Пять времен года
Шрифт:
Он принял душ, переоделся в черный костюм и отправился в филармонию, рассчитывая приехать к самому концерту, но в действительности оказался там задолго до начала. На площади перед входом толпились люди, царило праздничное настроение, Молхо увидел много знакомых — они испытующе заглядывали ему в глаза и со значением пожимали руку, так что он даже пожалел, что с ним нет старшего сына если в этом его поступке и был какой-нибудь грех, они бы разделили его на двоих. Программа концерта привлекла массу народа, и в толпе сновали молодые люди, которые бросались ко всем идущим в зал с вопросом о лишнем билетике. К Молхо подошла симпатичная девушка в очках и дружелюбно спросила, не продает ли он билет. У нее было живое, интеллигентное лицо, она пришла одна и, вполне возможно, была бы готова завязать знакомство, почему нет, кто знает, что из этого могло бы произойти, подумал он про себя, но тут же заколебался, потому что знакомые могли неправильно расценить ее присутствие рядом с ним, и неуверенно произнес: «Нет». Немного спустя с тем же вопросом к нему обратился какой-то парень в джинсах, и Молхо уже шагнул было ему навстречу, но тут же резко сказал: «Нет», окончательно решив махнуть рукой на деньги. Он прошел в зал и сел на свое постоянное место. Его соседи справа — двое стариков, которым принадлежал магазин оптики в центре Кармеля, — чуть растерянно кивнули ему, как будто не были вполне уверены, что это действительно он. Молхо ответил им кивком, торопливо посмотрел туда, где в нескольких рядах перед ними всегда сидела теща, и увидел, что ее место пустует. Музыканты уже поднимались на сцену, рассаживались и сразу же начинали быстро проигрывать куски своих партий. Зал, казалось, был уже полон, но люди все шли и шли, молодые сидели на ступеньках в проходах, у Молхо то и дело спрашивали, не свободно ли соседнее место, и он раздраженно отвечал, что оно занято, а тем временем музыканты на сцене продолжали шумно и вразнобой настраивать инструменты, но он все не отрывал глаз от пустующего кресла впереди и вдруг увидел, что билетер подводит туда какую-то маленькую испуганную старушку в потертом бархатном платье — она взволнованно раскланялась на все стороны и неловко уселась на место тещи: Молхо сразу узнал ее. Внезапно он почувствовал на своем плече чью-то руку и сначала даже вздрогнул от испуга, но это оказались старые иерусалимские друзья — он поднялся навстречу их траурным лицам, они сочувственно обняли его и прошептали: «Мы все знаем. Какое горе! Мы так жалеем, что не смогли приехать вовремя. Каков был конец? Она очень страдала, бедняжка?» Они хотели, чтобы он успокоил их перед концертом, и он охотно откликнулся на их желание: «Нет, нет, она не страдала. Я уверен в этом, потому что все время был рядом с ней — ведь она умерла дома». — «Дома?!» — изумились они, все еще продолжая сжимать его руки. «Да, дома, — с гордостью сказал он, — и почти не мучилась под конец». Сидевшие рядом старики молча прислушивались к их разговору, а когда он наконец сел, посмотрели на него с явным сочувствием. Видимо, они уже заподозрили что-то неладное еще в прошлом сезоне, когда увидели, что она пришла, опираясь на палку, а сейчас связали все вместе, но то, что он появился на концерте, казалось, не вызвало у них никакого осуждения — напротив, они как будто даже собирались сказать ему что-то утешительное, но тут на сцене появился дирижер.
Первым номером программы были «Времена года» Вивальди, эта вещь была ему незнакома, его познания в музыке, приобретенные за годы супружеской жизни, оставались поверхностными — родители его принадлежали к ортодоксальной еврейской общине Старого города [7] , и всем своим знакомством с классической музыкой он был обязан жене. Его по-прежнему больше тянуло к музыке, где тон задавали трубы и барабаны, но сейчас он с первых же тактов почувствовал необычайное волнение, и его сразу захватила мелодия первой скрипки. Он покосился на пустующее рядом место, и ему вдруг представилось, что она жива — просто он оставил ее дома, и вот сейчас она в нем нуждается. Перед его глазами возник их темный дом и жена, одиноко ковыляющая по комнатам на своих костылях. Зачем он убеждал этих знакомых, что она не мучилась перед концом, почему так старался их успокоить? Сбоку раздалось легкое покашливание — она тоже, бывало, так покашливала, — и он протянул руку и коснулся ладонью пустого соседнего сиденья, чтобы успокоить ее.
7
Старый город — древнейшая часть современного Иерусалима, окруженная стенами турецкой постройки, содержит важнейшие святыни иудаизма, христианства и ислама, разделена на четыре жилых квартала.
В антракте они обычно проходили вперед, к теще, чтобы справиться о ее самочувствии и назначить место встречи после концерта. Сейчас ему захотелось поближе разглядеть старушку, сидевшую на ее месте, и он направился туда, прокладывая себе путь в оживленной толпе, среди нарядных женщин, запах их надушенных, глубоко декольтированных тел дразнил его ноздри. Старушка продолжала сидеть в кресле, ее большие, прозрачные глаза в изумлении разглядывали все вокруг, вся она словно вышла прямиком из какой-нибудь книги сказок — низенькая, в потертом старом платье, руки в перчатках сложены на коленях, белые волосы еще отсвечивают былым золотом, она то и дело улыбалась всем окружающим, улыбнулась и ему, хотя не похоже было, что она его узнала. Чувствовалось, что она издалека. Вернувшись на свое место, он обнаружил, что кресло его жены занято каким-то молодым человеком, который старательно избегал его взгляда. Он пересадил юношу на свое место, а сам сел в кресло жены. Тем временем сцену заполнил хор, музыка началась сильным, звучным аккордом, и он снова с удивлением ощутил, как прекрасна оратория Гайдна и как глубоко она проникает ему в душу.
Ему все еще приходилось думать, чем заполнить каждый новый день, в чем состоит цель и смысл его жизни сегодня. Во время болезни каждый день был очередным испытанием в постоянном противоборстве, и Смерть тоже была своего рода целью. Он знал, что его задача — задержать, предотвратить страдания и в то же время каким-то образом продвинуть их вперед. В конце дня, после укола, а иногда и до него, когда окна заливала темнота и он заканчивал все необходимые приготовления к ночному противоборству, Молхо чувствовал, что превозмог очередной этап, одержал некую физическую и одновременно духовную победу, и тогда Смерть представлялась ему каким-то одетым во все черное дальним родственником, который уже отправился в дорогу, чтобы нанести им визит, и теперь смотрит на него издали со странным одобрением, будто втайне проверял, выдержит ли он очередное испытание. А сейчас после обеда, когда кухня блистала чистотой и в доме все было убрано, оставшаяся вторая половина дня простиралась перед ним, как пустыня, взывая наполнить ее каким-нибудь смыслом.
Он все еще пытался избавиться от тальвина, эти упаковки почему-то отравляли ему настроение, их общая стоимость была порядка четырехсот долларов, и ему было досадно выбрасывать такие деньги — когда-то, чтобы купить весь этот тальвин, ему пришлось преждевременно раскрыть одну из своих закрытых сберегательных программ. Лекарство это выписала не их постоянная врачиха, а другой врач — старый йеке, сменивший ту на время ее поездки за границу. Жена очень доверяла этому старику, и, когда однажды пожаловалась ему на сильные боли, тот горячо рекомендовал ей тальвин, но потом выяснилось, что ей нельзя его принимать, потому что он был несовместим с другим, жизненно важным для нее препаратом. И вот сейчас Молхо снова раздумывал, кому бы предложить этот тальвин. Упаковки по-прежнему лежали на полке, рядом с его кроватью, и поэтому все время попадались ему на глаза, когда он ложился и когда вставал, — белые коробочки в нежную голубую полоску. Не во всех аптеках вообще знали о существовании такого препарата, и, хотя Молхо уже готов был отдать им весь свой тальвин даже задаром, ни одна аптека не выразила желания его брать. Как-то вечером он в отчаянии позвонил тому врачу-йеке, но оказалось, что старик болен, — трубку сняла его жена; что ему нужно? — спросила она, и он уже подумал было отступить, но потом все же начал, запинаясь, излагать свое дело, и тогда она спросила, как называется его лекарство; «Тальвин», — сказал он, и ему показалось, что это название ей знакомо, потому что она спросила, сколько у него упаковок, и, когда он ответил, что двадцать, сказала, чтобы он принес, она посмотрит, что можно с ними сделать. «Но когда?» — спросил Молхо. «Да хоть прямо сейчас», — ответила женщина. Он поднялся, собрал свои коробочки в маленькую пластиковую сумочку и отправился к старому врачу, по адресу, который хорошо помнил, — маленький каменный дом недалеко от гостиницы «Дан».
Ему открыла жена врача, невысокая симпатичная женщина в халате, и он прошел по коридору, забитому книгами и вещами, снова припомнив, как понравился тогда жене этот старый йеке, живое воплощение былой немецкой сущности, — она тут же поверила в него и ощутила прилив новой надежды. Сейчас старый врач лежал на кожаном диване в своем сумрачном кабинете, сильно простуженный, под шерстяным клетчатым пледом, окруженный деятельным, рабочим беспорядком: вокруг были разбросаны всевозможные бумаги, лапки, медицинские инструменты, а также множество книг и лекарств — только сейчас Молхо заметил, что его окружают целые горы лекарств, они были набросаны повсюду, втиснуты между книгами и положены поверх них, до отказа заполняя все полки. Но тут женщина заговорила с мужем по-немецки, указывая на Молхо, и тот, увидев бледное лицо и воспаленные глаза больного, пожалел, что пришел, и пробормотал: «Я не хотел бы вам мешать», но потом все-таки вошел следом за женщиной в пышущую духотой комнату с наполовину опущенными жалюзи. Доктор коротко кивнул ему, видимо тут же припомнив и самого Молхо, и, конечно же, его жену. «Значит, она умерла?» — спросил он и, когда Молхо утвердительно кивнул, начал расспрашивать о последних этапах болезни, мрачно вслушиваясь в его рассказ и сердито покачивая головою, как будто ожидал всего этого и тем не менее надеялся на что-то другое.
Потом он вдруг заинтересовался здоровьем самого Молхо — сбросил плед, сунул худые, в паутине синих вен, босые ноги в комнатные туфли, встал и, как был, в пижаме, простуженный, начал бегло осматривать его, измерил ему давление, посветил небольшим фонариком внутрь глаз, и Молхо почувствовал, что кровь уходит из его сердца, таким страхом наполнило его прикосновение этих сухих, горячих рук, но у врача не хватило терпения, он быстро устал и, спросив жену о чем-то по-немецки, взял принесенные Молхо лекарства и проверил их на свету. Молхо начал сбивчиво объяснять, что им пришлось отказаться от тальвина из-за его несовместимости с другим ее лекарством, и от смущения перепутал его название. Старый врач помолчал, не переставая поглаживать коробочки, а потом с гневом произнес: «Не могло быть никакой несовместимости», — и снова повернулся к жене. «Я надеюсь, что это лекарство еще применяют, — сказал Молхо, пытаясь намекнуть, что врач сам его запутал. — Потому что во многих аптеках о нем не слышали». — «Конечно, применяют, — сердито сказал врач, — это прекрасное обезболивающее». — «И обычный человек тоже может его принимать?» — спросил Молхо. «Что значит „обычный“?» — врач вдруг улыбнулся. «Ну, здоровый», — сказал Молхо. «Зачем здоровому человеку лекарство?» — удивился врач, все еще улыбаясь. «Нет, я имел в виду — здоровый, но у которого боли», — объяснил Молхо. «Конечно, — сказал врач, снова посоветовался с женой по-немецки, произнес несколько фамилий — видимо, больных, которым может понадобиться это лекарство, — и, наконец, сказал: — Ну ладно, можете оставить их у меня», — как будто делал одолжение, и Молхо вдруг расхотелось отдавать ему свой тальвин, потому что он понял, что его коробочки потонут в грудах набросанных здесь лекарств и ему ничего за них не заплатят. У него вдруг мелькнуло подозрение, что врач и его жена торгуют этими лекарствами. «Вы думаете, что удастся найти покупателя?» — спросил он. Врач пожал плечами: «Возможно». И Молхо сказал: «Тогда я лучше оставлю вам свой адрес, а если найдется желающий, пошлите его, пожалуйста, ко мне». Врач помолчал, как будто слегка обиделся, но Молхо все-таки оставил ему адрес, потом собрал свои коробочки и вышел. Дома он вернул их в аптечку, так и не решив, правильно ли он поступил.
По утрам он вставал рано. К шести выбирался из постели и шел в туалет, где подолгу сонно сидел на стульчаке, держа в руке очередной листок календаря и чиркая на обороте, что купить, что починить, кому позвонить, а отсидев свое, наклонялся проверить, что там из него вышло, нет ли, упаси Бог, следов крови, иногда даже разговаривал со своими жизненными отходами, допытываясь у них: «Ну, что там с вами? Чего вам от меня нужно?» — потом спускал воду, выходил, мылся и брился, долго рассматривая себя в зеркале, — да, это он, мужчина пятидесяти с небольшим лет, с еще густыми, хотя и с проседью, курчавыми волосами и темными, глубоко посаженными глазами, отпущенный на свободу, природа которой ему все еще непонятна. И он вдруг закрывал глаза и тотчас вспоминал ее: где ты? — спрашивал он с мучительным недоумением, и ему на миг снова казалось, что он видит, как она уходит в темноту, спускается в ущелье, что рядом с их домом, — то ущелье, куда он пытался было спуститься несколько ночей назад по бегущей вниз каменистой тропке, но вынужден был вернуться, потому что земля размокла и скользила под ногами. Он включал электрический нагреватель, чтобы согреть квартиру, ставил чайник на газ, лениво размышлял об обеде, будил гимназиста, хлопотал вокруг него, а если тому нужно было подняться к нулевому уроку, то хлопотал особенно старательно и долго — поднимал жалюзи на окнах его комнаты, включал радио на всю громкость, успевал даже просмотреть его тетради. Потом он готовил ему завтрак, стоял над ним, пока тот ел, готовил себе и ему бутерброды на весь день, застилал кровати, собирал в стопку прочитанные газеты. Иногда он вспоминал какие-то требования к сыну, на которых педантично настаивала жена. Причесаться, почистить зубы — и он ходил за ним по пятам, добиваясь, чтобы тот причесался и почистил зубы. «Ну сделай это ради мамы», — твердил он сыну, который по утрам вел себя с отцом особенно замкнуто и отчужденно. Потом он мыл посуду, закрывал окна и жалюзи, повязывал галстук — он так и не научился подбирать его в цвет пиджаку — и отправлялся в министерство, где начальство, пытаясь вывести своего работника из оцепенения и подстегнуть его работу, практически замершую за последний год болезни жены, бомбардировало его все новыми папками дел, требовавших проверки, и дергало вызовами на всевозможные консультации, особенно по вопросам бюджета местных муниципалитетов на севере страны, которые, как всегда, были на грани финансового краха и взывали о помощи.
В десять он шел в буфет выпить кофе, высматривал свою юридическую советницу, иногда и встречал ее там и тогда перебрасывался с ней парой-другой ничего не значащих фраз, а то и ограничивался приветливой улыбкой на лестнице. Он знал, что она ждет его знака, это его мужской долг, и он не намерен был от него увиливать, но все еще опасался сделать поспешный или неточный шаг, который мог бы вызвать бесповоротное разочарование, и поэтому выжидал, пока ощутит в себе нужную уверенность. Он подумывал о пятом или шестом концерте абонемента, ближе к началу весны, даже отметил на календаре даты — он пригласит ее на свободное место рядом с собой, это будет хорошее начало, нет сомнений, что она любит хорошую музыку. А пока он продолжал разглядывать ее при встречах в коридоре, изучал ее наряды, которые, кстати, нравились ему все больше, — у нее был какой-то особый вкус, и он уже начал различать его вариации. Ничего страшного, если она немного подождет, думал он; уж если она не смогла найти себе мужчину за все три года, прошедшие со смерти мужа, то наверняка может потерпеть еще немного. Ведь не ждала же она именно его, Молхо! Правда, он официально сообщил на работу о болезни жены уже несколько лет назад и тогда же попросил о свободном расписании, которое позволило бы ему выполнять все свои обязанности по уходу за больной, так что с юридической советницей вполне могли консультироваться по поводу этой просьбы, — но возможно ли, что она уже с тех пор заинтересовалась им, даже не будучи уверенной, что болезнь неизлечима? Его преданность жене тоже была известна многим. А сейчас — что он может предложить этой женщине сейчас? Он казался себе омертвевшим деревом, покрытым плотной ороговевшей корой, а в ней было что-то очень живое, энергичное — гладкие волосы туго затянуты на затылке, карие глаза прищурены почти по-китайски, взгляд, как у опытной, умной охотничьей собаки или смышленой белки. Иногда ему вдруг снова приходило в голову, что в ней самой, возможно, таится какая-то болезнь и она тоже хотела бы умереть дома, а он нужен ей просто для того, чтобы за ней ухаживать. Эта мысль пугала его и в то же время почему-то слегка забавляла. Ее покойный муж — хозяин не то страхового, не то туристического агентства — скончался от неожиданного приступа, и означало, что ее опыт смерти был не столь велик, смерть не потребовала от нее особых усилий и ничему не успела ее научить, потому-то она и была такой жизнерадостной и легкой — он уже распознавал в ней эту скрытую жизнерадостность, хотя они и не так часто встречались, как распознавал уже и запах ее духов, тонкий и какой-то особенный. Болезнь жены обострила его обоняние.
Он подождет. Ему не к спеху. Это мужское преимущество — тянуть время, по крайней мере вначале, думал он не без удовольствия, а тем временем гулял вечерами по центру Кармеля, а однажды даже отпросился на работе, уложил чемодан и отправился в Иерусалим, чтобы свозить мать на могилу отца в десятую годовщину его смерти, и там, среди дряхлых, покалеченных временем надгробий старого кладбища, стоял с несколькими своими родственниками, сефардами, старожилами города, которые мягко и осторожно пожимали ему руку и утешали в связи со смертью жены, — он уже добрых полгода не был в Иерусалиме, и теперь город его молодости показался ему слишком морозным и чересчур религиозным. Отвезя мать домой, он сделал несколько мелких дел в городе и вернулся к ней как раз вовремя, чтобы поспеть к большому обеду, который она приготовила специально для него — вкусные блюда, но буквально истекающие жиром, — а потом, сняв обувь и подобрав под себя босые ноги, сидел в блаженной дремоте на диване, в своем доме, в глубине невзрачного городского квартала, вяло прислушиваясь к потоку материнских вопросов: что он себе думает? почему он ничего не предпринимает? — и, прекрасно зная, о чем она спрашивает, делал вид, что не понимает: «О чем ты? о чем?» — «О твоем будущем», — сказала мать; она сидела в кресле, большая, накрашенная, как огромный павлин, и всматривалась в него так внимательно, как будто видела впервые. «Я еще ничего не думал. Я пуст», — ответил он наконец расслабленно и сонно. С тех пор как в его дом вселилась болезнь, мать стала бывать у них очень редко, смерть пугала ее, и, появляясь, вела себя очень скованно, не вмешиваясь ни во что. «Ты не должен торопиться, — сказала она, — осмотрись, конечно, но помни, ты уже не мальчик, не погружайся в спячку». Через балконную дверь он видел солнце, истекавшее каким-то черным сиянием, словно это было солнце конца света. В доме было холодно, отопления здесь не было. Мать тянула свое: «Может, тебе лучше вернуться в Иерусалим, тут у тебя есть знакомые, они найдут тебе какую-нибудь подходящую женщину, из таких, к которым ты привык. Может быть, даже какую-нибудь из твоих бывших одноклассниц по гимназии. Среди них наверняка есть уже пара-другая вдов или разведенок». От неожиданности он даже открыл глаза — матери всегда удавалось удивить его. Он ласково посмотрел на нее, медленно взял из стоящего перед ним блюда горсть орешков и арахиса и так же медленно стал их жевать — мысль о девочках из его класса, с которыми он учился тридцать пять лет назад, показалась ему весьма оригинальной, ему вдруг представился его класс, с четырьмя рядами столов, а за ними — молодые девушки в черном. «Где мне их искать?» — вяло возразил он, слегка даже развеселившись. «Если бы ты вернулся сюда, ты бы сумел найти всех своих бывших друзей, они ведь не покинули Иерусалим, как ты. Попроси, чтобы тебя перевели». — «Я не могу, — едва слышно прошептал он. — Я не могу оставить ее». — «Кого?» — удивленно спросила мать. «Тещу. Это было бы нечестно, оставить ее вот так, одну».