Пять времен года
Шрифт:
Внутри такси она наклонилась и стала с тихими проклятиями растирать рукой щиколотку. Ее лицо выглядело серым и постаревшим. Он хотел было сказать: я же вас предупреждал, но вспомнил, как раздраженно реагировала его жена на подобные слова в сходных обстоятельствах, и на всякий случай промолчал. Машина все еще стояла, водитель спокойно смотрел на них, ожидая инструкций. Она медленно приходила в себя. Молхо тихо сказал: «Нужно дать ему адрес», и она назвала улицу и пансион.
Он, разумеется, настоял, что поднимется к ней в номер. Оба ее чемодана еще лежали на кровати, он поспешно снял их оттуда и решительно велел ей лечь и дать ему посмотреть ее ногу — она спустила чулок, и он мельком заметил, что на ней почему-то надеты красные трусы и корсет, но не такой, как носила его жена, а другой, более старомодный, напомнивший ему корсеты его матери, — и теперь он мог рассмотреть рану вблизи и при свете. Кожа на ноге была тонкой, сухой и натянутой, и в одном месте ее пересекал узкий надрез, но рана была поверхностной, и кровь уже засохла, поэтому он, с ее согласия, просто положил на кровоподтек смоченное водой маленькое полотенце, а вот лодыжка действительно распухла всерьез и была очень болезненна на ощупь. Он приподнял ее ногу, поворочал туда-сюда, и они оба согласились, что перелома, по всей видимости, нет.
Она попыталась через силу улыбнуться ему, и он ответил ей улыбкой. Он был возбужден происшествием, вся его усталость испарилась, словно ее и не было. «Вот теперь я смогу показать себя в самом лучшем свете», — мелькнуло у него в голове. Она поднялась, проскакала на одной ноге в туалет и закрыла за собой дверь, и он тут же воспользовался возможностью рассмотреть ее номер. Комната была чуть просторнее, чем у него, но выдержана в том же аскетическом стиле, разве что кровать была двуспальной. Из ее чемодана выглядывали знакомые ему по Хайфе розовые комнатные туфли — как странно, что они тоже последовали за хозяйкой в Берлин! Молхо вытащил
Опера была забыта, как будто они никуда не ходили, она растаяла, как мираж в пустыне. Он дал ей сначала две таблетки аспирина, потому что меньше двух вообще не имело смысла давать, потом предложил, что сходит в аптеку и купит эластичный бинт, чтобы зафиксировать лодыжку хотя бы на ночь. «Не стоит», — сказала она, но он видел, что она довольна им и той заботой, которой он ее окружил. Только бы не переусердствовать, напомнил он самому себе, потому что потом из этого сложится тот тип отношений, который уже нельзя будет изменить, а ведь он сам еще не знает, чего хочет. Он хотел было взять с собой ключ, чтобы избавить ее от необходимости вставать и открывать ему, но она предпочла вообще оставить дверь незапертой, и он торопливо спустился по лестнице — в вестибюле царила тишина, десять ключей по-прежнему висели на гвоздиках в своих клетках, из чего следовало, что они здесь были одни; дежурный за стойкой снова сменился, теперь это был молодой студент, читавший какую-то толстую книгу. Он заговорил с Молхо на великолепном английском, нарисовал ему маленькую и точную схемку расположения ночной аптеки, находившейся, как оказалось, очень близко к пансиону, словно бы она была специально приготовлена для них, и Молхо, взяв из коробочки на стойке несколько визиток с адресом пансиона, рассовал их по всем карманам на случай, если все-таки заблудится, и вышел, чувствуя прилив сил и желания действовать. Узкие улицы были затянуты печальным туманом, который изредка разрывали освещенные окна баров и ресторанов, — он шел, сам удивляясь тому, что рискнул идти в ночной темноте по этому чужому и необычному городу, расположенному в самом сердце Восточного блока, к тому же в одиночку, руководствуясь лишь жалким листком бумаги, и все-таки в конце концов вышел, и притом довольно быстро, к нужной ему аптеке, которую опознал уже издали. Внутри она представляла собой большой, ярко освещенный зал, скрытый в стенах настоящей старинной крепости или церкви, отреставрированной с большим вкусом.
На больших полках стояли огромные бутыли, наполненные растворами самых веселых расцветок, в стеклянных закрытых шкафах лежали упаковки лекарств, и вдобавок ко всему по залу были там и сям расставлены индийские соломенные корзины с наваленными в них коробочками, тюбиками, упаковками — этакий аптечный супермаркет с открытым доступом. Старый низкорослый весельчак-аптекарь в черном галстуке бабочкой, как у музыканта, обслуживал каких-то молодых людей, которые явно забавлялись разговором с ним, встречая громким смехом каждую его фразу, — видимо, их смех был вызван не каким-то особым остроумием старика, а тем, как занятно он произносит слова. Молхо медленно пошел вдоль полок с лекарствами, изучая названия на упаковках и наслаждаясь особой ночной атмосферой, царившей в этом большом зале, потом немного порылся в корзинах, увидел там некоторые препараты, которые в Израиле продавались только по рецептам, а тут лежали в свободном доступе, и вдруг заметил хорошо знакомую упаковку — тот самый тальвин, который скопился у него за время болезни, с невинным видом смотрел на него из своей белой в голубенькую полоску коробочки; он с нежностью повертел ее в руках — да, это была та самая коробочка, самая доподлинная! — и, хотя прошло всего несколько недель с тех пор, как ему удалось избавиться от залежей этого препарата, он ощутил какое-то волнение, будто встретился с давно пропавшим старым знакомым. Он глянул на цену, пересчитал ее из марок в доллары и почувствовал настоящий гнев, увидев, насколько завысили стоимость этого лекарства в Израиле. Он подошел к стойке, все еще продолжая вычислять в уме воистину скандальный процент израильской надбавки, а когда подошла его очередь, выяснилось, что старый аптекарь, немного похожий на доктора Дулитла, не понимает ни слова по-английски, но один из молодых людей вызвался переводить, а старик аптекарь забавно передразнивал каждое его слово, и все снова весело смеялись. Наконец аптекарь выложил на стойку несколько эластичных бинтов разной цены, и Молхо выбрал чуть не самый дешевый, про себя решив, что не возьмет у нее ни гроша. Он уже собирался уплатить, когда аптекарь, подмигнув, спросил через переводчика, берет ли он и ту коробочку, которую, как оказалось, Молхо все еще сжимал в руке, и тогда Молхо спросил его, тоже через переводчика, помогает ли это от боли, а когда аптекарь, глядя на него смеющимися голубыми глазами, с готовностью подтвердил — да, да, от всякой боли, — он окончательно решил купить этот тальвин, потому что ему вдруг остро захотелось уличить хайфскую аптеку в том, как там чудовищно обирают покупателей.
В пансионе стояла глубокая тишина, почти все лампы были погашены, и красновато-коричневые тени от абажуров лежали в углах вестибюля. Только мечи в их стеклянных ящиках были подсвечены мягким и нежным светом: Погибшие Нибелунги оставили здесь свое оружие, чтобы придать своим потомкам былую силу. Молхо поднялся на лифте, легко постучал в дверь и тихо открыл ее. Советница лежала в том же положении, как он ее оставил, все еще в одежде, молча, с выражением боли на лице, давешняя музыка давно забылась, лодыжка распухла еще больше, и теперь она смотрела на Молхо с глубокой и беспомощной тревогой. Он вытащил бинт из упаковки и туго перевязал ее ногу, которая вдруг показалась ему похожей на вытащенную из воды белую речную рыбу — такая же беспомощная и распухшая, — и, хотя он бинтовал с предельной осторожностью, она все-таки вскрикнула от боли, и он понял, что ее болевой порог куда ниже, чем у покойной жены, которая в последний год достигла в этом отношении поистине непредставимых вершин. Эта женщина еще не знала, что такое настоящие страдания, ее муж упал, точно крышка кастрюли, родственники баловали ее, и весь ее разум не научил ее принимать боль, как это положено, то есть терпеливо. Она смотрела на него с глубокой серьезностью, стриженые волосы разметались по подушке, она была очень похожа сейчас на свою девочку, которую он видел в тот вечер в угловой комнате, только наволочка здесь не была расшитой. Похоже, что аспирин совсем не помог. Он так и думал, еще с той минуты, когда увидел те жалкие и к тому же, видимо, старые таблетки в ее домашней аптечке, люди почему-то думают, что лекарства вечны. Она сказала, что ужасно сожалеет, теперь, наверно, все их путешествие окончательно испорчено, и Молхо сказал, не сдержавшись: «Я же крикнул вам „осторожно“, я сразу почувствовал, что в конце концов вы поскользнетесь», но тут же спохватился, подумав, что она, возможно, видит все иначе и считает виноватым именно его, за то, что он побежал к машине и не подхватил ее на руки, когда она падала. Но как он мог подхватить ее на руки, совершенно чужую ему женщину, да к тому же не просто женщину, а высокопоставленного сотрудника министерства, выше его на целых три ранга, да еще, наверно, с оплаченной машиной, — и все это во время служебной командировки?!
Он был тронут ее страданиями, что и говорить. Наверно, ей лучше, было бы раздеться, укрыться и хорошенько выспаться — утром все начнется заново и все вчерашнее пройдет. Он осторожно посоветовал ей достать кое-какие вещи из чемодана и теперь застыл в ожидании — разденется она сама или ей нужна его помощь? — но она продолжала лежать, и он подумал, что не стоит ставить ее лишний раз в неловкое положение (бывают ситуации, когда излишняя забота только вредит), и вышел из комнаты, потому что время было уже позднее — четверть двенадцатого. Лифт вдруг закапризничал, и он спустился в свой номер по узкой и удивительно удобной лестнице, ее каменные ступени были покрыты ковровой дорожкой. Он все более убеждался, что в пансионе их только двое. Что привлекло ее в эту маленькую гостиницу, если не считать вполне сносной цены и абсолютной чистоты? Была ли она и вправду здесь раньше? Он почему-то не ощущал ни малейшей усталости — все события этого долгого дня стерлись, как будто их не было, спать ему не хотелось; и он сел в кресло и еще немного почитал о пребывании Иисуса в Иерусалиме, обо всех этих неведомых ему прежде вещах, потом вспомнил, что сегодня пятница, канун субботы, — как удивительно, что он совершенно забыл об этом! — и продолжал читать, пытаясь представить себе древний Иерусалим, но ему почему-то вспомнилась мать — одна, в старом, большом доме, сидит, надувшись.
В конце концов он разделся, натянул пижаму, лег, погасил свет у кровати и задремал, но тут же услышал звук остановившегося лифта и чье-то ковыляние к двери. Пробило полночь. Он поднялся с кровати и услышал под дверью ее голос, она говорила быстро, взволнованно: нет ли у него более сильного болеутоляющего, аспирин абсолютно не помогает. Он сказал: «Я уже иду!» — торопливо оделся, взял только что купленную коробочку тальвина и поднялся к ней.
Ее комната была ярко освещена, и все было в полном беспорядке, окно открыто настежь, как будто она хотела выброситься из него, а сама она не лежала, а металась по комнате в легком халатике, накинутом на цветную ночную рубашку, сильно прихрамывая и глядя на него в сильном испуге. Радиоприемник тихо шептал какую-то немецкую песню. «Боли в спине утихли, — сказала она, — но нога болит ужасно»; он слушал ее с пониманием, кивая головой, удивляясь, насколько она боится боли, тут же показал ей коробочку, открыл ее, извлек маленькую цепочку нанизанных на нитку шариков и стал рассказывать ей, как он познакомился с ними во время своего ухода за женой. В последний ее год он стал настоящим анестезиологом. Она с какой-то детской жадностью и страхом слушала его рассказы о страданиях покойной жены. В эту ночь его жена, кажется, превратилась для нее в образец для подражания. Но почему он носит с собой эти таблетки? — удивилась она. Нет, он купил их только что, в аптеке, в открытом доступе и по смехотворно низкой цене. Но зачем? Для себя? Нет, просто так, кто знает, что может понадобиться. Она тут же схватила протянутый ей голубоватый шарик и, послушно проглотив его, сказала, наклонившись к нему: «Может, мне взять еще одну?» — «Ни в коем случае! Это очень сильное лекарство, одной таблетки вам хватит за глаза», — ответил он, машинально засовывая коробочку в карман и ошеломленно глядя, как ее груди свободно ходят под ночной рубашкой, но окатившая его жаркая волна вдруг разом схлынула, оставив по себе пустоту, и он почувствовал, что давно и мучительно устал и с трудом подавляет зевоту. Она проводила коробочку печальным взглядом и неуверенно попросила: «Может быть, вы оставите ее здесь — если таблетка не подействует, я смогу ночью взять еще одну». — «Одной вам, безусловно, хватит», — твердо повторил он, но коробочку все-таки оставил, чтобы не дать ей основания думать, будто ему жалко этих таблеток. Эта маленькая победа немного успокоила ее, и, когда он помог ей лечь и укрыться одеялом, она наконец улыбнулась, и он сказал ей, как говорят ребенку: «Вот так вы будете лучше спать», — и на миг подумал, не лечь ли с ней рядом, чтобы успокоить ее совсем, хотя ему было куда удобней, как он привык за эти годы, стоять или сидеть рядом с лежащей больной. Нет, все-таки решил он, в конце концов, с больной ногой ей не стоит напрягаться, и вдруг вспомнил об этой ноге, о которой совсем уже забыл, и, приподняв одеяло, решил развязать бинт и затянуть его повторно, а когда развязал, то увидел, что лодыжка порядком распухла, и тут же умело затянул бинт, ощущая слабое тепло вокруг пореза, на котором красноватыми бисеринками застыли капельки крови, и ее ступня опять показалась ему похожей на разбухшую, безглазую белую рыбу, выброшенную волной на сушу. «Боюсь, что я испортила вам поездку в Берлин», — вдруг снова сказала она, и было что-то трогательно-детское в этой немолодой, пунцовой от жара женщине, лицо которой светилось отчаянной беспомощностью. «Вы ничего не испортили, — ответил он тихо. — Завтра боль пройдет. Вы только дайте мне поухаживать за вами». Ее голова опустилась на подушку, как будто усталость только сейчас стала одолевать ее, и вдруг он совершенно неожиданно ощутил какое-то легкое напряжение внизу живота, как будто его серый мышонок шевельнулся там, потягиваясь во сне, — и, торопливо отвернувшись, подошел к окну и стал возиться там, закрывая ставни и опуская жалюзи. «Это чтобы вы могли спокойно поспать утром», — сказал он, снова оборачиваясь к ней, и предложил закрыть комнату на ключ, чтобы ей не пришлось вставать и открывать уборщице, но она сонно пробормотала, не отрывая головы от подушки, чтобы он не беспокоился, пусть дверь остается открытой — никто ее здесь не украдет и не изнасилует. Он снова подумал, не лечь ли ему все-таки возле нее, чтобы помочь ей провести эту ночь без боли, — но она уже закрыла глаза, и он выключил свет и вышел.
Он проснулся в половине седьмого. За окном лежал мир, наполненный абсолютной теменью и бесконечной тишиной. Казалось, будто ночь только сейчас вошла в свою полную силу. Он вспомнил о лежащей этажом выше женщине и почувствовал какую-то теплую радость — как если бы она уже была с ним как-то связана и он уже нес ее внутри себя. Он тут же заснул снова, но потом проснулся окончательно, встал, оделся, умылся, зачем-то даже постелил постель и посмотрел на видневшиеся за окном крыши и на узкие серые полоски неба, нарезанные между ними. Потом он снова зашел в туалет и, сидя там, прочел о распятии Иисуса, кончил свои дела, помыл руки и спустился в вестибюль, чтобы узнать, не сошла ли она вниз, разбуженная своей болью, но ее нигде не было видно, и ночной студент тоже исчез, вместо него дежурила теперь полненькая девушка лет восемнадцати — она сметала пыль со старинных мечей огромным пучком перьев. Увидев Молхо, она зарделась и поздоровалась с ним по-немецки. За стойкой, возле гнезд с ключами, была распахнута небольшая узкая дверь, и через нее видны были обеденный стол, кухня с лежащим на стуле школьным ранцем и коридор обычной жилой квартиры. Пансион был, очевидно, частью большого семейного дома, но где же сама семья? В углу вестибюля, в маленькой комнатке, сплошь увешанной старинными морскими картами, уже ждал приготовленный для них двоих завтрак — нарезанный хлеб разных сортов, корзиночки с сырами и колбасами, электрическая плитка со стоящим на ней кофейником и мисочка с крутыми яйцами. Он с удовольствием оглядел ожидавшие их яства и заторопился наверх. Легко постучав и не услышав никакого ответа, он повернул дверную ручку, дверь приоткрылась, и он заглянул в ее комнату — узкий сноп света упал на кровать, где, свернувшись калачиком, лежала его спутница, все еще погруженная в глубокий сон. Видно, ее сморило сразу же после его ухода, так что она действительно не успела запереть за ним дверь. Он ощутил прилив знакомого семейного счастья, тихо прикрыл дверь и опять спустился в вестибюль.
Пухленькая девица продолжала обмахивать перьями сверкавшие мечи, с интересом поглядывая на него, он сказал ей по-английски: «Мадам спит», — и, увидев, что она не поняла, жестом показал наверх, изобразил, что кладет голову на подушку, и направился к столику, чтобы приготовить себе завтрак. Прежде всего он старательно разделил всю еду по справедливости, строго пополам, положив себе от всего на отдельную тарелку, потом налил кофе и начал медленно есть, размышляя о покойной жене: когда бы она знала, что вот он, в силу некоего стечения обстоятельств, оказался здесь, в стране, которую она отказалась посещать из принципа! Однако ведь, с другой стороны, как он ни уважал ее принципы, пока она была жива, но ее смерть действительно вроде бы освободила его — да ей и самой, будь она жива, было бы наверняка интересно побродить по этому городу, вместо того чтобы цепляться за свои принципы с тем яростным фанатизмом, что постепенно сделал ее нетерпимо жесткой в суждениях и вечно всем недовольной женщиной, которая порой вспыхивала и раздражалась даже из-за него, из-за Молхо, хотя сам он в таких случаях чаще всего понятия не имел, что именно в нем ее раздражает. Ну что ж, сейчас она обрела наконец полный покой, а он — вот он, выздоравливает после нее, подкрепляясь сытным завтраком в чистом, маленьком пансионе — и где?! — в самом сердце старинного Берлина! Из всех мест на свете он нашел себе именно это.
Покончив с завтраком — и даже украв, не сдержавшись, маленькую булочку и кусочек сыра из порции своей спутницы, — он написал записку: «Доброе утро. Надеюсь, что боль уже прошла и сон был спокойным. Не хотел мешать, поэтому уже поел и вышел немного побродить. Вернусь в девять», — и снова поднялся на лифте, подсунул записку под дверь, спустился в свой номер, надел пальто, в вестибюле вручил ключ девушке за стойкой, взял еще две визитные карточки пансиона, сунул их в карман и вышел, с изумлением обнаружив, что за ночь, хоть он этого совершенно не почувствовал, парижский снег действительно догнал его в Берлине и теперь лег на город тонкой легкой пеленой. Тротуары, пожарные краны, фронтоны домов — повсюду лежали белые платки и покрывала, и он осторожно пошел по дорожке, уже протоптанной в снегу ранними прохожими, идя на этот раз в новом направлении, в сторону маленьких переулков в другом конце улицы. Он шел, то и дело вспоминая вчерашнюю оперу, пустую сцену, которую постепенно заливала толпа актеров, и ему казалось, что он вновь слышит издалека ту глухую, резкую музыку и в действительности шагает не по снегу, а по сцене, правда всего лишь как статист, но статист необходимый, а где-то на расстоянии — там, где белеют вон те деревья, — находится зрительный зал, сидят люди и смотрят на него. И он энергично шел и шел, поднимаясь на невысокую горку, пока не достиг какой-то старой церкви, рядом с которой торчала колокольня с золотым петухом на верхушке. Здесь он остановился передохнуть, глубоко вдыхая морозный воздух и прислушиваясь к далеким барабанам, подождал, пока коротко взвизгнули трубы, и пошел дальше, вместе со скрипками, спускаясь с горки в толпе детишек, которые, словно по невидимому знаку, вдруг разом выскочили изо всех домов с ранцами на плечах, потом пересек несколько проспектов и улиц, осторожно прокладывая себе дорогу среди женщин с хозяйственными сумками и выжидая перед замерзшими светофорами в толпе идущих на работу людей, а меж тем снег — мягкий, редкий и уже такой привычный — таял под его ногами, музыка накатывалась упрямо и зловеще, и невидимый режиссер приказывал: ты иди, твое дело идти, — а публика, что ждала там, вдали, в том месте, где сквозь белый туман уже робко пробивался золотистый свет утреннего солнца, неотрывно смотрела на сцену, зачарованная этой новой оперой, в которой он участвовал тоже.