Ради тебя одной
Шрифт:
Старлей принялся дырявить баллоны, краем глаза наблюдая, как «Ауди», выплюнув из выхлопных труб облачко белого дыма, разворачивалась на выход. Одновременно тренированный Дима видел двух бегущих от дворца крепких хлопцев. Это не заставило его заторопиться. Лишь испоганив четвертое колесо – бедная «Тахо» тяжело осела чуть не на пузо, – опер разогнулся, бросил взгляд вслед довольно далеко умчавшейся «аудюхе» и спокойно направился к своему старенькому «жигуленку». Не спеша завел его, аккуратно вырулил к съезду и под мат приблизившегося неприятеля удалился, оставив преследователям лишь вонь от сгоревшего в движке из-за выработанных маслосъемных колпачков машинного масла.
Ефим
– А ты все-таки трусоват, Ефим Аркадьевич! – вслух укорил он себя, сбежавшего с поля боя. Но разворачиваться благоразумно не стал. Поймают так поймают. Пусть только не сегодня.
У него в кармане зазвонил сотовый. Неужели бандюки? Но в трубке раздался характерный веселый смех Вована – по работе банкира, хозяина собственного небольшого банка, часто ссуживавшего «Беору» деньги на покупку оборудования, а по жизни махрового гедониста, предпочитавшего брать от упомянутой жизни все, что та в состоянии дать.
– Здорово, акула пера! – поприветствовал он Ефима.
– Привет, ваше буржуинство! – обрадовался Ефим.
Вован всегда весел, даже в 98-м году, когда его банк почти лопнул, он по этому поводу только радостно ржал. «Все болезни – от нервов, – объяснил тогда Вован недоумевавшему и очень встревоженному Ефиму. – Сохранил нервы – сохранил здоровье. А здоровье – это потенция. А потенция – это жизнь!»
Береславский был просто ошарашен лаконичностью и законченностью логических построений Вована. А с учетом того, что они перед самым кризисом заняли кучу денег в баксах – и не только у Вовки, – рецепт сохранения здоровья был для беоровцев более чем актуальным. Ефим с удовольствием (хотя и с некоторым смущением) припомнил, как они с Вованом, следуя его замечательной методике, целую неделю напролет лечили нервы. Сашка Орлов отказался – и очень много потерял. У веселого банкира оказалась куча племянниц от 23 до 30 лет, все, как одна, красавицы. «А что, – подумал Ефим, – я тогда еще не был женат». И тут же мысленно прикусил язык: свои нервы он по-всякому лечил и после того, как женился. «Ну и ладно, – оправдал себя Береславский. – Зато я умею классно писать слоганы». Что-что, а оправдать в собственных глазах любой свой поступок он мог совершенно нестандартно.
– Ты куда пропал? – спросил друг. – У меня тут замечательная тусовка замутилась. Все с высшим образованием.
– В каком смысле? – осторожно поинтересовался Ефим.
– Во всех смыслах! – заржал Вован. – Давай приезжай! Дорогу не забыл?
Как раз дорогу-то Ефим помнил замечательно. Но нечто подозрительно похожее на укоры совести активно царапалось внутри.
– Я теперь в некотором роде женат, – вяловато отказался он.
– Все мы в некотором роде женаты! – У Вована начался новый приступ хохота. – Ну ты дал!
Ефим тоже рассмеялся. Ну и что, что женат? Он, в конце концов, на войне. Может, его завтра убьют. Или даже сегодня. Наталья, во-первых, простит, а во-вторых, не узнает.
– Вовка, это нехорошо, – все-таки сказал Береславский. Если Вован согласится с этим соображением, он, Ефим, к нему не поедет. Вован согласился, но своеобразно.
– Конечно, не хорошо. Это просто отлично! Племянницы – обалденные!
Такого Береславский вынести не мог. Представив себя жертвой обстоятельств, он свернул свою гибкую совесть в трубочку, заложил ее в дальний уголок своей широкой души и помчался к другу-банкиру.
20. Глинский, Кузьмин
Урал
От нагретой воды клубами шел густой пар, почти полностью закрывая купающихся. («Как в бассейне «Москва», – подумал Глинский, студенческую
Впрочем, то, что здесь не столица, можно было понять сразу. Достаточно было взглянуть на темнеющий неподалеку могучий сосновый бор. И уж, конечно, не было здесь московского привычного многолюдья. Если бы не веселые вопли, прорывавшиеся сквозь почти непроницаемую завесу пара, можно было подумать, что все три ванны горячих источников безлюдны. На самом деле человек десять-двенадцать там наверняка плескались.
Глинский и сам только недавно оттуда вылез. Он очень любил это место, открытое ими, еще когда была жива Лена. Они приезжали сюда на своем синем «Запорожце» сначала вдвоем, потом – с Вадькой. Иногда их сопровождал Кузьма, понятно – когда был на свободе.
Конечно, источники в последнее время здорово облагородили. Раньше это была просто труба, из которой под сильным напором била горяченная минеральная вода. Она вылетала с температурой более семидесяти градусов, и в ближней зоне могли купаться только наиболее термоустойчивые граждане. Да и у тех кожа становилась красной, как у вареных раков.
Далее излишек воды из первой образовавшейся «ванны» скатывался во вторую, пониже уровнем. Температура в ней была уже гораздо более приемлемой: градусов сорок пять – пятьдесят. И наконец, в третьей ванне вода была немногим теплее, чем в обычном городском бассейне. Из третьей ванны минералка стекала по почти отвесному берегу прямо в озеро Дивное. Туда же ныряли в поисках острых ощущений местные экстремалы. После плюс семидесяти вода в зимнем уральском озере – пусть в районе источников и незамерзающем – была реально бодрящей.
Глинский вздохнул. Конечно, в те времена «ванны» были корявенькие, из природного камня, со скользкими глиняными «берегами». Здания бальнеолечебницы и гостиницы, где они сейчас остановились, не было и в помине. Равно как ресторана и маленького, но оснащенного всей оргтехникой и средствами связи бизнес-центра. Зато сосны, сейчас стоявшие метрах в ста от ванн, тогда подступали вплотную. А народу почти не было: когда наезжали зимой, часто оказывались в одиночестве. И самое главное – тогда с ним была Лена.
Николай Мефодьевич вдруг так явственно ощутил ее рядом, что аж застонал. «Господи боже мой, когда же кончится эта мука?» Отец Всеволод, зная его беду, часто говорил о смирении. И еще о непонятности – но высшей логичности! – божественного Провидения. От бесед с отцом Всеволодом, хоть и были они одного возраста (а может, Глинский даже постарше), становилось легче.
Однако стоило ему вспомнить что-нибудь частное, чувственное – не поцелуи даже или ночные утехи, доставлявшие им необыкновенную радость, а простой взгляд на нее, или прикосновение ладоней во время прогулки, или взгляд в зеркальце, когда Лена с Вадькой на руках дремала на заднем сиденье «Запорожца», – и боль становилась невыносимой. Почти такой же, как тогда, когда он, зайдя в дом на минутку – собирались в театр, услышал плач и причитания вызванной Кузьминым соседки. Он сразу понял: случилось что-то ужасное, чего уже никогда не изменить. Лена или Вадька. И – Глинский сам себе боялся в этом признаться – случись этот ужасный выбор, он, наверное, оставил бы Лену. Потому что Лена была для него всем. Вадька – его любимый, его единственный – был сыном Лены.