поднялся и пошел за ней, с воодушевлением взбираясь по крутой тропинке, глядя, как ее стройные ноги проворно топочут перед его глазами, а остальные ребятишки тянулись позади, цепляясь за кусты, точно стая обезьян. Выбравшись из вади, он увидел ее отца и рядом с ним еще нескольких людей. Все они были встревожены — может быть, городской гость сошел с ума? Что он там искал, в этом вади? «Ничего особенного, — сказал Молхо. — Я хотел посмотреть на водопад. Мне рассказали, что там есть водопад, и я спустился посмотреть на него». Он дошел до самого водопада? — изумились они, и он подумал: «Они, кажется, и в самом деле видят во мне старика». Да, до самого водопада, а что? И он спросил у них, не вернулся ли Бен-Яиш. Оказалось, что за ним послали. «Интересно, гонялся ли еще какой-нибудь чиновник вот так за гражданином», — вздохнул Молхо с каким-то даже удовольствием, разглядывая открывавшийся перед ним пейзаж, особенно прекрасный в этом нежном прозрачном освещении. «Ну ладно, что делать, подождем еще», — и повернул в сторону девочкиного дома.
Индиец казался растерянным, но в конце концов вынужден был присоединиться к Молхо, который уверенно шел в сторону его жилища. У двери он увидел свой портфель. Может быть, индиец снова предложит ему отдохнуть в постели дочери? Но тот завел его в салон и предложил кофе, для бодрости. Молхо сидел в знакомой ему комнате, пил кофе и пытался выжать из хозяина какие-нибудь подробности об утреннем визите в больницу. Какие лекарства ему там давали? Но тот и на этот раз не склонен был рассказывать о своей болезни, очевидно ничего в ней не понимая, как если бы то была чья-то чужая болезнь, зачем-то пересаженная на время в его тело. Молхо осторожно скосил взгляд в сторону комнаты девочки — воспоминание о том, как он спал там в прошлый свой приезд, десять дней назад, вдруг наполнило его каким-то сладким томлением. «Этот ваш Бен-Яиш играет со мной, как кошка с мышкой, — сухо сказал он, уже ощущая легкую усталость после длительной поездки и спуска в ущелье, но понимая, что вряд ли сумеет заснуть в такой поздний послеобеденный час, тем более что и прежний убаюкивавший его ветер тоже исчез. — Но он играет с огнем», — угрожающе предупредил он, надеясь, что индиец осознает свою вину и почувствует ответственность. Но тот и сам выглядел подавленным, как будто уже потерял надежду понять метания своего молодого председателя. «Я сказал ему, что он не должен вас бояться, — пробормотал он наконец. — Вы из наших, вы человек не злой». — «Что это значит — „из наших“?» — спросил Молхо с насмешливым интересом. «Ну, я подумал… по вашему виду… мне показалось, что вы не будете цепляться к мелочам. Но Бен-Яиш, наверно, боится, что вы не поймете его расчеты и из-за этого у нас могут быть неприятности». Он замолчал, и в комнате снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь тоскливыми вздохами коровы в хлеву, и Молхо откинулся на спинку стула и прикрыл глаза, ощущая, что его душой овладевает какой-то удивительный покой, и понимая, что эта его расслабленность вряд ли понравится индийцу, еще не забывшему, видимо, как долго гость спал у него в предыдущий раз. «Так что, вы полагаете, что он вообще не вернется?» — спросил он лениво, не открывая глаз. Индиец честно признался, что не знает. «Но где же он все-таки сейчас?» — «Сказали, что он отправился в Фасуту, искать водителя, и там пропал, а теперь секретарша поехала за ним». — «Но она обещала, что меня отвезут и обратно, — сказал Молхо, глядя на индийца, но тот понятия не имел, кто этим должен заниматься. Когда у вас тут последний автобус?» Оказалось, что последний автобус отправится из деревни через четверть часа. Но Молхо не хотелось подниматься, он сидел, как приклеенный, как будто его зачаровало молчаливое присутствие этой маленькой девочки. «Опять я схожу с ума», — думал он, глядя на ее обнаженные руки и ноги. «Ваша дочь оцарапала ногу, — сказал он, тяжело поднимаясь. — Посмотрите, может быть, стоит перевязать». Индиец удивленно посмотрел на дочь. «Это я в вади поцарапалась», — сказала девочка, лизнула палец и протерла царапину. «Ну что ж, — сказал Молхо, беря свой портфель, — я, пожалуй, пойду». Он вышел наружу, навстречу празднично-торжественному закату, свернул за дом, заглянул в коровник, чтобы попрощаться с одинокой коровой, нашел тропу, ведущую в поселок, и вдруг, словно прозрев, впервые увидел это место во всей его подлинной, убогой неприглядности — безжизненные поля, полуразрушенные теплицы, приметил признаки запустения и упадка — заброшенные курятники, полупустые коровники, трактора, ржавеющие под рваным брезентом, среди цветущих сорняков и желтеющего раздолья весенних колючек; это место выглядело, как умирающий пациент, который равнодушно позволяет врачам бесцеремонно ворочать его вялое тело. Молхо шел напрямую, сойдя с тропы, и жители поселка, казалось, по-прежнему избегали встречи с ним — даже те, что иногда оказывались почти рядом, на расстоянии нескольких шагов, вскоре торопились отойти. Ему вспомнилось,
Идя вдоль периметра защитного забора, по дальним окраинам поселка, и зорко всматриваясь во все его закоулки, Молхо неторопливо описал большой круг, попутно приметив далеко вдали, на склоне горы, второй гигантский столб электропередачи, от которого тянулись к поселку десятки проводов. А меж тем солнце уже скрылось окончательно, хотя до темноты было еще далеко, как будто летнее время, на которое недавно перешла страна, решительно отодвинуло сумерки, заставив все небесные тела разом остановиться по приказу правительства, так что сияющий вечер внезапно удлинился до бесконечности. Как радовалась бы его жена — она, которая так страшилась каждой наступающей ночи! И ему вспомнилось, с какой горечью, гневом и возмущением она всегда следила за борьбой вокруг летнего времени, какую ярость вызывали у Нее ультра ортодоксы [15] , а особенно прежний министр внутренних дел, который многие годы так упрямо сопротивлялся летнему переводу часов. А вот уже и это свершилось. «Все приходит в свое время, — подумал он, — всех можно убедить, нужно только терпение». Он дошел уже до самой северной окраины поселка, старательно высматривая хоть какие-то признаки недавно проложенной дороги или молодого парка, чтобы с чистой совестью подписать свой отчет, но, как ни искал, ничего нигде не находил, а между тем широкая дуга заграждения уже загибалась обратно к югу, щедрый вечерний свет постелен но багровел и темнел, и тень Молхо все более бледнела, становясь всё длиннее и тоньше, и вдруг он понял, что его давно уже окликают — грузная и неуклюжая секретарша, раскрасневшись, бежала за ним следом, запыхавшись и размахивая руками, и он остановился, сверля ее хмурым и сердитым взглядом. «Бен-Яиш только что позвонил», — возбужденно сообщила она, не то радуясь, не то негодуя. «Откуда?» — «Вы даже представить себе не можете — из Хайфы! Он вовсе не был в Фасуте, он сразу отправился в Хайфу — он был уверен, что водитель вообще не заехал за вами. Он звонил с Кармеля. Это там, где вы живете? Значит, он возле вашего дома; но он уже едет обратно, он просил, чтобы вы его подождали».
15
Ультраортодоксы — они же харедим, крайне набожные религиозные евреи, стремящиеся к выполнению максимального количества предписаний религиозного закона, в том числе в отношении одежды.
«Подождал? — повторил Молхо, про себя восторгаясь этим невероятным нахальством. — Еще подождал?» И посмотрел на нее, то ли угрожающе, то ли издевательски. А между тем вечерний свет за ее спиной уже угасал окончательно, и фигуры детей, игравших на площади, превращались в плоские черные силуэты. Секретарша, однако, вернула ему дерзкий взгляд, явно не испугавшись его угрожающего тона: «Да, еще немного. Он будет очень расстроен, если вы уедете». И опять к его ногам кладут возможное огорчение Бен-Яиша, точно страдание ребенка, которое во что бы то ни стало следует предотвратить. И Молхо, улыбаясь так саркастически, будто его уже ничем нельзя удивить, требует у секретарши прежде всего предоставить ему телефон — только настоящий телефон, по которому с ним смогут связаться, — он примет решение после того, как позвонит. Видимо, она уже была готова ко всем возможностям, потому что у нее в руке тотчас звякнули ключи, причем не только от школьного кабинета, где стоял телефон, но и от дома Бен-Яиша, который тут же был предложен ему как возможное место для отдыха. Они вернулись в школу, она последовательно открыла замок на входной двери, замок на двери кабинета, замок на телефоне и замок на дверцах шкафа, зажгла свет и вышла, сказав, что, к сожалению, оставила кастрюлю на плите, и положив ключи на стол, как будто говоря этим: «Здесь все к вашим услугам». Молхо остался один в неряшливом кабинете и для начала позвонил домой, поговорил с младшим сыном и сказал, что, возможно, не вернется этой ночью, про себя в очередной раз благодаря судьбу, что его дети уже самостоятельны и он не привязан к ним. Потом он позвонил матери в Иерусалим и, как обычно, спросил, как дела, но она тут же поняла по его голосу, что он где-то далеко, и спросила, откуда он говорит. Он ответил: «Из Галилеи». — «Из Галилеи? Что ты там делаешь?» — удивилась она. «Служебная командировка». — «Но ведь уже ночь!» Она не могла успокоиться. «Ну и что?» «Так будь осторожен». И он ответил: «Ладно, я буду осторожен». Положив трубку, он подумал, кому бы еще позвонить — может быть, свояченице в Париж, он не звонил ей с того времени, когда вернулся из Берлина, даже не поблагодарил за их замечательное гостеприимство. Возможность позвонить в Париж из такого захолустья была соблазнительной, но его пугало, что звонок могут проследить, и он в конце концов отказался от этой мысли. Он выложил на стол свои папки, бегло просмотрел их — они вдруг показались ему пустыми и ненужными, — снова сунул в портфель, запер на замок шкаф, телефон и кабинет и пошел по темному коридору, по обе стороны которого открывались двери в классные комнаты. Интересно, принято ли здесь вывешивать сочинения учеников на стене класса, как когда-то у них в начальной школе? Он входил в классы, зажигал свет, смотрел — нет, сочинений не было, только детские рисунки — цветы, деревья, животные, — и пытался угадать, в каком классе учится девочка в больших Очках. По его прикидке, она должна была быть в пятом — если, конечно, не перепрыгнула через класс, такое тоже бывает, — и он задержался в пятом классе, даже присел за один из столов. В целом школа произвела на него хорошее впечатление, он даже подумал, не похвалить ли ее в своем отчете, в порядке исключения. Туалеты тоже были на высоте — его особенно впечатлили маленькие низкие унитазики, рассчитанные специально на детский рост. «Хорошо придумано», — решил он и с улыбкой присел на один из этих, карликовых унитазов, пытаясь представить себе, как чувствует себя ребенок.
Покончив с осмотром, он вышел из здания, закрыл входную дверь и, пряча ключ в карман, вдруг ощутил на себе множество взглядов, направленных на него из темноты и удивленно взирающих на этого верного и дотошного слугу многотерпеливого и милосердного министерства. Он неторопливо направился в сторону торгового центра, освещенного множеством неоновых ламп и сейчас довольно многолюдного. Некоторые магазины были еще открыты. В кафе, где он обедал, было полно посетителей, и детишки с криками бегали повсюду. Он заметил, что на сей раз местные люди смотрят на него с симпатией, как будто забыв о своей недавней настороженности, словно с тех пор, как ему вручили ключи от школы, чужой инспектор стал в их глазах пусть временным, но несомненным жителем их поселка. Молхо сел за столик, кивнув окружающим, и темнокожий хозяин тотчас вырос за его спиной — как будто темная тень бесшумно переместилась из одного угла в другой. Как и в прошлый раз, он был небрит и неопрятен. «Моет ли он когда-нибудь руки? — подумал Молхо. — Кажется, он снова хочет угостить меня своим каннибальским лакомством. Но я совершенно не голоден». И действительно, поход к водопаду и долгая вечерняя прогулка как будто и сами, безо всякой еды, так насытили его, что он ничего не хотел здесь пробовать — даже за счет государства. И он попросил просто чашку чая, без сахара. Люди то и дело подсаживались к его столику, дружески улыбаясь, и заводили разговоры, восхваляя его за терпение, за то, что он согласился остаться и подождать Бен-Яиша, который, конечно же, в конце концов вот-вот появится и все ему объяснит, потому что ведь Бен-Яиш старается исключительно ради поселка и его жителей, и поэтому немыслимо представить себе, что Молхо уедет, так и не повидавшись с Бен-Яишем, который будет ужасно сожалеть — и все они тоже, конечно, будут ужасно сожалеть. Потом они принимались осторожно расспрашивать, что этот городской гость думает об уходе нашей армии из Ливана и что, по его мнению, будет с ними дальше, объясняя ему, что вся эта жуткая война началась вовсе не из-за них, пусть он не думает, у них у самих сердце болит за погибших солдат, но, с другой стороны, нельзя все-таки отрицать, что после того, как армия вошла в Ливан, у них наконец стало тихо, вот уже три года не падает ни один снаряд, ни одна «катюша» [16] , а что будет теперь, неужели им опять придется жить в бомбоубежищах? Они говорили о нынешнем премьере, и о том, который ему предшествовал, и о том, кто предшествовал тому, и о самых первых премьерах и сравнивали их друг с другом, чем они были хороши и чем плохи, а потом начинали рассуждать о жизни, о мире с палестинцами, интересоваться, откуда прибыли родители Молхо и что это за страна, и Молхо вдруг подумал — смотри-ка, эти люди, оказывается, той же крови, что и я, да и сами такие же, как я, — но тут пришло время вечерних новостей, и все разговоры разом прекратились. На экране телевизора показывали кадры отступления из Ливана — могучие грузовые машины, нагруженные танковозы, — и все перешептывались: слава Богу, что выходим оттуда! Но что же теперь будет с нами? И вдруг в кафе вбежал мальчик с горящими глазами: «Только что позвонил Бен-Яиш! Он уже на пути обратно! Он уже в Акко! Он просит, чтобы гость его подождал!» — И все стали оживленно обсуждать это приятное известие.
16
«Катюша» — ракетные снаряды, которыми арабские террористы (преимущественно из Ливана) обстреливают израильские города.
После новостей люди начали расходиться, и хозяин стал гасить свет. «Сейчас будут крутить кино, приходите!» — сказали Молхо. Он тоже поднялся и, пока его вели куда-то на другой конец поселка, все размышлял, удастся ли ему записать свой ночлег здесь как сверхурочные часы, за которые полагается дополнительная оплата, а потом они наконец подошли к довольно большому зданию, где когда-то, видимо, располагался большой птичник, а теперь находился местный кинотеатр, к которому стекались сейчас со всех сторон местные жители — он даже не думал, что здесь столько народа. Молодые, вполне прилично, даже модно одетые пары выглядели как заправские студенты. «Безработные проснулись», — подумал он беззлобно. Над залом поднималось сводчатое покрытие из волнистой жести, поддерживаемое толстыми деревянными балками, вокруг, на пыльном земляном полу, еще пахнувшем куриным пометом, амфитеатром стояли стулья и кресла, явно принесенные из дома. В одном углу зала была натянута большая простыня, а посредине, на столе, стоял кинопроектор. У двери вошедшим раздавали чашки чая с мятой и семечки, все добродушно пересмеивались, шутили, детишек, пытавшихся прокрасться в зал, выгоняли тоже со смехом. Молхо заметил беременную жену индийца — она сидела на стуле, с умиротворенным лицом и мокрыми волосами, закутанная в черную шерстяную шаль, ее большой живот возвышался впереди, глаза были нетерпеливо устремлены на белый прямоугольник экрана. Он сел неподалеку, поздоровался с ней, и она как будто сначала испугалась его, но потом улыбнулась в ответ. Люди смотрели на него дружелюбно, и хоть его присутствие все еще вызывало некоторое любопытство, но явно доставляло и определенное удовлетворение. Он заметил, что был здесь самым старшим по возрасту, — основную часть зрителей составляла молодежь.