Пзхфчщ!
Шрифт:
Вася бесшумно слез с кровати, нащупал под матрасом фонарик и, опустившись на колени, пополз между стеной и кроватью в дальний угол. Мелкая дрожь бежала по его телу, но Васька к ней почти привык. Наконец, он достал заветную книгу и стал медленно листать ее. Добравшись до нужной страницы, он, как и всегда, сначала отвернулся, а потом быстро перевел взгляд на картинку. Страшный урод, как живой, ухмыляясь, смотрел прямо в Васькины глаза. В эту секунду из кухни донесся шум двигаемых стульев и голос тети Лены:
— Ну, поднимайся, Борь! Завтра я тебя не добужусь. Нам ведь в восемь вставать, е-мое!
Васька вздрогнул и лихорадочно захлопнул
— Эй, старик, ты чего? — раздался за входной дверью папин смех. — На ногах, что ли, не стоишь?
Васька прошлепал в сторону ванной. На лестничной клетке слышался приглушенный голос мамы. Васька шел по коридору мимо спальни родителей. Вдруг что-то заставило его остановиться и надавить на дверную ручку. Такого Васька не ожидал — дверь неожиданно поддалась. От неслыханной удачи перехватило в горле. Он быстро нырнул внутрь и прикрыл за собой дверь. В комнате горел верхний свет.
Здесь он еще ни разу не был. Это было как путешествие в новый мир. Другую реальность. Огромная кровать. Красивые темно-синие обои. Большое деревянное трюмо. Рядом с ним на стене висела фотография. Васька подошел ближе и увидел, что на фотографии его родители, а между ними маленький мальчик: смешное улыбающееся лицо, вздернутый носик, темные волосы. Васька задумчиво перевел взгляд на прикроватный столик. Там стояла еще одна фотография. Цветная. В рамке. На ней был все тот же мальчик. Только внизу фотографии были нарисованы странные цифры: 1994 г. — 1999 г., а угол был перетянут черной ленточкой. Ваську это очень удивило. Он никогда не видел, чтобы на фотографиях были черные ленточки. Он снова обвел взглядом комнату. Все здесь было новым и необычным. Даже окна не были занавешены. Значит, можно посмотреть, что происходит на улице в это время. Может быть, откроется какая-то тайна? Васька собрался было броситься к окну, как вдруг его внимание зацепило что-то там, у стены, около кровати, на трюмо. Он перевел взгляд, и у него перехватило дыхание. Огромная серебряная поверхность. В ней отражалось все: комната, стены, потолок. Как в выключенном телевизоре, только в телевизоре ничего невозможно было разглядеть, а тут все чисто, ясно. Васька осторожно подошел к трюмо. Сначала он даже не понял, что произошло. Он просто поднял глаза на собственное отражение в зеркале. Но то, что он там увидел, заставило его в ужасе отступить назад, мотая головой и испуганно мыча.
Из зеркала на него смотрел тот самый урод! Бесформенное перекошенное лицо, на котором невозможно было понять, где подбородок, а где лоб. Огромный нос с вывернутыми ноздрями и кривой рот со сросшимися по бокам губами. Скулы, идущие как будто поперек лица и переходящие в желтый морщинистый лоб. Маленькие глазки прятались в складках бугристой кожи, и их почти не было видно. Даже уши находились на разной высоте: левое было у глаза, правое — где-то внизу у самого рта.
Васька попытался закричать, но сросшиеся губы не позволили ему даже это. Выходило все то же странное мычание. Васька заплакал и стал скрести пальчиками кожу лица, надеясь, что сможет ее снять, как он всегда снимал маску Бабы-яги. Но пальцы только оставляли красные полосы на коже.
И вдруг он все понял. Мир, прекрасный и совершенный, был таким недоступным, потому что Васька его не стоил. И этот мир никогда не впустит его в себя. Потому что Ваське там не место. И он никогда не будет говорить и никогда не вырастет. И никто не сможет его полюбить. И белобрысый никогда не сыграет с ним в футбол. И Тамара не придет. Ни на следующий день рождения, ни на какой другой. И мотылек, когда наступает темнота и пропадает свет, никуда не девается — он просто умирает.
И тогда Васька зарычал. И в ярости бросился к ненавистному зеркалу. Он стал раскачивать его взад и вперед, чувствуя, как горячие слезы бегут по его лицу, обжигая щеки.
— Что это? — вздрогнула Вика и посмотрела на Сашу.
— Не знаю, — замер тот, прислушиваясь.
— Упало вроде что-то, — сказал Борис.
— Ладно, ребят, давайте, — рассеянно-виновато улыбнулся Саша. — У нас там что-то разбилось…
— Все, мы пошли, — сказала Лена и потянула за собой застывшего Бориса.
Когда дверь закрылась, она вздохнула и сказала Борису:
— Я бы не смогла. Сначала одного сына схоронить, а потом вот такое родить.
— Дура ты, Лен, — сплюнул Борис. — Сын есть сын, какой бы он ни был.
— Чего ж они его сразу в детдом отдали? — хмыкнула Лена.
— Так забрали ж потом, — икнув, сказал Борис.
— Ага. Через два года. Ладно, это не наше дело. Подумай лучше, кто машину поведет. Ты ж вон как наклюкался.
Вика и Саша не сразу бросились в спальню. Сначала побежали на кухню. Но балконная дверь была заперта. Потом побежали в Васькину комнату. Постель была пуста. Саша метнулся в ванную. Вика — в спальню. Она толкнула дверь и застыла на пороге. Взгляд ее сразу нащупал какое-то несоответствие, брешь в привычном замкнутом пространстве.
Там, где было зеркало, теперь зияла пустота. На полу перед трюмо, погребенный под огромными кусками разбитого зеркала, лежал Васенька. Он лежал на спине, раскинув руки. Его голубая майка была залита кровью.
Ничего не соображая, Вика бросилась к сыну. Голова его была повернута к окну. Распахнутые в немой тоске глаза смотрели в сторону того прекрасного заоконного мира, который он так и не успел познать. В шее торчал огромный кусок зеркала. Из-под впившегося в кожу острия, пульсируя, бил фонтанчик крови. Вика рухнула на колени и на мгновение увидела в этом осколке отражение своего собственного перекошенного и потому невыносимо уродливого лица.
— Васенька-а-а! — закричала Вика и завыла, прижимая к себе маленькое мертвое тело.
МЕНЬШЕ ЧЕМ ЖИЗНЬ,
или
ЧЕЛ ИДЕТ ЗА СОЛНЦЕМ
Посвящается К., М., Д., О., И., Е. и вообще всем буквам русского алфавита.
Я не знаю, о чем этот рассказ. Я даже не очень понимаю, зачем я его написал. Кого-то это, наверное, удивит. Может, даже возмутит. Однако если я бы сказал: «Я не знаю, о чем моя жизнь, и не очень понимаю, зачем я ее прожил», никто бы не удивился, и даже более того — обязательно нашелся бы кто-нибудь, кто понимающе покачал головой. Так стоит ли с искусства спрашивать больше, чем с жизни?