Работорговцы
Шрифт:
Грязные, оборванные, без оружия и вещей, с проступившим клеймом перенесённых тягот, они пробудили жгучий интерес заскучавшего воинства.
— Где были? — накинулся Михан, когда Жёлудь вышел на крыльцо, где сидел сиднем Тавот и примкнувший к нему Филипп, а рядом переминались с ноги на ногу трое ратников.
Жёлудь обвёл их смурным взором и промолчал.
— Давай, рассказывай, что произошло. Где луки, где котомки, откуда кинжал?
Ответом было ледяное молчание Жёлудя. Молодой лучник смотрел на крутившегося перед ним сына мясника брезгливо и, чем дольше
— Чего молчишь, дурак? Тебе разбойники язык оторвали?
Жёлудь уже привык к окаменевшим в дороге плечам и потому ударил без замаха. Пол словно толкнул его в ногу, нога крутнулась на носке, выпрямилась, бёдра развернули корпус, рука взлетела по дуге и впечатала кулак в ухо. Михан кубарем слетел с крыльца и затих в дождевой луже.
Филипп сразу перестал лыбиться. Тавот наблюдал за происходящим с живым интересом и только посторонился, когда Михан летел с крыльца. Ратники замерли в готовности кинуться разнимать.
— Крепко приложил, — заметил вышедший из сеней Лузга. — От сердца удар шёл.
— От бедра, — поправил Жёлудь ровным голосом. Парень остался спокоен, будто ничего не случилось.
— Ну что, колодники? — напустился на сидящих Лузга, заткнув обратно в глотку Филиппу собравшуюся вырваться скабрезную шутку и заставив Тавота опустить глаза. — Чего потухли?
Михан завозился и сел. Помотал головой, обвёл собравшихся мутным взглядом, остановился на Жёлуде.
— Ещё раз меня дураком назовёшь, калган отшибу, — холодно известил его боярский сын. — Отобью так, что будешь под себя испражняться как сраный бобик, причём, всегда, а не только когда тебя напугают.
— Родился тупым, тупым и помрёшь, как не пыжься, — прошипел Михан. — Над тобой всё равно девки смеяться будут.
— Зла не видеть, добро не ценить, — рассудительно произнёс Жёлудь. — Теперь я вижу, какой ты засранец.
Тут уже переглянулись Лузга и Филипп, словно спрашивая друг у друга: «Тот ли это Жёлудь, которого мы знаем?» Раб Тавот остался в стороне от их дел, но, когда Жёлудь скрылся в избе, отпустил реплику:
— Парень где-то резко поднял экспириенс. Познавательно было бы услышать, какие испытания выпали на его долю.
— Бешеная вонючка его покусала, вот что, — Михан, которого поддерживал под руку молодой дружинник Желток, поднялся на подгибающиеся ноги, плюхнулся на нижнюю ступеньку весь в грязи, Тавот посторонился.
— Это эльфийская кровь взыграла, — высказался Филипп, которому Лузга разболтал о происхождении Жёлудя. — Видали, как заносчиво посмотрел на нас всех? Чистый эльф из Академгородка.
— Злая, бешеная вонючка, — повторил Михан. — Он раньше был дурак, а теперь окончательно свихнулся, на людей кидается. Что я ему сказал?
В избе Жёлудь нашёл Альберта Калужского рассматривающим одиннадцать правых ушей, разложенных на тряпице.
— Нравятся?
— Положительно, не понимаю ваших лесных обычаев, — вздохнул доктор. — Считал, что уши отрезают в качестве трофея в южных областях, а в
— У нас есть, — сказал Жёлудь. — Завялю, повешу на связку, буду надевать в бой и по праздникам. Хочу у тебя соли попросить.
— Возьмём у хозяев, — деликатно съехал Альберт. — У них хорошая, ядрёная соль с Перми.
У Винта разжились также миской, плошкой и камнем для гнёта.
— Сольвычегорская, — Альберт кинул на язык пару крупных кристаллов, растёр по верхнему нёбу, пожевал. — В ней ушам пары дней хватит, чтобы химикалиев набрать, она нажористая.
— Не успею, так в мешок положу, в пути утрясутся.
— Не протекут, если сок дадут?
— Они не мясистые, молодые уши-то. Я с курсантов срезал.
— Да, чай, не рыба, — поспешно согласился лепила.
— Я дома свиные солил, а в них мяса куда больше, и ничего. Весь сок соль впитает, немного его, — со знанием дела просвятил Жёлудь. — А ещё мы уши жарили на костре, вкуснятина! — мечтательно зажмурился парень. — Хрустят как сухарики.
— Свиные? — осторожно уточнил Альберт.
— Ага, Михан приносил.
Вспомнив о Михане, Жёлудь помрачнел.
— Навыращивали разбойников! — он натряс на дно миски толстый слой серых кристаллов и стал укладывать уши так, чтобы они не соприкасались краями, а промежуток между ними засыпал солью. — Дикий, убогий, первобытный народ!
— У каждого народа есть разбойники, — толерантно заметил видавший виды лепила. — У русских они тоже встречаются.
— Только у нас разбойники это отблёвки общества, а у вехобитов — носители освящённых веками традиций, — резко возразил Жёлудь. — У нас разбойники по любому преступники, у вехобитов они герои. Зачем нам такой народ под боком? Мало их князь щемит, давно надо было под корень вырубить и сжечь.
Альберт Калужский посмотрел на него с почтением и испугом как на эльфа, который незаметно возник рядом и сказал своё веское слово, как это умеют делать одни только эльфы.
— Предателю первый рубль, — провозгласил Щавель, величаво, как положено боярину, откинувшись на заднюю луку седла. — Камаз, подойди!
Население Спарты, сбитое в кучу на площади перед сельсоветом, угрюмо молчало. Сзади их подпирали копья трёх десяток конной дружины, ещё десятка гарцевала вокруг села, чтобы не допустить до леса ретивого побегушника, случись ему уносить ноги, да тридцать витязей шмонали дома вехобитов на предмет обнаружения недозволенного и прикарманивания полезного.
Готовый всегда воздать добром за добро Щавель провёл показательную зачистку. На берёзе болтался в петле старейшина, имени которого командир так и не узнал. Зато старый лучник был осведомлён о верованиях вехобитов, согласно которым повешенный не попадёт в рай, а будет пресмыкаться в инфернальном зиндане-хлеву с грязными огнедышащими свиньями. Вечно.
Отправив авторитетного абрека в места отдалённые, Щавель продолжил расправу иными способами.
— Где Камаз?! — рявкнул Литвин на замершую толпу мохнатых вехобитов и мало чем отличимых от них женщин.