Пятый сон Веры Павловны
Шрифт:
Межведомственный конь Тролль…
Постанывая, не понимая, сколько у него ног, Мориц ползал по деревянному полу, бессмысленно шарил во всех углах, но не было в гараже ни фонаря, ни спичек, ни свеч.
Может, и хорошо.
Найдись тогда спички, подумал он, я не раздумывая запалил бы гараж, и сам в нем сгорел. Я тогда был живой, мне только казалось, что я умер. Зачем создавать столько тоски?… Тощая крыса возилась во тьме, под потолком раскачивались мерзкие пауки. Или ему казалось?
Какая разница?
Мориц прижимался лбом к холодному боковому стеклу «Нисана» и празднично блевал на красиво выгнутое крыло. Шебутной я был по младости, не скрою… Он давно потерял несовершеннолетнего инвалида, голова раскалывалась. А по жизни я катался, словно ртуть… Голова у него разламывалась уже несколько дней подряд. И блевал, случалось, красною икрою, даже паюсной случалось блевануть… Пытаясь унять адскую боль, Мориц часами, упершись лбом в холодный бетон, смотрел в узкую, найденную в стене щель; он видел как бы знакомый, и в то же время совсем незнакомый подъезд…
Так шли годы.
Потом пришли люди.
Стали говорить укоризненное, бросили в машину, долго куда-то везли.
Потом куда-то приехали. Он увидел шмыгнувшую по кедру белку. Подошла красивая женщина. Может, тоже шмыгнула с кедра. От нее пахало лесной красотой, но Мориц точно знал, что фамилия у нее ублюдочная. «Ты терпи, Мориц, – хрипло сказала она. И представилась: – Я Бидюрова».
«У меня голова болит…»
Бидюрова медленно улыбнулась.
Ее улыбка обещала неслыханно много.
«На, проглоти таблетку. Это анальгин». От таблетки сладко пахло духами. «Я о тебе слышала. – сказала Бидюрова так же хрипло. – Ты знаешь, что с тобой случилось?»
«Нет», – ответил он.
«Ты умер».
Мориц нисколько не удивился.
Он всему верил. И ничему не придавал значения.
И когда однажды, пошатываясь от слабости, даже постанывая слегка от этой слабости, он вышел из тихой больнички (а может, не из больнички, а из лечебницы, а может, не из лечебницы, а из обыкновенной психушки), и сам, без посторонней помощи, присел в каком-то просторном дворе на деревянную лавку, пришло странное спокойствие.
Было тихо. Трепетала над травой стрекоза.
Он нисколько не удивился, когда в легком германском кресле на велосипедном ходу, радуясь, подкатил Венька-Бушлат. «Ты, Мориц, не умер, – с застенчивой улыбкой сообщил инвалид. – Ты никому не верь. Ты только пытался умереть». И добавил так же застенчиво: «Один раз не пидарас».
А Бидюрову он узнал по запаху.
Пахнуло вдруг странно знакомыми духами от остановившейся рядом красивой женщины, и он сразу вспомнил белую таблетку анальгина. От нее так пахло. Он и сейчас про нее вспомнил, прижавшись к горячему, покрытому бисеринками пота плечу Бидюровой.
– Мы одни…
– А Хрюстальный башмачок?
– Нет никого… Совсем одни…
– Так не бывает. Он всегда есть.
– Я его прогнал.
– А я говорю о Боге, – Бидюрова закусила губу. – Кто есть Бог?
– Ты дура, – ласково ответил Мориц. – Ты не смотри в небо. Тебе такое не по силам. И никогда не спрашивай, кто есть Бог? Зачем тебе это? Ты лучше спрашивай, правильно ли ты поступаешь? Вот тогда придут правильные ответы.
– Почему ты так говоришь?
– Хочешь глоток? – спросил он вместо ответа, и вытащил из кармана джинсов, брошенных на полу, умело припрятанную от Хрюстального башмачка коньячную фляжку. – За совращение несовершеннолетней.
– Это же статья Уголовного кодекса.
– Нет, это тост.
Как ни странно, пить Морицу не хотелось.
С той ночи в чужом гараже он долгое время не принимал никакого алкоголя. Он не пил, он не ел. Он ни с кем не общался. Он умирал. И даже за стеной продолжал умирать, хотя у него это уже хуже получалось. Даже кончик носа у него болел. И кончики пальцев. Все у него болело. Духовные непотребности… Пройти ломку, как созреть для рая. Если говорить понятно, – созреть для того пространства, в котором люди мучают чертей.
Голова у него сделалась тяжелой.
Когда Бидюрова, смуглая, в капельках пота, лежала вот так неподвижно, сияя потной красивой кожей, он совсем не хотел ее. Он ждал какого-то движения, какого-то скрытного призыва, хоть какого-то намека на скрытный призыв, но не было с ее стороны ни движения, ни призыва.
За совращение несовершеннолетней это все-таки статья, мрачно подумал он.
И нежно провел мизинцем по голому плечу Бидюровой.
Есть проститутки, мрачно подумал он, которым не то, что долларами, которым рублями платить зазорно. Только натурой. Скажем, мешком немытой картошки или мешком репы, по бартеру. Медовые месячные… А вот Бидюровой, несмотря на ужасную фамилию, можно платить алмазами. «Я Бидюрова», – произнесла она когда-то хриплым вызывающим голосом и ее голос сразу показался ему полным значения. Каким-то непонятным образом он сразу ощутил, что бездна в душе Бидюровой хоть и приоткрыта, как сдвинутый чугунный канализационный люк, но вовсе не завалена доверху трупами. Более того, из нее несло жаром. Он чувствовал, что если ее подтолкнуть, огонь рванет наружу.
Вот тогда они сгорят.
Но чтобы вызвать огонь, чтобы вызвать испепеляющее пламя, нужно что-то сделать. За взятие сверхпланового задания… Он это тоже чувствовал. Может, как-то особенно положить руку на влажную грудь, или, опуская руку ниже, скользить пальцами по горячей и влажной коже…
– Тебе хорошо?
– Внутри чего-то не хватает… – шепнула Бидюрова.
Это был еще не огонь. Это был только отдельный язык пламени, неожиданно вырвавшийся наружу. Он сразу исчез, но оставил после себя явственный запаха гари.
«Вы не поможете немощному лысому старичку найти чековую книжку на сто миллионов, которую он только что потерял вон в том шестисотом „мерседесе“, сиденья которого украшены шкурами леопардов и тигров?» – шепнул Мориц.
«У меня муж, козел. Он тебя в жабу превратит».
Это тоже был язык пламени. Он обжег сразу обоих.
«Вообще-то такие поиски не бесплатны, – задышала, загораясь, Бидюрова, и руки ее ожили, – такие поиски стоят много». – «Но мир давно торгует в кредит». – «А разве мы в мире?» – «А разве нет?» – «Тогда зачем ты бросаешь бутылки в реку?»