Пять времен года
Шрифт:
Молхо почувствовал страшную усталость, колени подгибались, он вышел в гостиную и сел, погрузившись в себя и смутно слыша, как сын-студент с какой-то вызывающей уверенностью в своем праве будит одну за другой ближайших подруг матери и своим медленным невыразительным голосом сообщает им о ее смерти. И внезапно Молхо пришло в голову, что все эти друзья и подруги наверняка захотят прийти попрощаться с ней, и он ощутил такое острое нежелание с ними встречаться, что еще глубже забился в свой угол и сидел там упрямо и мрачно, думая, что лучше бы им не видеть ее в таком состоянии и вообще мертвое тело — это не важно, а вот не возложат ли они теперь на него ответственность за случившееся, словно бы в наказание за ее смерть, а ведь он честно ухаживал за ней до последнего дня и в ее смерти был не повинен ни сном ни духом.
Поначалу боялись, что дождь помешает похоронам, но в полдень, часа за два до назначенного времени, небо очистилось, и с моря потянул теплый ветер, так что похоронная процессия вышла после отпевания в точно назначенное время и, не задерживаясь, направилась прямо на кладбище. Поскольку время похорон было выбрано удобное, а смерть давно ожидалась, прощаться пришло много людей, их взгляды провожали Молхо к могиле, и он внимательно смотрел кругом, чтобы увидеть, кто пришел, и даже шепнул детям, чтобы они тоже постарались запомнить. Тонкий, еле заметный туман вился вокруг, выбеливая памятники, и они неспешно шли в этом тумане — ее мать, на сей раз отказавшаяся от своей палки, в окружении стариков из дома престарелых, шедших медленно, помогая друг другу, и его дети в окружении своих друзей, и он сам, ведя под руку свою мать, которая раскачивалась, точно машина, потерявшая одно колесо, и время от времени останавливалась, чтобы кивнуть знакомым и бросить им взгляд, полный отчаяния. Могила, уже выкопанная с утра, находилась на небольшой возвышенности, расположенной на новом участке кладбища,
1
Кармель — изрезанный ущельями горный хребет, на отрогах которого располагается Хайфа.
Раввин, что стоял рядом с ним — чистый, безупречно одетый, респектабельный йеке [2] , — был тот самый, что вел похороны ее тетки, умершей два года назад, и так понравился тогда всей семье, что теща даже взяла у него номер телефона. Молхо доверчиво смотрел на него, надеясь, что тот проведет его через всю эту церемонию так же быстро и уверенно, как только что надрезал и надорвал край его рубашки [3] . Он стоял молча, окруженный детьми, друзьями и родственниками, думая о том, что они так сочувственно следили за ним все эти последние годы, да и теперь смотрят на него с таким теплом и доброжелательностью, потому что всем им хорошо известно, как преданно он ухаживал за своей больной женой, даже сумел продержать ее дома до самого конца — недаром и раввин сейчас в своей короткой и красивой надгробной молитве помянул его благодарственным словом. Но тут взгляд Молхо упал на кучку ближайших и верных подруг жены, которые с мрачной серьезностью внимали размеренным словам раввина, время от времени задумчиво поглядывая на овдовевшего, и ему вдруг подумалось — интересно, знают ли они о нем что-то такое, о чем он и не догадывается? не открывала ли она им — в те долгие часы, которые они проводили у ее постели, — какие-нибудь интимные секреты? а может, делилась какими-нибудь странными, порожденными болезнью сексуальными фантазиями, которые он никогда уже не сумеет опровергнуть? А ведь на самом деле с того момента, как семь лет назад у нее удалили одну грудь, она наотрез отказалась спать с ним, и он никогда больше на этом не настаивал, хотя все это время оставался ей верен.
2
Йеке — сленговое название евреев — выходцев из Германии.
3
Надрезал и надорвал край его рубашки… — по еврейскому религиозному обычаю, при отпевании покойника у ближайшего родственника надрезают одежду (обычно рубашку у шеи) в знак скорби.
По завершении церемонии — в одном месте Молхо даже немного всплакнул — люди стали один за другим подходить к нему пожать руку, и он внимательно всматривался в их лица, зная об их желании, чтобы муж покойницы запомнил, что они пришли, да он и сам, понятно, хотел всех их запомнить, но в то же время старался не очень уж омрачать их настроение своим траурным видом и поэтому за минувший день выработал этакое многозначительно-грустное покачивание головой, которое не воспринималось бы сочувствующими людьми как слишком мрачное и не отождествлялось бы в их уме с одной лишь мыслью о смерти, но содержало бы в себе и некий намек на надежду, равно как и на то, что, несмотря на растраченные за эти годы жизненные силы, он, Молхо, все еще стоит любви. Толпа между тем продолжала наплывать, пара за парой, а иногда и какой-нибудь одинокий мужчина, а то и женщина, старавшаяся подчеркнуть перед ним свое одиночество, как та высокопоставленная юридическая советница из его министерства, которая сама овдовела три года назад, — он еще пришел тогда с друзьями на похороны ее мужа, хотя они не были с ней близко знакомы. В последние годы он начал тренировать себя, посещая похороны, и сейчас вспомнил, что этот ее муж, кажется, погребен неподалеку от их сегодняшней, только что вырытой могилы. Странно, с недавнего времени Молхо начал иногда вспоминать и о самой советнице, и порой даже с каким-то слабым, но приятным волнением — как о некой далекой возможности, но, конечно, потом, потом, после смерти.
Всю неделю траура шли сильные дожди, и снова стало холодно, так что все обсуждали, не близится ли уже ранняя зима. Молхо включил обогреватель в гостиной, и они сидели все вместе на диване — он со своими тремя детьми, бабушку посадили напротив, в большом кресле, дочь сняла армейские ботинки, принесла одеяло и укуталась в него, и всем было уютно и приятно сидеть вот так, вместе, в тепле, и смотреть на струи дождя за окном, и принимать людей, которые сменялись почти непрерывно, говорили о покойной, о погоде, о похоронах, припоминали имена провожавших, как они выглядели и что говорили, и хвалили раввина, каким он был опрятным и респектабельным и произнес такую короткую и в то же время очень правильную надгробную речь, ничего лишнего, и никого не утомил, хотя вполне мог бы и затянуть церемонию. Так они проводили все утро, а после обеда расходились спать, и снова вставали в четыре, и продолжали сидеть, ожидая вечерних посетителей. Вначале Молхо подумывал освободить гимназиста от этой обязанности и отправить его в школу, тем более что в последние месяцы мальчик и без того пропустил много уроков, но тот сам настоял, что будет сидеть вместе с семьей, — теперь он был очень оживлен, как будто ему стало намного легче после смерти матери, высоко держал голову и с каким-то острым любопытством разглядывал стариков, которые приходили навестить бабушку, — Молхо никогда раньше не видел всех этих странных старцев, а вот теперь они сидели в его гостиной и вели долгие разговоры по-немецки, и он терпеливо прислушивался к их речам, не понимая ни слова, но улыбаясь всякий раз, когда улыбались они. Друзья и родственники приезжали со всех концов страны, и, как только они входили в комнату. Молхо немедленно поднимался, готовый целоваться с самыми малознакомыми людьми, даже с теми, которые сами поначалу вовсе не имели такого намерения Небритый, в мягком черном свитере с высоким воротником, он вставал им навстречу, решительно настроенный лобызаться с каждым, кто будет готов ответить тем же, — этот новый обычай нравился ему, и хотя чаще всего чужие губы лишь быстро проскальзывали по его щеке, но случалось также, что ее близкие приятельницы по школе порой сильно прижимали его к себе, и тогда он чувствовал, как их волосы щекочут ему лоб, а груди или нечто напоминающее груди упираются в его грудь. Впрочем, были среди них и такие, которых он не решался обнимать, — молоденькие учительницы, или девушки из семинара, которым она руководила, или та красивая, нарядно одетая женщина, что сопровождала большую, статную старуху, пришедшую навестить бабушку. И еще — юридическая советница из его министерства, которая тоже пришла в один из дней с визитом соболезнования, вместе с начальником отдела и другими сотрудниками. Ей, казалось, было не по себе, и она даже отказалась снять плащ, хотя в комнате было очень жарко.
А поздним вечером, в одиннадцатом часу, после того как студент отвозил бабушку в дом престарелых и отправлялся оттуда в свое общежитие, а дочь и мальчик усаживались за телевизор, чтобы посмотреть последний фильм, Молхо отправлялся в спальню, которая все еще выглядела точно маленькая больница, готовая к приему очередного пациента, и так же пахла чистотой и опрятностью. Правда, большая кровать уже превратилась в голую железную раму, потому что матрац был возвращен в больницу сразу же после ее смерти — за него брали ежедневную плату, — но все остальное, то ли взятое напрокат, то ли одолженное, то ли купленное специально для нее, находилось в полной готовности — капельница, ванна, кресло на колесах, кислородная маска, шприцы и лекарства на полках, а также книги, которые она читала, и книги, которые она хотела прочесть, и музыкальные записи, которые она слушала вновь и вновь, и его кровать, которая продолжала стоять все там же, возле ее кровати. Он раздевался, готовясь ко сну, и долго разглядывал все это ненужное теперь имущество, раздумывая, что из этого можно попытаться продать, а что, быть может, стоит оставить. Его особенно заботили лекарства — после нее остались большие нераспечатанные упаковки тальвина, нового дорогого препарата, который он несколько месяцев назад купил в большом количестве, потому что говорили, что эта новинка может вскоре исчезнуть из продажи, а потом оказалось, что она несовместима с каким-то другим ее лекарством. «Удастся ли найти покупателя на этот тальвин? — хмурился Молхо. — И как оповестить людей о такой возможности?» Потом он укладывался, оставив включенным ночник возле ее кровати, как делал все последние месяцы, всякий раз напоминая себе, что следовало бы заменить лампочку в ночнике на более слабую. Его сон все еще оставался очень чутким — за ночь он поднимался раза четыре или пять и тогда бродил по спящей квартире или садился в кресло, надевал наушники и какое-то время слушал музыку, а потом вдруг вспоминал большого краснощекого развозчика газет, которого видел в ту ночь, словно тот был неотъемлемой частью самой сцены смерти, и Молхо почему-то охватывало желание снова увидеть этого человека, как если, бы и он, и его одеяние, фонарь, сумка с газетами, даже колеса его велосипеда сохраняли в себе что-то от умершей жены Молхо. Глубокая тоска охватывала его — пусть бы она лежала здесь сейчас, хотя бы и без памяти. Он тосковал даже по отданному матрацу, словно этот матрац тоже был ее частью. Существует ли она где-нибудь сейчас? Заботится ли о ней кто-то другой? Постепенно к нему приходила тяжелая усталость, пропитывая его, точно сухую губку, и он медленно брел к своей кровати, поглядывая по дороге на гору счетов, выросшую за последние дни на столе. Надо будет поскорей известить о ее смерти все соответствующие учреждения. Денежные дела всегда взбадривали его, но сейчас он все еще ощущал такую апатию, что ему была противна сама мысль прикоснуться к этим бумагам.
На седьмой день, с рассветом, они отправились, как положено, на кладбище. Дождь, правда, прекратился, но все еще было довольно холодно. Раввин, который им так понравился на похоронах, назначил церемонию на шесть утра, потому что обещал кому-то быть пораньше в Тель-Авиве, и, хотя предложил взамен себя, если они хотят, другого раввина, они решили, что лучше поднимутся в пять — так оно проще, не нужно будет иметь дело с новым человеком, который, чего доброго, начнет задавать новые вопросы и предъявлять неожиданные требования. Правда, им с трудом удалось собрать в такую рань миньян [4] , и к тому же они поначалу едва не заблудились среди надгробий и долго искали могилу, но потом раввин все же опознал ее, и все прошло хорошо. Когда они вернулись домой, еще не было семи, и все те люди, которые постоянно окружали их в течение последних месяцев, словно бы разом куда-то исчезли, оставив их наконец-то одних. Студент вернулся в свой Технион [5] , дочь на свою военную базу, гимназист, правда, минуту сомневался, идти ли ему уже в школу, но старшие дети велели ему собираться тоже. Оставшись один в пустом доме, который он не покидал в течение последних семи дней, Молхо долго ходил по комнатам, потом побрился и стал ждать рабочих, которые должны были прийти, чтобы забрать большую кровать.
4
Миньян — минимальное количество мужчин, необходимых для молитвы.
5
Технион — политехнический институт в Хайфе.
В полдевятого пришла женщина, которая ухаживала за его женой по утрам, — он почти не знал ее: когда он звонил с работы, трубку всегда снимала жена. Теперь она пришла получить причитавшуюся ей плату и вернуть ключ — она ведь, вообще-то говоря, сиделка, а не домработница, сказала она, и теперь нашла себе другое место. Где? — поинтересовался он с легким волнением, и оказалось, что это совсем недалеко, всего в нескольких кварталах отсюда. Только теперь он разглядел ее как следует — низкорослая, смуглая, лет тридцати, вероятно разведенная, довольно энергичная — правда, немного медлительная, но покойница жена умела отдавать точные приказы и четко объяснять, как следует ухаживать за ней. Немного подумав, он попросил ее остаться у них еще на некоторое время, хотя бы пока он сорганизуется, — его вдруг испугало, что, если она уйдет, он окажется привязанным к дому, причем именно сейчас, когда получил полную свободу, а ведь у нее есть их ключ, сказал он, и она уже знает, как у них что заведено, так почему бы ей не похозяйничать еще немного — варить, убирать, — может быть, она сможет совместить работу на два дома, у них и у новой больной, ей ведь не нужно ходить к ним каждый день. Ну как? Она подняла на него задумчивый взгляд темных восточных глаз, словно бы оценивая его предложение, — уж не заподозрила ли она, что у него есть какая-то скрытая цель? — и, когда он пригласил ее сесть, она тоже сначала отказывалась, но потом все-таки села и вдруг как-то очень интимно заговорила о его жене — ведь она знала ее тело так же хорошо, как и он, и запах смерти прилип к ней так же, как к нему, и Молхо на миг и вправду подумалось, что она могла бы стать для него мостиком к чему-то, что пока оставалось неясным самому. Но она лишь повторяла: «Я не домработница, я сиделка, понимаете?» И он сказал: «Да, да, я понимаю, но, видите ли, у сына уже нет еды, и к тому же дом время от времени требует уборки, и потом я, конечно, тоже приму участие, просто сейчас мне нужно какое-то время, чтобы сорганизоваться». Она еще немного подумала и наконец согласилась — на время, пока все устроится.
Тем временем в дверь постучали, и молодой развязный парень в голубом комбинезоне, появившись на пороге, объявил, что приехал забрать арендованную кровать, потом посмотрел на них с какой-то легкой улыбкой и заговорил с ней так, как будто она была здесь хозяйкой, а Молхо все не мог сообразить, как исправить эту ошибку. Он торопливо провел рабочего в спальню, и тот стал придирчиво осматривать кровать, проверяя, не нанесен ли ей ущерб, а потом вытащил счета, которые следовало подписать. Молхо рассчитывал, что ему тут же вернут тот залог, который он в свое время внес за эту кровать, залог был довольно крупный, но рабочий сказал, что деньги ему переведут по почте и не раньше чем через месяц-другой, а когда Молхо запротестовал — ведь вы не привязали эти деньги к индексу цен, за эти два месяца они обесценятся совсем, — рабочий согласился, но заметил, что это не его деньги, не он определяет правила и в конце концов Молхо не так уж много потеряет, некоторым приходится арендовать такую кровать годами и тогда их депозит все равно что пропал подчистую. Молхо еще немного поспорил с ним, но потом вдруг устал, это было ниже его достоинства — спорить о деньгах с человеком, который все равно ничего в этом вопросе не решает. Теперь ему хотелось поскорее избавиться от кровати, а также от всех остальных вещей, взятых напрокат, но он быстро убедился, что парень в комбинезоне вовсе не спешит, — явно какой-то болтун попался, развел тут целую дискуссию, да еще и приехал один, в маленькой машине, и кровать собирается вытаскивать по частям. Тем временем домработница уже сняла верхнюю одежду и обувь, надела рабочий халат, который висел в ванной комнате, рядом с его полотенцем — ему почему-то казалось, что это старый халат его жены, но даже если так, то теперь ясно было, что домработница присвоила его себе, — и начала мыть посуду, собравшуюся в раковине. Рабочий зашел в туалет и закрылся там надолго, и Молхо ощутил страх и нетерпение. «Что приготовить?» — спросила домработница. «Как вы думаете?» — спросил он, открывая холодильник и заглядывая внутрь. Она назвала: несколько вариантов. Раньше такие вопросы были в ведении жены, но теперь решать приходилось ему. Она предложила сделать курицу с маслинами и помидорами, но предупредила, что это будет немного на восточный манер, и он тут же согласился — пусть будет по-восточному, я сам восточный человек. Рабочий вышел из туалета довольный, неторопливо зашел в ванную, помыл руки и вошел в кухню, чтобы задать тот вопрос, над которым, видимо, размышлял в туалете: «А кто там, собственно, у вас лежал на этой кровати? Ваша мать? Отец?» — «Нет, — гневным шепотом процедил Молхо. — Моя жена». Но парень и бровью не повел, только покачал головой и беспечно повернулся к домработнице, попросив сделать ему чашку чая, потому что у него дикая простуда, потом развалился на стуле и принялся отпускать шуточки. Молхо нетерпеливо вышел, походил по комнатам, будто что-то искал, — он никак не мог решить, следует ли ему оставаться с ними, — потом вернулся в кухню, велел домработнице запереть за собой входную дверь, когда она закончит, забежал в спальню, схватил кресло на колесах, кислородную маску и капельницу и потащил в свою машину.
Еще в тот же день Молхо успел вернуть эти три взятых напрокат прибора и получить обратно залог, а заодно сходить в банк и забрать ее последнюю зарплату. Он впервые вышел наружу после семи проведенных дома дней, полагая, что будет таким же энергичным и деятельным, как прежде, и даже предвкушая удовольствие от предстоящей беготни и переговоров, но быстро сник, когда оказалось, что везде толпятся огромные очереди, всюду возникают какие-то сложности и лишь немногие из посторонних знают, что у него только что умерла жена. В полдень, когда он вернулся домой, безмолвие и безлюдность пустынных комнат повергли его в глубокую меланхолию, в которой, однако, чудилось и обещание какой-то новой жизни. Кухня сверкала, туалет был чист, а на столе томились несколько накрытых крышками кастрюль. В его маленькой больничке произошли явные изменения — большая кровать исчезла, а его кровать почему-то сдвинули на ее место, и в результате в спальне образовался какой-то удивительный простор. Ему неожиданно подумалось, что в его отсутствие эти двое наверняка лежали в его постели — парень в комбинезоне показался ему типичным искателем амурных приключений, — и он почему-то ощутил странное удовольствие от мысли, что вот наконец секс, пусть и двух чужих людей, пусть какой ни на есть, но снова вернулся в его дом и даже впитался в его пространство. Сидя на кровати, он принюхался к покрывалу — поначалу ему даже показалось, что он чует запах табака, но потом он несколько в этом разуверился.