Пятое измерение. На границе времени и пространства (сборник)
Шрифт:
А хулиганство было неслабое. Например, пунктуально в одно и то же время проходил министр финансов – он каждый раз попадался ему навстречу, снимал цилиндр и произносил: «Министр финансов – пружина действия!» До тех пор пока министр финансов не пожаловался царю. А что делать царю?
Или, например, не лень им было – с похмелья, наверное, – в пять утра объехать всех главных каких-то архитектурных чинов города с сообщением, что провалился Исаакиевский собор и надо через час быть срочно при полном параде на месте происшествия, потому что там будет император. И вот они все явились…
Кажется, что – тоже у меня некоторая тень, которую надо проверить, – кажется, что долоховские штучки в «Войне и мире» взяты с Александра Жемчужникова или с братьев
Что меня в этой истории подстегивает: у нас в Ленинграде есть до сих пор еще недооцененный автор, живой – пока еще, – Виктор Голявкин, дай Бог ему здоровья – гений, чистый гений конца 50-х – начала 60-х годов. Который о Пруткове, может быть, и слышал, но обэриутов не знал. Он учился в Академии художеств, и свои абсурды он начинал с абсурда в жизни. То есть те же самые нелепые истории у него разыгрывались в жизни, а потом они перешли в тексты. По-видимому, это довольно нормальный ход. Это сейчас уже называют «экшн», «перформанс» и все такое прочее, это стало жанром. Но было это областью поведения. Природа этого есть – ты создаешь экшн, потом ты создаешь перформанс, потом ты это эксплуатируешь. Тут есть какая-то природа. Как есть природа авторского права, так есть и природа этого свободного авангардного зарождения.
А дело в том, что когда они начинают – ничего как бы нет. Литература находится в полном упадке, Золотой век прошел, а новый не наступил. То есть – яма такая литературная. И еще не расписались будущие великие классики до конца – ни Толстой, ни Достоевский. Это все позже будет. То есть такая яма. И из этой ямы они, такие молодые и красивые, смотрят на все с большим юмором. И просто как бы не ждут литературы.
Вот когда не ждут литературы, то она как-то проявляется в очень свободной форме. А вот когда ее ждут, когда она в накатанном таком виде существует – то надо унаследовать, кого-то надо превзойти, куда-то вписаться… А они ничего не ждут ни от литературы, ни от себя в литературе. И в этом их победа. Поэтому возникает Прутков. В любых других условиях вы Пруткова никак не получите.
Если бы это была уже опять накатанная литература, родились бы таланты – и их опять начали бы пародировать: они опять рождают школу пародии, потому что она есть, она есть в самой жизни. Мы все время этим занимаемся. Без этого – никуда.
И получается, что Александр Жемчужников вовсе не такой ничтожный автор, поучаствовавший в трех баснях. Ведь это тоже некоторая юридическая вещь: «А что ты рукой написал?»
Кстати, совершенно кромешная вещь в этом смысле таится и в современном перераспределении. Вот, допустим, были шестидесятники – одни осуществились, другие не осуществились, у одних слава, у других – нет, одни померли, другие уехали и так далее. Потом оказывается с горестью, что все ждали: вот этот напишет-напишет-напишет – ничего уже больше не напишет. Уже – шедевры или не шедевры, – но все вещи написаны. Но как понять, кто как повлиял на что?
Я знаю по своей литературной практике – вот я недаром упомянул Голявкина. Его практически не знают, хотя вещи его опубликованы. Но его влияние на целый отряд писателей, хотя бы ленинградских, – из которых тоже половина погибла…
– Психологическое влияние?
– Нет! Он создавал какую-то ауру гениальную вокруг себя. И после него путь к абсурду, путь к абстракции, к юмору был просто более естественным. Ничего же не публиковалось. Когда ничего не публикуется, то устное творчество между коллегами становится на полку с классиками.
Или возьмем, например, Юза Алешковского, автора теперь уже достаточно известного, потому что он написал кучу книг и их уже напечатали и там, и тут. Но дело в том, что гений Алешковского расцветал точно так же, без какой-либо претензии на литературу. Когда это рождалось в устной форме, когда это рождалось в застолье, с щедростью для друзей, – это влияло на бездну разных умов. Потому что пили – люди ведь подбирались
– Может быть, потому, что он и стал неживым фактом?
– Это с вашей точки зрения. Потому что вдруг вы в данном случае совершенно разделяете общую пошлость. Но он назначил в свое время такую планку поэзии и так осуществил свою судьбу, что это питало, понимаете… Вот – опубликованный текст и – неопубликованный текст. Неопубликованный текст питает – то, что не опубликовано, всякого возникающего… – А где это потом? – Потом люди считают, как правило, что это – они сами. И это никак не учитывается. Наверное, это не очень простой вопрос – взять нобелевского лауреата, и в конечном счете после того, как ему дали Нобелевскую премию, – ему все будут неблагодарны: молодые поэты будут воспринимать ту школу, которую он дал, как уже объявленную догму. Если они захотят утверждаться за чужой счет, что сейчас очень в практике и модно, то они это сделают. Скажут, что это уже прошло, что это мертвое, что это уже не нужное, – и так и делают. Но это самый вульгарный способ, его очень просто разоблачить, и потом – справедливость восторжествует. Но кто учтет то влияние, которое просто исходит от личности, находящейся внутри, нелитературное. Когда есть литературная жизнь, но нет литературы.
Дело в том, что то, что усваивается, никогда не отблагодаривается. Вот еще в чем парадокс Александра Жемчужникова.
Но тут это употреблено родственниками, любящими братьями. Они даже и не подумали. А уж в старости, когда им надо было разделить строчки, – они опять не подумали. По-видимому, – это уже, правда, фантазия недопустимая, и не надо, может быть, в этом особенно ковыряться, но по-видимому, в этой глуши, в этой провинции этого стареющего льва – главного шутника – тоже что-то допекало: а там – слава Пруткова. И он стал лепить эти свои штучки, подписывая их именем Пруткова. Насколько они не лишены таланта… Вот сейчас в текстах, которые печатаются только из добросовестности издания и которые не входят в основной корпус Козьмы Пруткова, я их могу найти…
Вот когда вы читаете «медицинские» стихотворения Алексея Константиновича Толстого, вы, наверное, думаете: вот где не только Заболоцкий, но и Олейников с его «Тараканом»…
Таракан сидит в стакане.Ножку рыжую сосет…И еще не разобрано, кто впереди – Прутков или Лебядкин. Думаю, что Прутков. Но Достоевский настолько знаменит, что две лебядкинские строки вошли в основу.
Ну вот я нашел – это из того, что выкинуто, не вошло в основной свод. Я просто наугад раскрыл. И это как раз на тему нашей беседы:
«Почему сивый всегда завидует буланому?»
Дальше:
«Гений мыслит и создает. Человек откровенный приводит в исполнение. Дурак пользуется и не благодарит».
Понимаете? Я ткнул наугад, как в Библию. А попал просто в собственные тезисы. Это пишет тот самый Александр Жемчужников, которого отставили.
Понятно, что это, может быть, вторично по отношению к основному своду, но…
А вот – посмотрите:
«Человек умирает, но ордена остаются на лице земли».
Конечно, Алексей Константинович придумал все эти военные афоризмы.