Пять времен года
Шрифт:
Потому что у него все еще сохранялись некоторые привычки, выработанные при жизни жены и трудно поддававшиеся переменам, — тот же дневной сон, например. Может, не стоило так уж строго придерживаться этой привычки? Ведь тогда он спал как бы впрок, чтобы набраться сил для безумного, обрывочного сна ночью. Да и жена заботилась, чтобы он поспал днем, это было самое приятное время дня — Молхо лежал возле нее, завернувшись в одеяло, окруженный тишиной, в послеполуденной полутьме, и даже ее болезнь казалась ему в эти часы какой-то далекой и не такой уж опасной. Сейчас он пытался вновь найти сладкий вкус того сна, но напрасно — время его послеобеденного отдыха становилось все короче, сам этот отдых утратил свой прежний смысл, и он просыпался через каких-нибудь пятнадцать — двадцать минут, раздраженный и вялый. И хотя он приходил домой рано, чуть ли не в час дня, вернуть былые сны ему никак не удавалось.
Он все еще работал по распорядку, согласованному с начальством во время болезни жены, — ему разрешали брать работу домой и за это позволяли уходить раньше. Он попросил сохранить этот распорядок и теперь — ему было важно приходить домой раньше сына-гимназиста, чтобы подготовить обед, потому что в последнее время их холодильник был постоянно забит едой: домработница оказалась слишком энергичной и, несмотря на его ясные указания, проявляла склонность к самодеятельности, готовя все новые блюда по собственному усмотрению. И сын тоже начал проявлять инициативу — приходя домой, он теперь даже не заглядывал в холодильник, а открывал всякие консервы и готовил себе еду на свой вкус, не прилагая никаких усилий к ликвидации все возрастающих запасов. В результате дом начал наполняться кастрюлями и тарелками, в которых лежали остатки еды. Порой, во время работы, он представлял себе, как в эту самую минуту в его холодильник суются очередные полные кастрюли, и его охватывал настоящий гнев. Он звонил ей с работы, требуя прекратить эту бесконечную варку, и ему казалось, что она отвечает сердито и обиженно. Дочь отправилась на офицерские курсы в Негев и теперь уже не прибегала порой, как бывало, днем пообедать, и в доме явно не хватало рта, который помог бы справиться со всей этой ниагарой пищи. Только сейчас он понял, с каким аппетитом ела его жена, несмотря на болезнь. Наверно, тоже заботилась, чтобы холодильник не был переполнен.
Младший сын — вот кто беспокоил его сейчас. Если бы он только отказался от своей кулинарной самостоятельности! Молхо никак не удавалось подобрать ему еду по вкусу, потому что сами эти вкусы непрестанно менялись — то, что мальчик обожал вчера, он терпеть не мог сегодня. Молхо приходилось возвращаться пораньше, чтобы, проявив отцовскую власть, заставить его хоть немного поесть из кастрюль домработницы. «Ну назови мне, что ты любишь», — упрашивал он, глядя на стоявшего перед ним длинноволосого подростка в синей школьной форме, но тот не отвечал, погруженный в какие-то свои размышления — он, кстати, и учился все хуже, хотя тут Молхо еще надеялся, что это просто переходный возраст. «Нужно прикончить вчерашнюю кастрюлю, не могу же я всю неделю есть одно и то же!» Но ему все равно приходилось возвращать в сковороду остывшую картошку и возрождать, с помощью томатной пасты, засохший рис, пока однажды сын не вернулся из школы вместе со своим одноклассником-переростком, и Молхо обрадованно пригласил их за стол, и тот действительно с жадностью съел все, что ему положили, и готов был получить добавку, а Молхо стоял над ними в переднике, как заправский официант, с радостью глядя, как аппетит товарища усиливает и сыновний аппетит. Он спросил, как его зовут и кто его родители, — выяснилось, что они много ездят и мало бывают дома, — и предложил: почему бы в таком случае тебе не приходить время от времени с Габи, чтобы пообедать у нас?
Младший сын всегда беспокоил их. В последние годы он с трудом переходил из класса в класс, и учителя были снисходительны к нему только из-за болезни матери и ее авторитета в школе. Он отвечал нетерпеливо, порой грубо, раздражался безо всякой видимой причины, выходил в дождь без свитера, в одной рубашке с короткими рукавами. К матери он относился почти враждебно и был ближе к Молхо, но после ее смерти перенес эту враждебность на отца. Молхо подумывал, не послать ли его к психологу, но друзья посоветовали ему еще немного подождать, возможно, мальчик выправится сам. Теперь, когда они подолгу, с полудня до вечера, бывали вместе, Молхо мог уделить ему больше внимания и, к своему огорчению, обнаружил, что сын часто онанирует. Иногда, открыв дверь его комнаты, он заставал мальчика лежащим на животе: комната в полутьме, голова зарыта в подушку, он притворяется спящим, но в глазах стоит мутное желание. В его грязном белье Молхо иногда находил еще мокрые трусы, запах которых, запах подрастающего самца, резко ударял ему в нос. А однажды, собирая белье с его кровати, он даже обнаружил под матрацем фотографию обнаженной немолодой женщины с тяжелыми грудями. Сначала он хотел разорвать ее, но потом передумал, сказав про себя: «Ну что ж…»
Со времени смерти жены прошло уже два месяца, и Молхо почему-то казалось, что второй тянулся особенно медленно. Выдалось несколько ясных теплых дней подряд, которые вытеснили из памяти холодные дожди начала осени. Каждый неожиданный телефонный звонок по-прежнему приводил его в волнение, и он торопился снять трубку, хотя в действительности и сам не понимал, чего именно ждет. Порой это звонили далекие знакомые, которые с большим запозданием узнали о смерти жены — то ли не привыкли внимательно читать траурные объявления в газетах, то ли долго были за границей, — и ему доставляла удовольствие возможность снова рассказывать о последних неделях ее болезни и выслушивать сердечные слова утешения. Но и эти звонки становились все более редкими. Очередной телефонный счет был намного меньше предыдущих, несмотря на возросшую инфляцию. Молхо даже не представлял себе, что счет за телефон может быть таким ничтожным. Видимо, она много звонила по утрам, когда оставалась одна. Но кому? Наверно, вела долгие разговоры с подругами в других городах, а может, даже звонила своей двоюродной сестре в Париж, — но, как бы то ни было, теперь разговоры резко сократились. По своей многолетней привычке он каждое утро звонил матери в Иерусалим, но теперь уже не сообщал ей подробные медицинские отчеты, а просто рассказывал о детях и в основном о себе. Она обиняком выспрашивала, как он себя чувствует и с кем видится, и все время повторяла одни и те же указания: «Не ходи пока в театр, не ходи на концерты. Потерпи еще. Но постарайся побольше бывать на людях. Загляни к старым знакомым, пока они тебя совсем не забыли. И постарайся найти себе новых друзей. Только не вздумай ходить в кино, — снова предупреждала она. — У вас дома есть телевизор, хватит с тебя. Когда умер твой отец, телевизора вообще еще не было, и я целый год сидела дома одна». Он пытался прекратить ее бесконечные наставления, но ему никак не удавалось прервать этот лившийся издалека поток, и она опять возвращалась к тому же: «Не ходи пока на эти свои концерты, это неприлично. Ты столько времени держался достойно, так потерпи еще немного. А что говорит ее мать?»
Тем не менее, когда филармонический оркестр возобновил свои концерты в Хайфе, он решил, что на этот раз не уступит. Однако теще, за которой он заехал в пятницу, за несколько дней до концерта, чтобы привезти ее к ним на очередной субботний ужин, на всякий случай не сказал об этом ни слова. Он приехал за ней, как обычно, заранее и снова походил по коридорам дома престарелых, где ему с каждым разом нравилось все больше. Ему были по-прежнему симпатичны пожилые, аккуратные, лысоватые немецкие евреи — они сидели в своих креслах и вежливо беседовали, дружелюбно посматривая на этого тяжелого сефарда с проседью во вьющихся волосах, беспокойные темные глаза которого разглядывали висящую в вестибюле доску объявлений, извещавшую о предстоящих на неделе культурных мероприятиях. Не поместить ли ему здесь объявление о своем тальвине? — каждый раз мельком подумывал Молхо. Иногда он украдкой, с сильно бьющимся сердцем, поднимался на лифте на пятый этаж, чтобы заглянуть в отделение для лежачих — ему почему-то хотелось увидеть умирающих и окружавшие их медицинские приборы, — но на выходе из лифта его неизменно перехватывала пожилая медсестра, допытываясь, к кому он, и ему всякий раз приходилось ретироваться, сбивчиво оправдываясь.
Он всем расхваливал это заведение, выражая шутливое сожаление, что оно предназначено только для немецких евреев. «Если бы туда принимали христиан или мусульман, я готов был бы даже креститься или перейти в ислам, но перейти в немецкие евреи мне, увы, не под силу», — добавлял он не то в шутку, не то всерьез. Его теща тоже была довольна этим местом, хотя долгие годы откладывала переселение. У нее была тогда собственная квартира неподалеку от них, и, даже переступив порог восьмидесятилетия, она все еще оберегала свою независимость. Но потом состояние жены ухудшилось, и та буквально вынудила мать перейти в дом престарелых: «Если что-нибудь случится, кто из нас сможет ухаживать за тобой?» Вначале теща еще пыталась возражать — сейчас у нее квартира из двух комнат, а там ей придется тесниться в одной, и вообще она чувствует себя совершенно здоровой, ей не нужен никакой уход, — но жена была неумолима: «Я не хочу отвечать, если с тобой что-нибудь случится!» — «Что со мной может случиться?» — с мягкой улыбкой спрашивала теща, и тогда Молхо вмешался и сказал: «Вы можете, например, упасть, сломать себе что-нибудь». Но ее это, казалось, позабавило. «С какой стати мне падать?» — спросила она, но жена перебила ее: «Я не смогу умереть спокойно», — резко сказала она, и это решило вопрос. Теща переехала в дом престарелых, и его жена еще успела увидеть ее маленькую нарядную комнату, она прекрасно акклиматизировалась там и пользовалась всеобщим уважением, эта маленькая немецкая еврейка с ясным умом, свободно читавшая на иврите и в свое время руководившая сиротским домом. Неудивительно, что ее тут же избрали в совет жильцов, и с того времени, поджидая ее в вестибюле по пятницам, Молхо всегда чувствовал, что и у него есть доля в этом симпатичном заведении с его утопающим в зелени вестибюлем, где он ждал ее теперь, причем с некоторых пор даже с каким-то волнением, потому что только сейчас, после смерти жены, он стал замечать, как похожи были они, дочь и мать, в своих отдельных движениях и жестах — вот она возникает в дверях лифта, палка висит на руке, она улыбается ему, в ней словно ничего не надломилось после смерти дочери, и она по-прежнему никогда не забывает захватить неизменную коробку вафель, чтобы внести свой вклад в субботнюю трапезу, за которую он с недавнего времени взял на себя полную ответственность, стараясь обычно не пускаться в рискованные авантюры, а делая ставку на то, что всегда надежно, вроде салата, жареной картошки и того вида северной рыбы, жарить который он наловчился в течение недели, хотя иногда рыба все-таки пригорала, — вначале это блюдо имело большой успех, но, поскольку он часто его повторял, уже начало немного приедаться.
Они мало разговаривали во время еды — главным оратором в семье всегда была покойная жена, которая обычно руководила семейным разговором. «Без меня, — всегда говорила она, — вы бы жевали молча, как животные». И действительно, теперь они, как правило, молчали, хотя животными себя от этого не чувствовали, и позволяли себе разве что немного повздыхать по поводу того, что происходило в стране, да и то без особого волнения, как будто вздыхали над заведомо обреченным больным, и только теща иногда нарушала молчание, принимаясь рассказывать детям об их покойной матери, причем чаще всего почему-то о том времени, когда та была маленькой девочкой, десяти — двенадцати лет, — историй этих никто из них не знал, и порой казалось даже, что она заранее готовит все эти рассказы в течение предшествующей недели. Молхо слушал их с огромным интересом, ощущая сладость глубокой боли, но дети почему-то нетерпеливо скучали. Студент торопился обратно в общежитие — из-за болезни матери он пропустил в минувшем году много занятий и теперь должен был нагонять упущенное; дочь вела длинные телефонные разговоры со своими подругами, младший сын исчезал в своей комнате, и Молхо с тещей, оставшись одни, усаживались смотреть телевизионные известия, но, как только на экране начиналась развлекательная программа, она тут же поднималась, натягивала плащ и шарф, иногда, по старой привычке, заглядывала в спальню, где умерла ее дочь, смотрела на его кровать, тепло улыбалась ему, и он чувствовал, что, хотя она раньше никогда его особенно не ценила, теперь у нее возникла к нему легкая симпатия, которая с каждым месяцем явно усиливалась, потому что в последнее время она то и дело спрашивала его: «Может быть, я могу тебе чем-нибудь помочь? Может быть, ты хочешь, чтобы мальчик чаще приходил ко мне обедать?»
Ему хотелось спросить ее, пойдет ли она на концерт в следующий раз, но он решил не поднимать эту тему. Он повез ее обратно, припарковался, как всегда, у входа в дом престарелых и смотрел, как она осторожно выбирается из машины, сначала слабо, нерешительно нащупывает ногой тротуар, но тут же собирается с силами, выпрямляется и твердо, решительно идет по дорожке между цветочными клумбами и кустами, окружающими маленький бассейн, в сторону большой стеклянной двери, сквозь которую пробивается темно-фиолетовый, почти черный полумрак, сменивший прежнее яркое предсубботнее освещение. Он следил, как она проходит в вестибюль, приветливо кивая старикам, отдыхающим после субботнего ужина в своих привычных креслах, и порой замечал, как из угла торопливо поднимается та давешняя низенькая старушка и склоняется перед тещей в старомодном поклоне.
Во вторник вечером он все-таки пошел на концерт. Главным в программе было «Сотворение мира» Гайдна, и в преддверии концерта среди любителей царило волнение, потому что владельцы других абонементов, слушавшие эту вещь в воскресенье и понедельник, очень хвалили исполнение. Поначалу старший сын обещал составить ему компанию, но после обеда Молхо обнаружил оставленное на автоответчике сообщение, что сын не сможет прийти, и тогда попытался позвать с собой своего гимназиста. «Что тебе стоит? — соблазнял он его. — Попробуй разок! Если будет совсем невтерпеж, уйдешь после перерыва», но мальчик презрительно отверг предложение: «Не смеши меня», — сказал он отцу, и Молхо не стал больше настаивать — на этот раз он был уверен, что сумеет продать свой лишний билет. В филармонии он не был уже более полугода — в последний раз, когда они с женой были там вдвоем, она опиралась на палку, это было в начале прошлого лета, позже она уже была окончательно прикована к постели. В конце того лета оркестр давал заключительный концерт, и она просила, чуть не умоляла его, чтобы он пошел один, без нее, и он уже почти согласился, даже стал собираться, но за полчаса до концерта у нее вдруг началась рвота, и он остался дома.