Пятая печать
Шрифт:
Трактирщик снова наполнил стаканы.
— Это верно! — согласился он. — Я в Хювёшвёлде работал, у Балажа, и тоже в такой семье жил — очень порядочные, душевные люди. Хоть и туго им приходилось, но народ был работящий и честный, вся семья как есть. А напротив проживал какой-то старший советник. Очень важной шишкой был в министерстве. Так он каждый божий день по утрам, простите, совсем как есть голый на балкон выходил — зарядкой занимался: руками махал, подпрыгивал, нагибался, в грудь себя бил. Хоть зимой, хоть летом — все равно занимался, каждый божий день…
— Это у него, верно, бзик такой был! — высказал предположение Ковач.
Маленький человечек наполнил свой стакан. Трактирщик ему, естественно, не наливал, но теперь уже
— Если позволите и мне высказаться, — начал вновь пришедший, — я тоже как-то побывал в одной такой господской семье…
— А какое у вас занятие, позвольте спросить? — перебил его Ковач.
Человечек улыбнулся.
— Я, с вашего позволения… — он слегка покачал головой, — фотограф. Только сразу поясню, что я, собственно говоря, художественной фотографией занимаюсь. Кесеи мое имя. Карой Кесеи.
Дюрица-часовщик, прикрыв один глаз, произнес:
— Ага!
— Я это не из хвастовства говорю, — продолжал фотограф, — просто по нынешним временам, когда в нашем деле как никогда развелось халтурщиков, это стоит подчеркнуть!
— В общем, фотограф-мастер, — кивнул книготорговец.
— Фотограф-художник! — поправил столяр. — Совсем как в моем ремесле. У нас далеко не все равно, как человек работает! Люда копят деньжата, чтобы получить за них что-нибудь красивое, не просто хорошее, поймите меня правильно, а еще и красивое! Стало быть, далеко не все равно, как мастер работает! Разве я не прав?
— Вы совершенно правы! — ответил Кесеи. — С вашего позволения, хотелось бы только сказать о том, какую радость вы доставите людям, если, помимо всего прочего, сумеете проявить свой личный, что ли, более развитый вкус, вот тут-то я станет ясно, как много зависит от мастера, в данном случае хотя бы от фотографа-художника.
Книготорговец отставил свой стакан:
— Вкусы, разумеется, неодинаковы. От себя скажу, что в жизни не было бы ровно никакого смысла, если бы у всех вкусы были одинаковые. Осмелюсь заявить, у меня в этом случае пропала бы всякая охота жить. Представьте, куда ни пойди, везде все одинаковое. Или возьмем книги. Писателю пришлось бы писать об одном и том же, и что стало бы тогда с глубокими мыслями, скрытыми в его душе, если бы они, так сказать, не нашли выхода? Ведь требовалась бы только одинаковость. Боже упаси, чтоб мы хоть я чем-нибудь стали одинаковы. Пусть всякий любит то, что ему нравится!
Фотограф сделал нетерпеливый жест и, краснея, произнес:
— Вот я и думаю — если мне вообще позяволено что-либо думать, — я думаю, что у самых возвышенных вкусов есть право определенным образом воздействовать на вкусы более низкие и менее развитые, чтобы те как можно скорее менялись! На это, если можно так выразиться, возвышенные вкусы имеют право!
Дюрица снова прикрыл один глаз и произнес на этот раз чуть потише:
— Ага!
— Вам угодно было что-то сказать? — спросил фотограф.
Я сказал: ага! — ответил часовщик.
Фотограф покраснел. Все лицо его залилось краской, и он переспросил:
— Вам угодно было на что-то намекнуть?
— Ни на что! — ответил Дюрица. — Да вы продолжайте, почтенный…
— Не обращайте на него внимания, — посоветовал Ковач. — Он любит дразнить людей…
— Словом, я думаю, что если мы сами уже постигли, то есть обрели более высокое совершенство, то, может быть, наш долг как бы подстегнуть тех, кто отстал, чтоб изменились они во мнении своем и отреклась от своих старых позиций…
— Ага, — в третий раз произнес Дюрица и поднял стакан. — Вот где зарыта собака! — И, сказав это, изрядно отпил из стакана.
— Что зарыто? — переспросил столяр.
— Собака! — повторил Дюрица и продолжал: — Ну и с богом, выпьем, стало быть, за то, чтоб всякому нравилось, что ему нравится!
— И то правда! — подхватил хозяин кабачка. — Не станем никого лишать радостей, хоть ему уродина приглянись, лишь бы на радость!
— Откровенно говоря, сам я того мнения, — заявил книготорговец, — что ежели старшему советнику доставляло радость голым на балконе плясать, то и пусть его пляшет или чем другим занимается, покуда желание есть! И прошу заметить, я говорю теперь без тени иронии, совершенно серьезно. В конце концов, если что и придает нашей жизни смысл, то это уверенность, что мы вправе действовать по собственному усмотрению. А иначе разве достойны мы вообще называться людьми?
— Верно… все верно! — согласился хозяин кабачка.
— Это вы истинную правду сказали, — произнес Ковач. — Такая правда разве что черту не по вкусу!
Фотограф повертел перед собой стакан:
— Ну, конечно… конечно…
— Давайте только вдумаемся! — продолжал Швунг. — Ведь ваш советник, дорогой коллега Бела, то бишь старший советник, который нагишом разгуливал по балкону, потому, наверное, и придумал себе это немыслимое занятие, что мыслил иначе, чем простые люди. Я не собираюсь злословить, но представьте себе, что этому старшему советнику поручили распределять среди жителей страны хлебные карточки. Или еще до войны доверили руководить заготовкой зерна! Так вот, из этого тотчас следует, что даже когда он вечером возвращается домой, то и тогда из головы у него нейдет мысль о том, сколько уродится пшеницы, а сколько ржи, и сколько человек должны получить хлебные карточки, и вообще — что весь ход дел будет зависеть от его нажима, ни больше ни меньше! Что еще может родиться в черепке такого вот типа? А теперь вообразите, выходит он на улицу и видит толпу — мужчин, женщин, детей, влюбленных, стариков и прочее, — и тут в голове у него мелькает: смотри-ка, ведь и они едят тот хлеб, которым оделяю их я! И он уже видит перед собой не людей, а пайки! И говорит себе: вон идут два пайка, а вот один паек, вот тащится один старый паек, который вскорости, глядишь, уже и не паек, ишь как скверно кашляет, сердешный, и еле-еле ноги волочит. А при виде детей другая мысль: эти вот как подрастут, большими пайками будут!
Хозяин кабачка рассмеялся:
— А я и не знал, что вы такой юморист, господин Кирай!
— Разумеется, — возразил книготорговец, — я и сам понимаю, что это звучит насмешкой, только на самом-то деле смеяться тут нечему. Представьте себе, к примеру, офицера в чинах, скажем, генерала из военного министерства, отвечающего, положим, за пополнение войск. Это тоже не такой простак, как прочие! Чем, вы думаете, он занимается, идя по улице? Видя перед собой людей, мужчин…
— Такие по улице не ходят, — заметил столяр, — только на машинах разъезжают! Да и ваш старший советник повсюду на машине разъезжает, так ведь, коллега Бела?
— Так, ваша правда! За ним по утрам всякий раз машина приезжала, потом обедать привозила, а к вечеру обратно домой…
— Ну вот, видите!
— Тогда уж и подавно все так, как я говорю! — возвысил голос книготорговец. — Тогда тем более, такой уже и не слышит, что к нему обращаются, шибко высоко вознесся — ему одни лишь раскрытые рты да протянутые руки видно, уж теперь и подавно эти люди для него только пайки или военнообязанные — как сказал бы тот генерал!
Вы только представьте!.. Выглядывает он из автомобиля, а перед ним человек, совсем без изъянов: не безногий, не безрукий, не одноглазый — все на месте, как положено, да еще дочку с собой взял — прогуляться, например, к мосту Маргит. Если, к примеру, я или мы все, сколько нас тут ни есть, что-нибудь подобное видим, мы что думаем? Вот, мол, хороший человек или примерный отец семейства — небось не на пьянку собрался и не к любовнице, а жена дома попросила: «Отец, не мог бы ты с ребенком погулять, пока я обед готовлю или прибираюсь?» А то и просто — ребенок давно на свежем воздухе не был! Такая мысль приходит в голову нам, а что думает в этом случае генерал? Он говорит себе: «Ах, чтоб тебя!.. Явно военнообязанный, в плечах косая сажень, а не на фронте; почему такое?!»