Рабы
Шрифт:
— А минеральные удобрения?
— А что? Там и взялся Садык собрать свой урожай. Да если и не соберет, даже если ни килограмма не соберет со всех этих восьми гектаров, пропадет, что ли, колхоз от этого? Ведь колхоз в этом году собирает одного только хлопка полный урожай с двухсот пятидесяти гектаров. Что значат при этом какие-то восемь гектаров! Да и неизвестно, не выполнит ли Садык свое обещание. А если выполнит, то и здесь, выходит, соберут полный урожай. Вот тебе и удобрения. Нет, Хамдам, наш удар не удался. А ударить по колхозу надо так, чтоб он у самого
— А еще ты забыла, что я сделал с Хасаном?
Она одобрительно хлопнула в ладоши.
— Это ты сумел. Тут ничего не скажешь. Каждый удар по видным колхозникам — это словно кирпич выбить из фундамента. Так, кирпич за кирпичом, можно завалить и весь дом. Так и надо нам действовать.
— Ну, я рад, что хоть один мой удар порадовал тебя, радость моя!
— Так порадовал, будто мои родители вернулись из ссылки и получили назад свое имущество. Но это мало. Надо и других так же бить.
Она положила руку ему на колено.
— Хамдам-джан! Милый мой! Ты мой верный помощник. Скоро, скоро ты станешь моим мужем. А тогда ты не успокоишься, будешь продолжать это «дело»?
— Я, Кутбийа, пленен темнотой твоих глаз, этими бровями, как две черные стрелы. Черными твоими косами, темной твоей родинкой над густой бровью. Какую б мысль ни внушала ты, я выполню все.
— Вот этого-то я и боюсь.
И она сняла руки с его колена.
— Хасан не меньше тебя любит эти брови и косы, а как только дело коснется колхоза или комсомола, он всю любовь забывает. Если б ты был так же упрям в своем деле, как Хасан Эргаш в своем, тогда у нас «дело» пошло бы на лад! Только так, как Эргашев любит и укрепляет колхоз, ты должен его ненавидеть и разрушать. У того любовь, а у тебя ненависть. Понял?
— Прости меня, я тебя так люблю, что всякое дело примериваю на твой вкус. Всякий раз думаю: «А как это оценит Кутбийа? А понравится ли ей это?» Но ведь дело-то наше я начал раньше, чем договорился с тобой.
— Что ж ты сделал до встречи со мной?
— Я? Немало людей я оттолкнул от колхоза. Я внушал им, что работа дураков любит, что от работы лошади дохнут, что, сколько ни работай, всех денег все равно не заработаешь, и некоторые поддавались мне, отлынивали от работы, становились лентяями. А разве от них не убыток колхозу? Лишь немногие позже, когда распределялись доходы, раскаялись в своем малодушии. Немало я наворовал хлопка в колхозе, а потом спустил его на базар, немало загубил колхозного скота.
Хамдам растерянно взглянул в глаза Кутбийе.
— Я считал, что принес вреда не меньше, чем покойник Хаджиназар.
Кутбийа молчала. Он неуверенно говорил ей:
— Я только добро видел от твоего отца. Если колхозники богатство свое добывают в поте лица, то я богател, спокойно сидя на пороге твоего отца. Я только направлял труд бедноты, и она работала на Уруна-бая и на меня. Бедняки работали, как рабы, как ослы, а я только подгонял их. Я своих рук в холодной воде не мочил. По доброте твоего отца и я в колхоз вошел как малоземельный батрак, всю
— Я верю тебе, Хамдам. Слава богу, ты такой человек, на которого можно положиться.
И она позволила ему поцеловать себя, а потом прикинулась, что он поцеловал ее насильно, откинулась от него, вскочила и взглянула на солнце.
— Ой, поздно-то как! Надо скорей идти на сбор. А не то очень уж я отстану от них.
— Сегодня ты, пожалуй, не успеешь и половины нормы собрать. Это я виноват, прости меня.
— Норму! Норма сорок килограммов. Куда уж мне! Тут нужны деревянные руки, а не мои.
Она скромно взглянула на свои восковые пальчики:
— Я вчера собрала десять, а сегодня, пожалуй, и семи не соберу.
— И от этого нам польза! — сказал Хамдам.
— В таком случае три килограмма засчитываем в твою пользу.
— Согласен! — засмеялся Хамдам-форма. Они пошли в разные стороны.
16
К Фатиме, продолжавшей не отрываясь работать на своем участке, подошла Мухаббат.
Она принесла Фатиме завернутую в платок кисть винограда и лепешку.
— Вот твоя доля, Фатима. Поешь.
— Спасибо, сестра.
— Ты сама соберешь оставшийся хлопчатник и снесешь весь твой сбор на весы или прислать за ним, помочь тебе?
— Никого не надо. Я сама соберу и снесу.
Мухаббат отдала ей завтрак, а сама принялась за работу.
Фатима положила сверток под куст и подумала: «Я пообещала собрать весь этот хлопок сама. Надо по-большевистски выполнять обещание».
Ее крепкая, мускулистая спина привыкла к труду, сильные быстрые руки были выносливы. Она не чувствовала усталости. Еще не хотелось ни отдыхать, ни есть. Работа захватывала и увлекала ее.
Кусты стояли редко, но по мере роста разветвлялись, раскидывались. Теперь на них раскрылось коробочек по семьдесят и даже больше. Каждый куст наполнял хлопком ее фартук, так обилен был урожай.
«Бедный Хасан! — думала она. — Вон какой урожай собираю я с твоего посева. А тебя чуть не засудили за него. — Она шла среди густых здоровых кустов, словно среди друзей. — Бедный Хасан! Ты виноват в том, что после того посева тут пришлось немало поработать. Немало, а зато теперь здесь кусты лучше, чем везде. Нет, ты не виноват, Хасан… А культиватор?»
Она вывалила хлопок из передника в мешок, крепче завернула рукава голубого сарпинкового платья и снова принялась за работу.
Ее крепкие, сильные, быстрые руки сверкали сквозь темные листья, быстро отрываясь от желтых коробочек к белому переднику.
Они мелькали равномерно, в лад с биением сердца. И в этой ее работе была пленительная красота, на которую никто не смотрел и которой сама Фатима не замечала. Она работала, словно вела какой-то замечательный, четкий, быстрый танец. Но мысли ее летали, как ласточки, далеко отсюда, вокруг Хасана.