Пять времен года
Шрифт:
Почему-то она не поджидала его, как обычно, снаружи, и он прошел через большую стеклянную дверь, занавешенную цветными портьерами, и стал ждать ее в стерильно чистом, нарядном вестибюле, разглядывая шкафы красного дерева со стоящими в них немецкими книгами, которые кто-то из обитателей дома перевез сюда из прежней квартиры. Каждый раз, когда он приходил к ней, его вновь и вновь радовали царившие здесь чистота и порядок, Несколько стариков, умытых и причесанных по случаю субботы, в нарядных костюмах, в жилетках под пиджаками, сидели в глубоких креслах, неторопливо и вежливо разговаривая друг с другом по-немецки, и явно наслаждались жизнью, как будто давно примирились с ней и все пережитое ими на их веку уже перемололось и размягчилось в сладкую кашицу. Некоторые были в черных ермолках — видимо, ждали начала субботней молитвы, потому что в маленькой комнатке синагоги, разделенной занавесом на мужское и женское отделения, арабские рабочие торопливо устанавливали пюпитр для кантора, расставляли стулья и раскладывали молитвенники. Живые, черные глаза стариков, отполированные старостью, точно гладкие маслины, то и дело останавливались на Молхо, но лишь немногие знали его как зятя госпожи Штаркман. Он украдкой заглянул в столовую, где царила почти молитвенная торжественность. Куски витой халы аппетитно белели в плетеных корзиночках, и он с трудом удержался, чтобы не взять и себе. Странно, что теща еще не спустилась — ведь он звонком предупредил о своем приезде. Несколько стариков беззвучно поднялись, направляясь на молитву, а оставшиеся — видимо, закоренелые атеисты — покивали им вслед, как будто благословляя. Молхо очень нравилось здесь. Множество цветов и зелени снаружи и внутри. Красные кнопки сверкают в каждом углу, готовые позвать на помощь.
Наконец спустился лифт, и из него вышла теща. Она шла уверенно и быстро, высоко подняв голову, — ни за что не поверишь, что ей уже восемьдесят два. Она извинилась за опоздание: позвонила подруга молодости, когда-то они жили рядом в Германии, еще до войны, а теперь она приехала сюда с дочерью, из Советского Союза. Молхо заметил, что старики смотрят на нее с уважением и симпатией, траур по умершей дочери явно возвысил ее в их глазах, словно бы тот факт, что она отвела занесенную над ней руку смерти в сторону дочери, отныне делал ее бессмертной. Он открыл перед ней выходную дверь, но она вдруг сказала, что ей нужно вернуться — она забыла свою палку. «Не важно, — успокоил он ее, — я с вами, а дома у нас есть другая палка, „оставшаяся от нее“». Она немного поколебалась, но потом сдалась. По дороге к машине он рассказал ей о детях, о домработнице и ее восточных блюдах, признавшись, что не уверен, понравятся ли они ей.
Они ей действительно не понравились, и, хотя она не сказала ни слова, он и сам почувствовал, что в них была новая, непривычная для нее острота. Стул покойной жены все еще стоял на своем обычном месте, но тарелки на столе были теперь расставлены более просторно. Вначале они поговорили о домработнице, потом студент рассказал что-то такое, от чего гимназист чуть не лопнул от смеха. Зашла речь о событиях недели, и все благодушно сошлись в оценках, потому что в семье все держались одинаковых политических взглядов — только покойница жена всегда видела будущее в отчаянно черном свете. После еды теща выразила желание посмотреть, как он переоборудовал спальню, и он повел ее туда, она с интересом разглядывала комнату своими светлыми, слегка косящими глазами за толстыми стеклами очков, а он смотрел на нее и думал, что бы она сказала, если бы он объявил ей, что хочет жениться на другой. Перед уходом она напомнила ему, что на следующей неделе начинается концертный сезон в филармонии. Свои билеты она отдала в секретариат дома престарелых — желающие всегда найдутся, хотя у большинства стариков уже есть абонементы. Если он хочет, она может пристроить и его два билета тоже, сказала она, но он знал, что, отдав билеты старикам, не получит за них ничего, и ему было жалко потраченных денег. «Нет, — солгал он, — эти билеты я уже обещал двум своим приятелям на работе».
В день концерта на Кармеле гулял холодный ветер и мертвые листья кружили по тротуару. Он приехал за четверть часа до начала, поставил машину недалеко от филармонии и, даже не взяв плащ, поспешил на площадь с намерением продать билеты, но желающих почему-то не оказалось. Мимо него торопливо шли молодые пары и тянулись в уже мигающий в вестибюле свет старики, закутанные во все теплое, неловко поддерживающие друг друга. Он увидел издали знакомую пару, которая была на похоронах и приходила к нему в дом с соболезнованиями во время траурной недели, и, тотчас отойдя в сторону, спрятался под навесом, надеясь, что они его не заметили. Площадь быстро пустела. Музыкант во фраке, с маленьким черным футляром в руке, шмыгнул, точно черный таракан, в какой-то проем за зданием концертного зала. Теперь на площади осталось лишь несколько человек, которые тоже пытались избавиться от билетов. Молхо уже готов был отдать свои билеты даром, но желающих не было совсем. Глухо донесся звонок, и распорядители в темно-зеленой униформе стали торопить публику. В считанные минуты вестибюль опустел, и воцарилась полная тишина. Молхо стоял и читал приклеенную к стеклу программку — первым было произведение неизвестного ему композитора, затем концерт для виолончели Дворжака и в заключение — Пятая симфония Малера, он не был уверен, что помнит ее. Его вдруг охватило острое желание послушать живую музыку. Что плохого, если он войдет? Он подумал о двух пустых местах в зале и поднял глаза к небу, где мчались редкие звезды, преследуемые быстрыми облаками. В конце концов он решил войти. Билетер предупредил его, что концерт уже начался и до перерыва в зал никого не впускают. Молхо сказал, что ему это известно, и протянул оба своих билета. «Можете надорвать и второй», — сказал он, но билетер не захотел. Молхо поднялся по ступеням, остановился у закрытой двери, прислушиваясь к трубам и барабанам, и сердце его гулко застучало. Это было какое-то современное произведение, довольно сложное, но как бы все прошитое мягкими, мелодичными и пленительными вставками. Из-за двери слышалась одна только музыка, не нарушаемая обычными шевелениями и покашливаниями публики, и ему вдруг показалось, что там, в зале, словно бы происходит что-то еще, как будто за сценой с оркестром раскрылась еще одна, другая сцена и на ней расхаживают и танцуют какие-то люди, и она, его жена, тоже почему-то среди них, пришла и ждет его, появилась из другого измерения, чтобы послушать их концерт, — и вдруг он почувствовал себя брошенным, одиноким и несчастным. Какая-то молодая красивая женщина, закутанная в шубку, возбужденная и раскрасневшаяся, с улыбкой остановилась возле него — ключи от машины еще болтались в ее руке, — тоже прислушиваясь к звукам из-за двери. Когда первая вещь закончилась и аплодисменты в зале стали нарастать торжественным и медленным потоком, дверь открылась и девушка проскользнула внутрь. Он подумал было проскользнуть за ней следом, невзирая на свою будничную одежду, но испугался, что кто-нибудь из обитателей дома престарелых увидит его и расскажет теще, а ему не хотелось ее огорчать, хоть он и не вполне понимал, в чем, собственно, будет состоять это огорчение. Он прошел через вестибюль, вернулся к своей машине и увидел рядом с ней полицейского, который уже выписывал ему штраф. Обида и горечь захлестнули его. «Даже ночью? Как это так? Кому я помешал? Почему? Дайте жить… Дайте немного жить…» Он уже начал закипать, но старик полицейский, плотно закутанный в поношенный плащ с фосфоресцирующими желтыми полосами, спокойно и твердо потребовал у него водительские права, словно и не услышал его жалких восклицаний.
И не то чтобы дело было в деньгах — финансовое положение семьи вовсе не внушало опасений. Правда, болезнь стоила немалых денег, но зато сейчас начали поступать компенсации — всевозможные страховки, накопившиеся за время болезни на ее счетах, и выплаты по специальным профсоюзным программам. Он сидел с двумя бухгалтерами из министерства образования, и они, багровея от волнения, драматическим шепотом объясняли ему, какие суммы остались после ее смерти, как будто смерть была каким-то подпольным производством, которое работало тайком, а теперь вынуждено открыть свои немалые доходы, и одновременно — неким выдающимся достижением, которое заслуживало специального вознаграждения. Он внимательно проверял каждую бумажку, медленно, нудно и с какой-то одержимостью возвращаясь и проверяя снова, возвращаясь, и суммируя, и уточняя в других бумагах — недаром он и сам был бухгалтером-ревизором. Потом он начал переводить все эти деньги на свое имя, рассылая соответствующие указания в разные банки и советуясь со специалистами, как и куда их вложить, им вдруг овладело желание получить как можно больше, ведь это все для детей, говорил он себе, только ради их будущего, они так настрадались!
А тут еще прибыли из Германии репарации в марках — небольшая сумма, которая ежемесячно поступала на ее счет. Она и ее мать, каждая по отдельности, получали эти деньги за те немногие годы, что прошли между приходом Гитлера к власти и их эмиграцией в Страну — перед самым началом войны, после самоубийства ее отца. В следующую пятницу, когда теща снова приехала пообедать с ними, прихватив с собой специально приготовленную для детей коробку с вафлями, она поинтересовалась, сообщил ли он уже о смерти жены в немецкое посольство, чтобы там прекратили присылать репарации, но он сказал, что еще не успел, ему некогда, он просто тонет в делах, никогда не думал, что вокруг смерти столько бюрократии — если бы это он умер, жена наверняка не справилась бы со всей этой бумажной волокитой. Может быть, он хочет, спросила теща, чтобы она сама обратилась в посольство с просьбой прекратить присылку репараций? Она могла бы позвонить адвокату, который когда-то этим всем для них занимался. Но Молхо сказал, что не хочет ее беспокоить, он все сделает сам, просто ему нужно выяснить еще кое-какие детали. Но она никак не могла понять, что тут еще выяснять, и говорила так настойчиво и жестко, как будто подозревала, что он хочет еще немного попользоваться деньгами, которые ему не полагаются по закону, тогда как на самом деле он всего лишь хотел выяснить, не положена ли и здесь какая-то заключительная сумма, которая компенсирует прекращение дальнейших выплат. В конце концов, жена могла ведь прожить еще многие годы, и все это время немцы должны были бы ей платить, так что, если она умерла досрочно, не исключено, что в таких случаях предусмотрена какая-то единовременная компенсация для детей. Но старуха была настроена очень решительно — нет, ничего такого не предусмотрено, и он прервал этот разговор, чтобы позвонить своей матери в Иерусалим, пожелать ей доброй субботы, и позвал детей к телефону, чтобы они тоже поздравили ее, а потом они поделили принесенные тещей вафли, и дети принялись рассказывать ей что-то, они, казалось, питали к ней глубокое доверие, и за столом снова послышались осторожные жалобы на излишнюю остроту пищи — зачем домработница кладет столько перца, удивлялись все, и на этом ужин закончился, и все уселись у телевизора, посмотреть последние известия, и бабушка тоже немного посидела со всеми, но, когда началась развлекательная программа, поднялась и выразила желание отправиться домой, однако Молхо сказал, что хочет с ней кое о чем посоветоваться, повел ее в спальню и спросил, что ему делать с вещами жены, и она ответила, что поспрашивает, и тогда он показал ей упаковки тальвина, которые к тому времени расположил в виде высокой башни, дал ей одну упаковку и спросил, не знает ли она, может быть, в их доме престарелых есть кто-нибудь, кто нуждается в этом лекарстве, он бы уступил даже за полцены — когда-то каждая такая упаковка обошлась ему долларов в двадцать, было бы просто жалко выбросить такие деньги. Она не сказала ни слова. «Может быть, в вашем отделении для лежачих?» — спросил он, но она опять промолчала и лишь посмотрела на часы, словно куда-то торопясь, и его потрясло это ее молчание, ведь она всегда была с ним так подчеркнуто вежлива. Она медленно поднялась, и он помог ей натянуть плащ, из кармана которого торчала красная шерстяная шапочка, в которой она пришла в день смерти, — с тех пор он ни разу ее не видел. Перед тем как выйти, она сказала: «С одеждой я тебе помогу», но о лекарствах не упомянула ни слова, и они медленно спустились по лестнице и поднялись по ступенькам на улицу. Моросил мелкий дождь, и Молхо снова вспомнил ночь смерти, когда он ее вызвал, с тех пор прошло уже больше трех недель, и между ними как будто возник какой-то молчаливый союз, а вот сейчас она выглядела какой-то рассеянной и словно бы торопилась поскорее остаться одна. Они вышли возле ее дома, и он хотел было проводить ее, но она сказала, чтобы он не беспокоился, ее не нужно провожать, и, пройдя через утопавший в зелени двор, медленно открыла большую стеклянную дверь, и в глубине вестибюля он увидел невысокую старую женщину, которая, очевидно, ждала ее и сейчас торопливо поднялась ей навстречу и как-то странно поклонилась.
Когда он вернулся домой, телевизор был выключен, посуда вымыта и дети уже собрались уходить. Почему они раньше не сказали, что собираются выйти, могли бы захватить бабушку с собой. Тишина пустого дома окутала его, точно мягкое одеяло. Он открыл окно и посмотрел на темное ущелье, в котором, как ему иногда представлялось, исчезла его жена в ту последнюю ночь. Дождь прекратился, и он вдруг ощутил, что ему хочется к людям. Как-то слишком быстро все его покинули. Правда, в их возрасте сверстники обычно встречаются куда реже, но в последние месяцы к ним то и дело заглядывали гости, так что порой приходилось даже регулировать эти визиты. Жена уже лежала в большой больничной кровати — голова приподнята, щеки горят — и очень откровенно, даже с каким-то странным возбуждением и мрачной иронией обсуждала с подругами неминуемую смерть, которая, по ее словам, предстояла не только ей, но и всему их государству в целом, а он топтался рядом, точно ее импресарио, время от времени произнося какую-нибудь успокоительную фразу, чтобы ее сарказм не выглядел слишком уж раздражающе-агрессивным.
Он включил телевизор, тут же выключил его, потом включил магнитофон, но тут же приглушил музыку, его томило какое-то непонятное беспокойство, — может быть, позвонить знакомым, вдруг кто-нибудь пригласит его на вечер, ведь он хорошо поспал после обеда, и сейчас ему совершенно не хочется ложиться, он чувствовал себя таким бодрым, что эта бодрость его словно распирала, он ощущал ее как помеху в груди, в первые годы болезни жены у него часто бывало такое ощущение, ему казалось, что у него там опухоль, пару раз он даже ходил к врачу, и вначале трудно было понять, кто в доме настоящий больной, но потом ее болезнь усилилась и поглотила все его недомогания. Он решил немного погулять, надел плащ и вышел на улицу. Фонари почему-то не горели, было тихо и холодно, он поглядывал на окна, балконы, подъезды домов, потом увязался за какой-то женщиной, которая вышла из подъезда с собакой на поводке. Луна встала над крышами на востоке, и небо сразу просветлело, разгладилось и стало каким-то умиротворенным. Приблизившись к своему неосвещенному дому, он первым делом ощутил удивление, тотчас сменившееся чувством освобождения — вот уже несколько месяцев в их квартире никогда не было так темно. Он решил посмотреть на дом со стороны долины, пошел дальше по лестнице и, вместо того чтобы подняться в свою квартиру, обогнул дом, идя вдоль решетчатого забора, и обернулся. Дом висел над ним на своих столбах. Четыре года назад, когда они покупали эту квартиру, они уже думали о том, какая картина будет открываться ей на смертном ложе, и эта зеленая долина стала решающим соображением. Он всмотрелся в темноту под ногами, которая казалась еще более глубокой под освещенным луной небом, и начал спускаться по знакомой тропе — в минувшие годы он часто сходил по ней до самого дна ущелья. Земля была очень влажной, там и сям посверкивали лужи, обрезки веток и остатки строительного мусора скрывали продолжение тропы, и ему вдруг снова представилось, что именно здесь началось ее исчезновение — да, именно в эту сторону ушла она в ту последнюю ночь, унося с собой часть его души.
Он услышал, как высоко над ним, в его квартире, звучно и отчетливо звонит телефон. Может быть, друзья наконец вспомнили о нем и хотят пригласить на неспешный дружеский разговор? Он пошел назад, не очень торопясь, телефон все звонил, безостановочно и настойчиво, но, когда он подошел к входной двери, звонок оборвался. Теперь скажут, что он уже начал погуливать. Есть, наверно, люди, которые завидуют его новой свободе и не понимают, как иногда тяжело быть одному. И хотя он радовался, что ее смерть уже позади, еще год назад он жутко боялся этого конца, и вот теперь оказалось, что на самом деле все прошло довольно безболезненно.
Он налил себе рюмку коньяку, открыл шкафы и стал разглядывать ее гардероб. Телефон зазвонил снова. Женский голос, она представилась, как Рут — подруга его жены, нет, они никогда не встречались, но она давно следит за ним, хотя и на расстоянии. У нее был приятный и участливый голос уверенной в себе учительницы. Готов ли он говорить на интимные темы? «Да», — сказал он. Не помешала ли она? «Нет», — сказал он. Так вот, сказала она, ей хочется, чтобы он знал, каким ударом была для нее смерть его жены и как ее восхищает его поведение. «Какое поведение?» — удивился он, хотя прекрасно понимал, что она имеет в виду. «Ваша самоотверженная и преданная забота», — сказала она и вдруг снова засомневалась — не мешает ли она, может быть, ему удобнее, чтобы она позвонила в другое время? Его сердце вдруг застучало быстрее. «Нет, пожалуйста». Потому что она опасается, что ее слова могут быть восприняты неверно. Но именно потому, что она уверена, что он в полной гармонии со своей совестью… и поскольку все это затянулось сверх всякой меры… «Сверх меры чего?» — «Ну, сверх меры, обычной в таких случаях… ведь нет никакой причины откладывать дальше…» Он почувствовал, что она запуталась в собственных словах, ей следовало начать прямо. Пораженный этой дерзостью — вот так, в субботний день, прямым текстом! — он решил не облегчать ей задачу, но и не упускать открывшуюся перед ним возможность. «Так что вы хотели сказать?» — спросил он и тут же пожалел о своих словах, потому что сразу почувствовал, что ее голос стал растерянным, словно она уже хотела прервать разговор. Однако она все же собралась с духом и продолжала. Она хотела предложить ему знакомство, которое может его заинтересовать, — прекрасная женщина, которая, как ей кажется, очень подойдет ему, — хотя, конечно, если он хочет отложить всякие попытки в этом плане до конца траурного года, ему достаточно сказать об этом, и она тут же оставит его в покое. Горячая волна поднялась в нем, но он придал своему голосу сухую деловитость. Идет ли речь о женщине, которую он знает? Нет, скорее всего, нет… и она, разумеется, не сможет сейчас назвать ее, та сама еще не знает, это пока только идея друзей, которые хотели бы им обоим добра. Ему вдруг показалось, что он слышит перешептывание этих стоящих за ней «друзей». Как это понять — женщина поднимается из-за субботнего стола и как ни в чем не бывало звонит ему? А может, она говорит о самой себе?! И он с легким смешком спросил: может быть, речь идет о ней самой? Но она засмеялась — она так и думала, что он спросит, но нет, речь не о ней, она просто оказывает услугу, она хочет сделать доброе дело, сосватать двух хороших людей. «Вы профессиональная сваха?» — терпеливо поинтересовался он. «Нет, это просто хобби, иногда», — и она дружелюбно засмеялась. Теперь он уже расхаживал по комнате, прижимая к уху трубку радиотелефона, который они установили, когда жена оказалась прикованной к постели, и то и дело поглядывая на небо, которое все больше прояснялось, залитое светом поднимающейся луны. «Сколько ей лет?» — «Она моложе вас на шесть лет. Вам ведь уже пятьдесят три, не так ли?» — «Нет, что вы, всего пятьдесят один!» Он вдруг ощутил обиду и какой-то непонятный испуг. В нем поднялось странное глухое ожесточение, как будто в его дом собирались ввести толстую, седую старуху, о которой снова нужно будет заботиться. И он отрезал обиженным твердым голосом: нет, все это представляется ему весьма преждевременным, ведь не прошло еще и месяца… так нельзя… нужно считаться… На другом конце линии наступила тишина, и ему показалось, что он опять слышит какое-то перешептывание — то ли настоящих людей, то ли актеров на экране телевизора, нельзя было разобрать. Тридцать дней! — ошеломленно пробормотала она. Но как же так… ох, она очень сожалеет… ее ввели в заблуждение… она просит прощения, она очень просит ее простить…