Радиус взрыва неизвестен
Шрифт:
В самолете Марта Кришьяновна скоро заснула, а мы уединились в самый хвост и принялись разговаривать. Собственно, разговор начал я, собираясь подготовить Александра Николаевича к будущим обязанностям, но он тут же перебил меня и принялся рассказывать о своем счастье.
Я терпеть не могу таких разговоров. Может, потому, что прожил жизнь обыкновенную, никаким особенным счастьем не осиянную, и постепенно старею, а может, потому, что всегда помнил народное изречение:
Умный хвастает отцом-матушкой,
Богач хвастает золотой казной,
Глупый хвастает молодой женой…
Однако Александра Николаевича я не перебивал.
Меня занимало одно: как этот некрасивый пятидесятилетний человек покорил молодую девушку? Была ли с ее стороны любовь или грубый расчет? Конечно, он любил, но она-то, любила ли она?..
Бессвязный рассказ Гордеева нимало не походил на литературное эссе о глубинах чувств. Скорее уж можно было бы назвать его молитвой о сохранении дарованного небом счастья. Видно было, что Гордеев и сам побаивался, что счастье это далеко не вечно…
Как я уже говорил, Марта была его ученицей в институте.
— Я полюбил ее с первого взгляда! — воскликнул он.
Утверждения, что она тоже полюбила с первого взгляда, не последовало. По-видимому, Гордеев довольно долго ходил вокруг да около, пока осмелился сказать о любви.
Гордеев оказался упорным человеком.
Незадолго до этой встречи он остался вдовцом. Взрослые дети давно уже отдалились от него. Так что, с общепринятой точки зрения, он был волен над собою.
В конце концов Марта снизошла к его мольбам, и все кончилось победой влюбленного искусствоведа. Но в радостно воспаленном шепоте Гордеева мне чудилась какая-то тревога. Впрочем, в путешествиях люди раскрываются быстрее, так что я мог надеяться еще понять истоки этой тревоги.
Марта Кришьяновна проснулась перед посадкой в Риге.
Гордеев не мог видеть, что она ищет его взглядом, он сидел со мной в самом хвосте самолета, однако вдруг завертелся, вскочил, побежал к жене. Я с удивлением наблюдал эту почти физическую связь двух столь разных душ.
Она прижалась светлой, пышноволосой головой к плечу мужа и сразу успокоилась. Но было в этом спокойствии что-то от покорности. И я невольно подумал: она не любит. Она только позволяет любить себя.
И в машине, и позже, в гостинице, где наши номера оказались рядом, и за ужином я продолжал незаметно наблюдать за этими счастливыми влюбленными. Мы гуляли по вечернему городу, ужинали с вином, потом еще долго сидели в номере Гордеевых и ни разу не заговорили о том, зачем приехали. Марта веселилась, как школьница, вырвавшаяся на каникулы, так что не только Гордееву, но и мне хотелось изображать из себя этакого гуляку, которому море по колено. Правда, тут было одно дополнительное обстоятельство: мы чувствовали, что скоро наша миссия закончится. Гордеев надеялся увидеть еще один шедевр искусства, я — вернуть похищенное.
Утром мы поехали смотреть обнаруженную таможенниками картину.
В зале остались начальник таможни, адвокат, приглашенный владельцем картины мистером Адамсом для защиты его интересов, и я с Гордеевым. Марту мы не взяли с собой, хотя она и собиралась сопровождать нас «во всех наших делах».
Марта разобиделась, но мы еще в начале путешествия дали друг другу слово, что не станем вовлекать ее в наши служебные занятия.
Начальник таможни отодвинул штору, закрывавшую картину.
Я разочарованно вздохнул: это была не «Мадонна Благородная».
Но это была тоже хорошая картина: портрет молодой женщины, написанный резкими, сильными мазками мастера. Все черты лица чуть-чуть удлиненны, что придавало женщине на портрете вид аскетический, изможденный. На ней было ярко-красное парчовое платье с широкими буфами на рукавах, и с ним странно контрастировали голубая мантилья, наброшенная на правое плечо, и яркие белые кружева воротника.
На маленьком столике под картиной лежали документы, переданные таможенникам мистером Адамсом: счет комиссионного магазина, запродажная квитанция и чек. Я просмотрел их.
В счете произведение значилось как «копия с картины неизвестного итальянского художника середины семнадцатого века — портрет молодой женщины в красном, масло, исполнена в конце девятнадцатого века, автор копии неизвестен, сдана на комиссию 24 февраля 1960 года гр-кой Ивановой И. Н., паспорт… серия… номер… адрес… Продана 25 февраля 1960 года…» — все формальности были соблюдены полностью. Из запродажной квитанции я узнал, что за копию с картины неизвестного художника получено 920 рублей.
Я уже собирался сказать начальнику таможни, что произошла досадная ошибка и надо поскорее извиниться перед владельцем картины. Еще вопрос, утешится ли он этим извинением, так как ему пришлось отстать от теплохода, на котором он собирался покинуть нашу страну.
Решив высказать свое мнение, я взглянул на Гордеева да так и остался с разинутым ртом. Гордеев двигался по комнате легкими, пританцовывающими шагами, не отрывая глаз от картины, словно привязанный к ней, то отходил от нее на столько, сколько пускала его невидимая веревка, то снова устремлялся к ней, но двигался все время по кругу, заходя и с той и с другой стороны, однако не приближаясь вплотную, как сделал это я, когда увидел совсем не то, что чаял увидать.
Должно быть, у меня был весьма смешной вид, так как и начальник таможни и адвокат смотрели только на меня. С трудом стиснул я челюсти.
В это время Гордеев стремительно шагнул к картине, снял ее со стены и принялся разглядывать холст, раму, снова холст то с лица, то с изнанки. Положив картину на стол, где лежали квитанции, он вынул из кармана лупу, скальпель в кожаном футляре, осторожно поскоблил краску, уткнулся с лупой перед глазом в эту очищенную царапину, поднял картину, посмотрел на свет, будто что-то могло просвечивать сквозь старый загрунтованный холст, опять повесил портрет на место и снова затанцевал по комнате, ища какую-то ему лишь ведомую точку, чтобы окончательно рассмотреть этот «предмет искусства».
Теперь уже не только я, но и остальные внимательно наблюдали за манипуляциями Гордеева.
Он долго стоял на одном месте, заложив руки в карманы, словно бы глубоко задумавшись, потом вдруг сказал:
— Но это же Эль Греко!
Это были его первые слова. И прозвучали они подобно грому.
Даже начальник таможни, человек, которому, вероятно, были глубоко безразличны все художники мира, наслышанный о существовании такого мастера лишь после того, как к нему поступили материалы розыска, и тот не удержался, тихонько присвистнул, а затем решительно прошел к картине и встал перед нею, загораживая своей спиной от адвоката, представляющего интересы Адамса. Да и адвокат, все время стоявший перед ним с безразличным выражением лица, присущим людям этой профессии, вдруг вспыхнул, затоптался на месте, словно боялся, что любое его движение вызовет гнев таможенников, и только вытягивал шею, пытаясь, наконец, рассмотреть картину, ради которой находился здесь и на которую даже не взглянул.