Пять времен года
Шрифт:
Наутро он проснулся в пустом доме, комната мальчика была убрана, стояло позднее утро. Днем пришел обеспокоенный старший сын, и Молхо, все еще лежа под одеялами, поговорил с ним и послал за покупками. Перед уходом тот предложил позвать бабушку, но Молхо сказал, что в этом нет необходимости, а она может заразиться. Тем не менее сын позвонил ей из другой комнаты и о чем-то тихо с ней говорил. «Что она сказала?» — спросил Молхо. «Что ты должен вызвать врача». — «И что еще?» — «Ничего». Сын спросил, вызвать ли ему врача, но Молхо отказался — ему втайне хотелось, чтобы теща пришла и сидела возле него так же, как она сидела возле своей больной дочери, — но после обеда никто не пришел, и телефон тоже не звонил, и жар не спадал, как будто у него внутри непрерывно работал двигатель внутреннего сгорания. У него было такое чувство, что теша почему-то сердится на него.
Время смешалось, окно, обращенное на запад, к морю, залил красноватый свет прозрачного зимнего заката, прошла ночь, наступило третье утро, теща так и не появлялась, даже не позвонила справиться о его здоровье, температура немного упала, но он пока не вставал, не мылся и не брился, ворочался на помятых простынях и в приятной отрешенности медленного выздоровления слушал звучащую в наушниках музыку. Матери он звонил каждое утро, но болезнь свою от нее скрывал, ограничиваясь немногими словами, чтобы она ни о чем не догадалась.
Когда он проснулся утром в среду, жар уже полностью исчез, и он, слабый, немного похудевший и бледный, открыл окна, проветрил дом, съел два яйца и стал листать газеты, как вдруг услышал за дверью звук тещиных шагов — она открыла себе запасным ключом, оставшимся у нее еще со времен болезни его жены, и вот теперь действительно сидела у его кровати, как когда-то у постели больной дочери, поставив палку между колен, но не снимая пальто, как будто вот-вот собиралась уйти, и сквозь толстые стекла очков посматривала на него не столько беспокойным, сколько строгим взглядом, генетическим повторением дочернего, если не считать легкого косоглазия. Они немного поговорили, и даже не о его болезни, а так, вообще, и он снова ощутил, как они сблизились за последний год, как много между ними общего, и в заключение разговора рассказал ей о своем намерении съездить ненадолго в Париж, повидаться с двоюродной сестрой и ее мужем — вот ведь, в газетах опять пишут, что собираются повысить налог на заграничные поездки. Теща проявила неожиданный интерес к этой теме — уж не собирается ли она сама съездить за границу, подумал Молхо, — а почему бы и нет, в самом деле, денег у нее было достаточно, на ее счет регулярно поступали немалые деньги из Германии: видимо, самоубийство мужа перед самой войной наделило ее правом на компенсации по высшему разряду. Года два назад, когда ей исполнилось восемьдесят, она удивила их всех, отправившись с экскурсией Географического общества в Турцию, посмотреть тамошние древности. Они поговорили о гимназисте — как позаботиться о нем, пока отец будет отсутствовать, не лучше ли, если он будет ночевать у товарища, а обедать у нее в столовой дома престарелых? Эта идея показалась Молхо замечательной, он даже позавидовал сыну, что тот будет обедать вместе с тамошними стариками, но тут теща поднялась, за окном уже ярко светило солнце, она еще немного постучала палкой по комнатам, но вскоре направилась к входной двери, явно куда-то спеша. Он набросил халат и вышел ее проводить. «Значит, ты уже здоров?» — вдруг сказала она, как будто жалея, что пришла понапрасну, и он вынужден был признать, что да, он действительно уже здоров, а потом открыл перед ней дверь и зажмурился — зимнее солнце ударило ему в глаза. Утро было холодное, но какое-то умытое и очень прозрачное. Он шагнул вперед, вышел из дома и посмотрел кругом. На скамейке возле автобусной остановки он увидел ту маленькую старушку, которая была с ним на концерте, — она сидела в своей старой шубе, как крестьянка, сошедшая со старинной картины. Она увидела, что они выходят, тут же поднялась — румяная, кругленькая, как будто всю жизнь ела одну только картошку, — и поклонилась ему издали, приветливо и радушно. «Кто это?» — спросил он. «Стася, моя русская подруга, о которой я тебе рассказывала, она приехала несколько месяцев назад». Он ответил старушке улыбкой: «Жаль, что вы не завели ее в дом», — и уже готов был спуститься к ней по ступенькам, как был, в мягких войлочных туфлях и домашнем халате, весь во власти этого прозрачного зимнего утра, но теща остановила его: «Ты еще простынешь, поберегись», и он ответил: «Вы правы, я, лучше поберегусь», и, распрощавшись с ней, вернулся домой.
Часть вторая
ЗИМА
Осень близилась, когда умерла жена Молхо — был конец сентября, а в первых числах января он уже вылетел в Париж. До этого они с женой были в Париже трижды, всякий раз с радостью убеждаясь, что испытывают к этому городу особую любовь, и вот теперь он отправился в Париж в четвертый раз, один. Парижские родственники, двоюродная сестра жены, моложе ее лет на десять с лишним, и ее муж-француз, врач по профессии, встретили его в аэропорту, сразу же забрали к себе домой и, хотя он планировал остановиться в той же гостинице, где жил с женой в предыдущий приезд, решительно настояли, чтобы он поселился у них. Они как будто чувствовали себя виноватыми, что не приехали на похороны и ограничились одной лишь телеграммой, и теперь, видимо, решили искупить это подчеркнуто теплой встречей. Первый вечер они провели дома, в родственном кругу. Молхо снова рассказывал о смерти жены, о том, что происходило до этого и потом, и ему было приятно видеть, как жадно они впитывают каждую деталь. Врач подробно расспрашивал, как ее лечили, и Молхо, как умел, старался ответить на все его вопросы, хотя и не всегда знал, как называются те или иные внутренние органы по-французски, и порой, по-видимому, неправильно произносил названия некоторых лекарств.
Они засиделись допоздна, потом его стали устраивать на ночь — хозяева жили в маленькой трехкомнатной квартире с восьмилетней дочкой и годовалым младенцем и вначале думали постелить ему в детской, а детей забрать к себе, но оказалось, что в детской стоит страшный беспорядок, так что им пришлось отказаться от первоначального плана, и, несмотря на возражения Молхо, они решили освободить ему свою спальню, а сами устроились в столовой возле кухни. После целого года, проведенного в односпальной кровати, он ощущал какую-то неловкость, снова оказавшись на широком двуспальном ложе.
Еще не рассвело, когда его разбудил хозяйский малыш, который приполз к нему в кровать и начал что-то лепетать по-французски. Ребенка как будто ничуть не удивило, что вместо родителей в кровати лежит незнакомый мужчина, но тут на пороге появилась его мать, еще в тонкой ночной рубашке, и с извиняющейся улыбкой забрала своего младенца. Молхо, однако, был доволен. Знакомый утренний семейный ералаш и рокочущая французская речь вокруг — все это доставляло ему удовольствие уже и тем, что было так не похоже на гулкую тишину, которая царила в его доме все последние месяцы. Из дому он вышел вместе со всеми, и хозяева, выпустив дочку возле школы и сдав ребенка в ясли, высадили гостя в Латинском квартале, и он долго бродил там один, под серым небом, наслаждаясь видом сквозных бульваров — таких знакомых и любимых мест их прежних прогулок с женой, — а потом, когда открылись гигантские универмаги, прошелся по их залам, поднимаясь с этажа на этаж, сравнивая цены и помечая в памяти, что стоило бы купить перед отъездом в подарок детям.
Вечером они втроем посидели в маленьком ресторанчике недалеко от их дома, и хозяева расспрашивали его о положении в Израиле, о перспективах мира, и муж свояченицы все допытывался у него раздраженно: «Вы что, задумали там все разом покончить самоубийством?» — а Молхо кое-как пытался объяснить ему то, что знал и способен был объяснить, а под конец сказал, словно оправдываясь: «Вообще-то я плохо разбираюсь в политике».
Наутро поднялся сильный ветер, резко похолодало, и прогнозы погоды зазвучали угрожающе. Молхо присоединился к короткой автобусной экскурсии в Версаль и вместе с другими туристами медленно прошел по застывшим парадным залам, прислушиваясь к утомительно-подробным объяснениям гида и глядя через окна на расчерченные с какой-то жесткой симметрией щеголеватые версальские сады. Вернувшись в город, он погрелся в кафе в ожидании свояченицы — она работала лаборанткой в исследовательском институте, — с интересом послушал, как люди за соседними столиками с большим оживлением обсуждают погоду, а когда сестра жены появилась, пошел с ней забирать девочку из школы и оттуда, уже втроем, они отправились в ясли. Дети как-то сразу привязались к Молхо, и он то и дело гладил их и поднимал на руки. Хотя все они, свояченица, ее муж и дети, редко бывали вместе, чувствовалось, что это семья со своим лицом — шумная, суматошная и даже немного безалаберная: Молхо обнаружил у себя под кроватью женские трусы и мужские носки, забытые там Бог знает когда, ребенок ползал или ковылял по дому с набитым ртом, размазывая еду по стенам или пряча ее в укромных местах, — но, несмотря на все это, Молхо было с ними хорошо и спокойно, а они, в свою очередь, тоже всячески старались поднять его настроение и угостить самой лучшей едой. И он действительно ел за двоих, холод возбуждал в нем необычный аппетит.
На вечер они запланировали выход в театр, но муж свояченицы задержался на дежурстве в больнице, и им пришлось остаться у телевизора. Значительная часть новостей опять была посвящена погоде, синоптики демонстрировали на экране карты, диаграммы, снимки со спутников и решительно предупреждали о предстоящей назавтра снежной буре. В порядке утешения свояченица надумала позвонить в Израиль и поговорить со своей тетей. Сначала говорила она сама, по-немецки, и, когда Молхо подошел к телефону, теща не сразу перешла на иврит. Он спросил, как дети, немного рассказал о Париже и о надвигающейся буре и поинтересовался, какая погода в Стране, но она не сразу поняла, — о чем он спрашивает, и даже немного рассердилась и от этого вдруг показалась ему слегка заторможенной и не в таком ясном рассудке, как всегда, как будто с его отъездом ее состояние ухудшилось. Закончив с разговором, они стали строить планы на следующий день, и Молхо предложил пойти в Оперу — он никогда еще там не бывал, но слышал, что опера снова заняла сейчас ведущие позиции. Его идея их увлекла, — видимо, они чувствовали некоторую вину, что не вышли с ним никуда в этот вечер, — Опера, конечно, Опера! — но Молхо послышалась какая-то неуверенность в их восторгах, и действительно оказалось, что билеты в оперу и вообще-то очень дороги, а завтра как раз будут продаваться только самые дорогие. Но тут уж был его черед заупрямиться — он сам купит билеты на всех, в конце концов, сэкономил же он на том, что не живет, как намечал, в гостинице!
Наутро температура и в самом деле упала на очередные несколько градусов, и белый холодный пар окутал город, но предсказанная снежная буря еще не началась. Молхо простоял почти три часа в очереди в оперную кассу и уже думал вообще отказаться от своей затеи, но возбуждение и настойчивость стоящих перед ним и сзади людей, по части тоже иностранцев, как и он, заставили его достоять до конца. В этот вечер давали «Волшебную флейту» Моцарта, и спектакль, видимо, считался многообещающим. Достигнув наконец окошка кассы, он увидел, что цены и впрямь совершенно чудовищны, но не нашел в себе смелости отступить. Когда он вышел на улицу, в воздухе уже носились снежные хлопья, холод становился все более пронзительным, и полученный им финансовый удар был таким чувствительным, что он отказался от мысли пройтись по магазинам в поисках подарков и решил вернуться домой, чтобы немного прийти в себя.
Вечером они поели пораньше и приготовили детей к постели, а в семь пришла красивая девушка-француженка, приглашенная посидеть с детьми. Снежная буря уже свирепствовала вовсю, но они со свояченицей были в праздничном и веселом настроении и в конце концов решили махнуть рукой на машину и отправиться в оперу на метро. Врач появился буквально в последнюю минуту, прямо с продолжительной операции, и едва успел переодеться.
Опера длилась долго, около трех часов, некоторые ее эпизоды были для Молхо утомительны, ему было трудно следить за происходящим, но были и необыкновенно красивые и волнующие места, от которых внутри, казалось, оттаивали какие-то давно окоченевшие клетки. Всякий раз, как на сцене появлялись Папагано и Папагана, по залу словно пробегал какой-то свежий ветер. Однако врач слишком устал и начал подремывать уже в первом акте, а потом и вовсе заснул, и, поскольку он сидел между женой и Молхо, его голова опускалась то на ее плечо, то на плечо гостя, и они напрасно пытались разбудить его, шутливо шепча ему в ухо: «Проснись, соня, денег жалко!»