Рабочее созвездие
Шрифт:
Мне повезло. За каких-нибудь пятнадцать — двадцать минут я выловил с полсотни раков. Завязав майку, принес их к костру и высыпал в ведро с рыбой.
Оба деда уже сидели в тени телеги и готовили уху. У колеса, в самодельном березовом туеске, краснела земляника, собранная дедом в лесу.
— Вот полакомься, Сергуня, — сказал дед Трофим, — подавая мне туесок, — в порубке ягод видимо-невидимо…
Земляника деда Трофима была сочной, спелой. Покончив с ней, я принялся разводить потухший костер. Вскоре красные языки заплясали меж сухих сучьев, набирая
Дед Трофим, ссыпая мелко нарезанную картошку в котелок, сказал:
— В прорубке жену мельника встретил, вдвоем с цыганом ягоды собирают…
Я посмотрел на деда, увидел лукавинки в его глазах и понял, что он хочет еще что-то сказать.
…В этот вечер у костра цыган опять пел песни. На этот раз вместе с женой послушать Василия пришел и мельник. После разговора деда Трофима я теперь по-другому смотрел на певца и мельничиху. Мне казалось, что весь вечер он пел только для нее, и женщина это понимала. Мельник стоял возле телеги, лениво переминаясь с ноги на ногу, ничего не подозревая, ни о чем не догадываясь. Вскоре он ушел на мельницу, оставив жену в кругу помольщиков.
Долго в этот вечер пел Василий, долго не расходились от костра люди. Все были настолько захвачены пением, что никто не обратил внимания на слабые вспышки молнии за лесом.
Туча нашла как-то неожиданно. Резко похолодало. Синяя ослепительная молния осветила на мгновение весь луг с пасущимися стреноженными лошадьми, телеги с задранными оглоблями, черепичную крышу мельницы, показавшуюся почему-то белой.
Огонь костра померк, сделался вишневым, темным. Раздался отрывистый удар грома, и в наступившей тишине все услышали, как загудел протяжно и монотонно от приближающегося дождя бор.
Помольщики, спохватившись, со смехом и криком кинулись к телегам, чтобы укрыть брезентами мешки с зерном.
Василий сорвал со своего возка брезент, поднял его зонтом над растерявшейся женщиной. Мгновение они потоптались у телеги и побежали к мельнице, исчезая в дождевом мраке.
Сидя под телегой, я видел, как дождевой поток гасил костер. Пламя становилось все меньше и меньше, окутываясь темным паром. Удары грома становились чаще, но за шумом дождя звучали глуховато, и лишь земля зыбкой дрожью выдавала их силу. В голове почему-то вертелись обрывки мыслей о цыгане, об убежавшей с ним женщине и об этом ливне, погасившем костер.
— Надолго зарядил, — сказал тихо дед Трофим, усаживаясь удобнее под телегой, — недаром у меня два дня поясницу ломило… Она у меня что твой барометр!.. Мне в старое время попом быть или, на плохой конец, дьячком: заломит поясницу — иди в поле молебен от засухи служить, никогда не ошибешься.
Дед поворочался, покряхтел и затих. С другой стороны от меня глухой дед Архип уже давно дремал, поминутно вскидывая отяжелевшую голову.
Отец приехал на четвертые сутки и привез наше и деда Трофима зерно. Мне можно было отправляться домой, но отец захватил с собой мои учебники, и я решил остаться до конца помола.
С
После ночного дождя опять установилась горячая, безветренная погода. От сухого, пахучего разнотравья стога кружилась голова, телом овладевала легкая истома, и спряжения глаголов никак не шли на ум. Лежа на спине, я подолгу смотрел на легкие косицы медленно плывущих облаков и думал то о красивой мельничихе, то о девушке у колодца.
К мельнице возвращался поздно вечером, когда спадала жара. Шел берегом медленно, любуясь, как в глубоких темно-зеленых омутах всплескивается играющая рыба, как темную сторону бора покидают последние лучи закатного солнца.
Накануне отъезда, идя вечером к возам, я услышал в густых зарослях орешника чей-то приглушенный разговор. Спустившись в неглубокую лощину, откуда долетали слова, я невольно остановился. По страстным, задыхающимся голосам я узнал цыгана Василия и жену мельника. Они находились шагах в десяти от меня, за купой высокого орешника.
Говорила сквозь слезы женщина:
— Любимый, увези меня отсюда. Я поеду за тобой на край света… Только возьми…
Приглушенные поцелуи прерывали речь.
— Скучно мне здесь, невыносимо скучно… Живу словно в могиле, — страстно говорила женщина, — ничто мне здесь не мило: ни он со своей мельницей, ни лес, ни река… Давно я хотела бросить его, а сил не хватало. Приехал ты, заглянул в душу, и — словно крылья у меня выросли… сильная, смелая стала.
У меня захолонуло сердце, хотелось бежать от этого разговора, но ноги словно окаменели, приросли к земле.
— Поедем с тобой на юг или в Сибирь тронемся. Страна вон какая, места везде много…
Василий, прерывая ее горячий полушепот, тихо и нежно повторял одни и те же слова:
— Сударушка, горлинка моя степная… — И по-детски, удивленно добавлял: — Встретил вот, а? Встретил же?
И опять слышались поцелуи.
Растерянный, изумленный, я уже не помню, каким усилием воли заставил себя повернуть назад и уйти. Где-то далеко в лугах я свернул к бору и кружным путем пришел к мельнице.
Здесь дымились костры на берегу, звенели колокольцами стреноженные кони. Наши подводы были у самой мельницы. В слабом свете «летучей мыши», в проеме мельничных дверей видны были снующие фигуры помольщиков. Мельник со спокойным лицом стоял на своем привычном месте, прислонясь спиной к дверному косяку, и курил самокрутку.
Я почему-то подумал, что, заметив мое волнение, он обо всем сразу догадается и мигом побежит к кустам, чтобы расправиться со счастливыми влюбленными.
Я сзади возов пошел на плотину, на то самое место, где встретил впервые жену мельника. Вздрагивал дощатый мостик, дрожали деревянные нагретые за день солнцем перильца. Вода под колесом была черной, бурлила и шипела. Впервые в своей жизни в этот вечер я думал долго о человеческом счастье, стараясь понять, какое оно и где надо искать его истоки.