Ради тебя одной
Шрифт:
Надо было что-то придумывать. А в голове метались лишь обрывки мыслей. И – слабая надежда, что щенок все-таки уйдет.
Но щенок вовсе и не думал уходить. Более того, он подошел к бортику и долго смотрел на воду.
Потом – о господи! – начал медленно раздеваться!
– Что же ты делаешь, сволочь! – вслух закричал я. Мы ведь так не договаривались! Это ведь не он, а его отец отнял у меня Алю. Я не охочусь на мальчишек!
Я, как загипнотизированный педофил, беззвучно и бездвижно, наблюдал за его раздеванием. Мальчишка медленно снимал вещь за вещью – благо надето на нем оказалось достаточно – и очень аккуратно складывал снятое на спинку притащенного им из-за выгородки высокого стула. Я отдавал себе отчет, что еще полминуты – ну минута, – и он прыгнет в воду. Или сойдет по ступенькам.
Наверное, он что-то хотел доказать отцу или самому себе. Но докажет только мне. И только то, что я и так знаю: время от времени я убиваю детей.
Он снял последний носок. Осталась только майка, вряд ли он станет купаться без плавок. А значит, у меня пять, от силы десять секунд.
Мышечное бессилие прошло. Голова, хоть и поздно, заработала. Палыч говорил про электроввод на крыше бассейна. Вот он, щиток, хорошо освещенный прожектором. Чуть ниже моего «гнезда».
Не так уж и далеко. Но нет никакой гарантии, что в щитке я попаду в жизненно важную деталь. По крайней мере с первого или со второго выстрела. Да больше просто и не успею.
Значит, надо стрелять в изолятор. Это не просто изолятор. Это какой-то хитрый, со встроенной силовой электроникой и сделанный из особого стекла вакуумный герморазъем, обеспечивающий полную электробезопасность монтажников и обслуживающего персонала: раз обжегшись на молоке, хозяин коттеджа дул и на воду.
Диаметр цели – максимум сантиметров двенадцать. И самое поганое – герморазъем не очень хорошо освещен: на него бросает узкие тени большая антенна на крыше коттеджа.
Я весь слился с винтовкой. Несмотря на мороз, лицо вспотело. Пацан у бассейна был уже без майки. Через свои тринадцать крат я отчетливо видел его щуплые ключицы. Мальчик медленно направился к трапу. Подошел. Взялся за перила. Значит, второго выстрела не будет.
Я никогда не был так напряжен! Я напрягся так, что мозг стал просто расходным материалом. Я – не возражал. Пусть – только один выстрел. Но – в цель. Потом – хоть потоп.
Мальчишка, как в замедленной съемке, шагнул вперед, а мой мозг, в последнем порыве, соединил зримым лучом расстояние от среза ствола до проклятого отблескивающего герморазъема.
Я затаил дыхание и плавно нажал на спуск.
Мне не нужен был контрольный осмотр мишени. Я знал, что попал. Знал, хотя не видел. Да и что я мог видеть, теряя сознание и скатываясь по ветвям вниз? Но в эти краткие мгновения мне было спокойно.
Этот мальчик списка не пополнил.
Когда погас свет и громко закричал Вадька, Береславский рванулся на крик, с ужасом поняв, что Велегуров снова убил ребенка.
Он так бежал, что, несмотря на свои килограммы, опередил даже Глинского.
Вадька был абсолютно цел и невредим. Только сильно напуган.
– Я хотел искупаться, – всхлипывал он в руках Ефима. – Вдруг – выстрел, и свет погас. Он стрелял в меня, да?
– Нет, малыш, – ответил едва успевший перевести дух гость. – Если бы он стрелял в тебя, он бы в тебя и попал.
Глинский, услышав слова Ефима, мгновенно выключил прихваченный с собой мощный фонарик.
– Вы думаете, это он? – спросил гостя хозяин.
– Не сомневаюсь.
– Что он хотел этим сказать? Что за странное покушение?
– Пока не знаю. Но похоже, у него изменились планы. В бассейне был только Вадька?
– Да. В доме вообще только мы трое. С сегодняшнего дня я снял всю охрану. Ефим Аркадьевич, мне надо срочно эвакуировать сына. Вы сможете его вывезти? Он ведь не станет стрелять в вас.
– Думаю, он уже ни в кого не станет стрелять, – задумчиво ответил Береславский. – На всякий случай побудьте с Вадькой здесь. В темноте.
– Мне бы не хотелось прятаться, – с достоинством сказал Глинский. – Речь идет только о сыне.
– Я прошу у вас полчаса. Тридцать минут. Всего-навсего. Вы дадите мне их?
– Ладно, – сдался Николай Мефодьевич.
Ефим, на ходу одевшись, выбежал на улицу. Входного отверстия от пули в стеклах не было, и он, вооруженный фонарем хозяина, искал стрелка по наитию.
– Сере-о-га! – не боясь сорвать голос, вопил Береславский. – Се-е-рый!
Никто не отзывался.
Тем не менее ему понадобилось не больше оговоренного срока, чтобы найти лежащего в беспамятстве, обездвиженного Велегурова.
– Серега, очнись! – орал Ефим Аркадьевич, хлопая друга по щекам и смачивая лоб снегом. Никакого эффекта.
Потеряв терпение и опасаясь, что промедление погубит Сергея, он неловко подхватил тело. Пятясь задом и задыхаясь от тяжести, Ефим, непривычный к физическим упражнениям, медленно и упорно тащил Велегурова к дому.
Это было непросто. Ноги Сергея оставляли в глубоком снегу два неровных следа. На дороге стало чуть легче. Особенно когда к ним подбежал не сдержавший своего слова Глинский.
Что было после выстрела – не помню. Помню только, что – попал. Иначе бы умер сразу.
Похоже, повторяется приступ, сваливший меня в «Зеленой змее». Все болезни от нервов.
Помню, как меня втащили в коттедж. Ефим и, похоже, сам Глинский. Помню шефа, подносившего к моим губам то минеральную воду, когда рядом стояла приехавшая вскоре строгая дама в белом халате, то фляжку с коньяком, когда официальная медицина оставила позиции.
– Что дальше? – спросил я Ефима, когда мы остались одни.
– Будем жить, – как всегда философски, буркнул мой бывший шеф.
– А надо?
– А тебя будут спрашивать? – вопросом ответил он.
Потом они совещались в соседней комнате. Я слышал голос Глинского и шефа. Но особого желания узнать о своем будущем не испытывал.
– Мы едем в Мерефу, – наконец объявил Береславский.
По мне – все едино. Лишь бы не в пустую квартиру. И не в госпиталь, откуда одна дорога – в психушку.