Пятый сон Веры Павловны

Прашкевич Геннадий

И хорошо, и ладно, спокойно думал Ант, вглядываясь в нежные полоски тумана. Неважно, чьи останки рубят веслами. Может, правда, дезертиров, как говорят власти, или останки спецпереселенцев. Кто скажет, кого это бросали в деревянные короба в конце улицы Дзержинского лет сорок назад? Вот вешняя вода сама, наконец, приступила к разборке. А добровольцы невнимательны. Или слишком пьяны. За день к низкому мыску, на котором затаился Ант, принесло течением два трупа. Один был, собственно, мумией: сухонький, голый, похожий на мартышку. Наверное, недавно выпал из захоронения, на шее даже сохранился шелковый

шнурок. Ни отец Анта, ни его старшие братья не могли носить на шее такое, и Ант оттолкнул мумию палкой. Плыви, сволочь. На реке твои же внуки за бутылку искрошат тебя веслами…

Второй труп оказался зеленым, распухшим.

Наверное, он успел полежать в воде: часть кожи с лица и с груди слезла, весь он походил на рисунок из неправильного учебника анатомии. И почти не пах.

Ант долго сидел перед трупом на корточках.

Это вполне мог быть его отец. Его выслали в Сибирь в сороковом, а последнее письмо мать получила от него как раз из Колпашево.

Ант долго всматривался в ужасное лицо мертвеца.

То, что добровольцы, весело матерясь, крушили веслами мумии, Анту было все равно: славяне. Известно, слово переводится как рабы. Один умный философ написал: славяне занимают место не столько в истории, сколько в пространстве. Правильно написал. Пусть крушат веслами собственную историю.

Он долго всматривался в ужасное лицо трупа.

Это мог быть один из его старших братьев.

Или отец.

Ант терпеливо ждал, не откликнется ли сердце на какой-нибудь тайный знак или на невнятный зов крови, но ничего такого не чувствовал, кроме не очень ильного, какого-то сырого запаха.

Но мог, мог труп оказаться родным!

В бумагах, выкраденных из архивов КГБ, Ант видел списки приговоренных к расстрелу. В одном из списков значился его отец, а среди начальства Колпашевского НКВД прочитывалась фамилия – Третьяков. Почти все фамилии неразборчивы, а эта как специально разборчивая – Третьяков…

Вечером в гостиницу пришел человек в шляпе. Анту было все равно, что выглядел он все так же подозрительно. Пока есть водка, не выдаст. «Давай бутылку, – сказал подозрительный человек Анту. – К Александру Алексеичу тебя все равно не пустят. Тебя вообще здесь никуда не пустят. Если нет у тебя в Колпашево каких-то конкретных дел, не болтайся в порту, не мозоль людям глаза. Я тебя честно предупреждаю».

Ант отдал бутылку, вторую они выпили вместе.

«Вы как животные, – подобрев, сказал Ант. – Вы здесь убили когда-то своих и чужих людей. Зачем вы убиваете их во второй раз? – И спросил: – Это правда, что здесь, в Колпашево незадолго до войны расстреляли семь тысяч репрессированных?»

«Неправда, – хмуро ответил гость. Он оказался патриотом и не любил преувеличений. – Ну, каких-нибудь сотни три-четыре. Не больше».

«Пишут, что в России репрессировали почти двадцать миллионов».

«И это врут! – отрезал гость. – Два-три миллиона. Не больше. Да и много нас, всех не репрессируешь».

«Один писатель говорит, что русские нисколько себя не ценят».

«Врет, конечно. Времени у нас нет ценить себя».

На другой день Ант снова пришел на облюбованный мысок.

Он сидел в тени туманных кустиков, не зная, что за ним наблюдают.

Когда течение поднесло к берегу очередной труп, он присел перед ним на корточки, почему-то сильно удивившись тому, что совсем не чувствует трупного запаха. Может, это знак? – подумал он. Может, это отец? И хмуро улыбнулся: или, может, это тот самый комиссар, который расстрелял моего отца, а потом сам был расстрелян? Теперь подплыл, смотрит на меня… Кто, кроме Бога, укажет?…

Ант поднял голову и взглянул на небо, низкое и серое.

Небо грозило дождем, а с болот пронзительно дуло. Весело и пьяно перекликались на реке поддатые добровольцы, рубя алюминиевыми веслами очередную мумию.

– Господи… Нельзя же так…

Наверное, Ант сказал это вслух, потому что его переспросили:

– А почему?

Он повернулся.

Двое крепких молодых людей стояли перед ним. Один, как его вчерашний гость, был в шляпе, другой простоволосый – мягкий шатен. Оба держали руки в карманах отвратительных спортивных плащей. Ант уже встречал их на местной спасательной станции, и знал, что они не местные.

Не вынимая рук из карманов, шатен переспросил:

– А почему нельзя? Ведь это враги народа, всякая антисоветчина. – И с любопытством кивнул на труп. – Своих разыскиваешь? Узнал, что ли?

– Не узнал…

– А если бы узнал?

– Если бы узнал, то похоронил.

– А если он дезертир вонючий?

– Откуда мне об этом знать?

– А если он враг народа?

– Откуда мне знать?

– Ты латыш?

– Эстонец.

– Лучше бы ты был латышом, – сказал второй, закуривая. – Из латышей хорошие красные стрелки вышли. Жалко, что не всех эстонцев в свое время выслали. У нас еще будут проблемы с эстонцами, – повернувшись, заметил он шатену. – Они у себя бывших эсэсовцев признали «борцами за независимость». Демонстрации устраивают.

– Да ну, – презрительно глянул шатен на Анта. – С ними проблем не будет.

– Это почему?

– Да они же вырожденцы. Ты только взгляни, у него глаза пустые. Ты замечал, кстати, что все они как быки? И глаза у них всегда пустые. – Шатен покачал головой и негромко заметил: – Наших почему-то никто не ищет… А вы, – глянул он на Анта, – как воронье… Только мертвяки начинают всплывать, как вы налетаете… Все ищете… Все своих «борцов за независимость» ищете…

И приказал негромко, но властно:

– Вали отсюда!

– Почему?

– А потому, что здесь тебе нельзя находиться. – Шатен показал красные корки. – И из гостиницы не выходи, мы к тебе наведаемся.

Ант отвернулся.

Он долго смотрел сквозь легкий туман на далекий левый берег, низкий, пологий, чуть прорисовывающийся. Он смотрел сквозь легкий туман, и все пытался представить, как выглядели те, кто расстрелял здесь его отца и братьев. Не в конармейских же шлемах они были… Этот Третьяков, например… В плащах, наверное, в обмотках каких-нибудь… Вот их дети и играют нынче черепами…