Пятая печать
Шрифт:
Книготорговец хлопнул ладонью по столу.
— Благослови вас бог, но ведь причина просто в том, что этот кто-то думает иначе, чем вы!
— Или же он убежден, что вы дурак… И будет на улице и повсюду кричать вам вслед, что вы дурак!
— Если так… — заговорил коллега Бела, и кадык его угрожающе задвигался, — если так, то я, наверное, был бы вынужден побить названного человека, раз он без причины оскорбляет меня!
Кирай и фотограф переглянулись.
— Вот видите! — сказал книготорговец. — Вот так и начинаются войны! Ведь и вы из-за такой вот мелочи лезете в драку, да, не дай бог, еще и погибнете в ней или сами кого убьете…
Фотограф поднял указательный
— Вот-вот… Это значит, что пустяк вовсе не пустяк.
Как видите, тут есть одно обстоятельство, на которое вы не обратили должного внимания…
Книготорговец с некоторой досадой, но уважительно взглянул на фотографа:
— Пожалуйста, продолжайте…
— Речь идет о том, — продолжал фотограф, — что у этого человека тоже было определенное представление касательно затронутого вопроса. Причем он думал, что его представление или его мнение более правильно, чем ваше! И что же он сделал? Он не стал мириться с тем, что вы стоите на ошибочной точке зрения, а попытался убедить вас, что вы неправы…
— И обозвал меня дураком? — спросил коллега Бела.
— Видите ли, он ведь поступил так лишь в последний момент, в сильном раздражении, вызванном убежденностью в своей правоте, окончательно выйдя из себя. Согласитесь, какой ему интерес затевать весь этот спор, если бы он не верил в собственную правоту? Но пойдем дальше: если он считал, что его мнение правильно, то разве не уважительно его стремление наставить и вас на истинный путь?
Хозяин кабачка покачал головой:
— Ну уж извините! Я не очень вас понял, но твердо знаю одно: если для защиты своего мнения человек способен наговорить другому грубостей, то это не честный и, уж конечно, не порядочный человек! По-моему, к этому делу только так и Можно относиться, как я сейчас сказал.
Он обвел глазами сидящих за столом, словно хотел обратиться к кому-то с вопросом, и его взгляд остановился на Дюрице. Часовщик тотчас открестился:
— Обратитесь, сударь, к кому-нибудь другому!
Коллега Бела махнул рукой и повернулся к столяру:
— Я спрашиваю у вас, господин Ковач, приходило ли вам когда-нибудь на ум во что бы то ни стало навязать кому-то собственное мнение?
— Как вы сказали? — переспросил Ковач, подавшись всем телом вперед.
— Только учтите, милостивый государь! — не удержался книготорговец. — Тут речь не о пустяках, а о вещах серьезных! То бишь не о том, стоит ли приправлять сыр паприкой, и не о том, как едят фасолевый суп — с луком или без лука.
— Именно, именно! — закивал головой фотограф.
— А речь о том, — продолжал книготорговец, — что некто имеет мнение по вопросу, интересующему, скажем, все человечество! Конечно, тем самым подразумевается, что это мнение человечеству на пользу, и я привожу такой — как бы это выразиться? — великий пример, чтобы нам проще было понимать друг друга! Так вот, этот человек считает, что лишь его мнение правильно, он не желает держать его про себя и хотел бы сделать достоянием всех, потому что убежден, что оно всем на пользу. Другими словами: он хочет людям добра! Вы меня понимаете?
Коллега Бела повернулся к столяру и, склонив голову набок, спросил:
— Скажите, господин Ковач! У вас было когда-нибудь желание вмешаться в чужое рассуждение?
Ковач, положа руку на сердце, воскликнул:
— Боже упаси! Я, с вашего позволения, — присутствующие могут это подтвердить — живу здесь с самого рождения, и все знают меня как человека работящего, честного и надежного. Так или не так, господин Дюрица?
— Разумеется! — ответил часовщик, продолжая следить за мухой, ползавшей по потолку.
— Я всегда и со всеми ладил! Откуда
Книготорговец положил руки перед собой на стол и напористо заговорил:
— Ну вот, сами видите! Не сердитесь на меня, — он повернулся к фотографу, — я знал, что мы к этому придем, для того только и помогал вам, чтоб остальные тоже поняли, о чем речь! Одним словом, так оно и должно быть, дорогой господин Ковач! Иначе и не может быть, дорогой коллега Бела! Потому что такое приходит в голову одним министрам, королям, военачальникам и им подобным! На то они и министры! Вы только подумайте, не в том ли дело, что эти люди, в своем высокомерии и зазнайстве потерявшие всякий стыд — стало быть, люди заведомо непорядочные, — настолько поглощены сами собой, что возомнили, будто одни знают истину, в то время как остальные вроде ничего не понимают, хотя среди остальных есть и много старых, опытных или просто знающих, ученых людей! Так вот, замыслят они там что-нибудь этакое и тотчас заявляют, что так оно и правильно, ну а кому не нравится, с тем мол, они разберутся. А потом, раз уж замыслили, забирают людей в солдаты, умирать за то, что эти типы считают правильным! И тут уж им и в голову не придет спросить у единственно сведущих людей — ваших матерей, — а можно ли уводить их сыновей в солдаты?
— Еще бы… — вставил слово коллега Бела, — так они сами и отдали своих сыновей на фронт! Так я и поверил!..
— Значит, — продолжал Кирай, — оттого и происходит все зло, что существуют абсолютно ненормальные типы, утверждающие, будто все должны верить их домыслам. Иначе — крышка! Несогласному тотчас свернут шею! Достаточно таких вот двоих-троих полоумных на весь мир, и пошло! В самом деле, который из этих двоих станет верить другому, что прав не он, а этот другой, ведь каждый сам додумался до собственной химеры. Только им не мешало бы и слегка призадуматься. Посудите сами: если второй станет утверждать, что правда на его стороне, я заявлю, что прав я, а третий — что он, — то все насмарку, ибо столько правд не бывает, а если и оказалось столько разных, то, значит, ни одна из них не настоящая. Вам ясно, коллега Бела?
— Да уж яснее ясного!
— А вы чего хохочете? — повернулся книготорговец к Дюрице. — Если вам на серьезные вопросы наплевать, то дайте хоть другим поговорить спокойно!
Хозяин кабачка махнул рукой:
— Оставьте его, пусть себе хохочет! Небось ангел привиделся… А я вот что скажу: самое лучшее, когда человек живет так, как мы с вами: делаем свое дело, никого не обманываем и уважаем друг друга.
Ковач, столяр, потирая лоб, заговорил:
— Прошу прощения… я бы тоже хотел кое-что сказать. Нужно ведь и о том подумать, что если бы, например, господь наш Христос не уверовал так сильно в то, во что он уверовал, и если бы он не захотел любой ценой поведать людям о своем учении и даже приобщить к нему все человечество, то как бы мы смогли стать христианами и сдавить господа? Ведь это лишь потому и произошло, что он глубоко верил в свое учение и был убежден, что нашел истину. Разве не так?
— Вот так штука! — воскликнул книготорговец. — А что вышло из того, что он открыл истину и поведал ее людям? И этой истине обучили полсвета? Может быть, после этого в мире что-нибудь изменилось?
— Да как вы можете такое говорить, будто не изменилось?
— Ну, а что же мне говорить, мил человек?
Ковач покачал головой и обвел собравшихся умоляющим взглядом, словно ища поддержки. Фотограф, все такой же пунцовый, барабанил по столу пальцами, Дюрица сонными глазами смотрел в свой стакан, коллега Бела потягивался.