Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу
Шрифт:
— Тебе не кажется, что тут стало холодновато? — спросила она. — Я что-нибудь накину на себя. Хочешь выпить?
— Нет. Мне надо работать, а выпью, спать захочется.
— А как же ты… если ты совсем не спишь?
— Что «как же»?
— Ничего, — сказала она со смешком. — А кофе?
— Лучше чай.
— Смешно!
— Что смешно?
— Я тоже пристрастилась к чаю.
Пока Ал одевался, она заварила чай. Потом они сидели на кухне, и он выкурил три сигареты из ее пачки. Он может спокойно взять всю пачку, сказала она. У нее целый блок в комоде.
— Погоди, я сейчас принесу тебе, — сказала Лиза, когда он собрался уходить.
Он спросил, зайти ли за ней утром, чтобы вместо поехать на похороны. И она снова ответила, что удобнее встретиться прямо там.
— Минутку, Ал. А мой ключ? — сказала она, когда
— Твой ключ?
— У тебя мой ключ.
— Я думал, он мой.
— Оставь его здесь.
— В чем дело, Лиза?
— Я не хочу, чтобы кто-то мог застать меня врасплох.
— Кто-то?
— Больше меня никто врасплох не застанет, — спокойно сказала она. — Никогда.
— Не понимаю, что все это значит?
— Не хочу быть открытым домом, куда бы заходили и шарили по всем углам, — сказала она, пожимая плечами. — Ну право, Ал, гостю положено стучать.
— Ах, так. — Он внимательно глядел на нее. — Что ж, это справедливо… — И он вручил ей ключ. — Значит, увидимся.
Лиза поцеловала его, и он ушел. Она села за кухонный стол и долго сидела, размышляя. Наконец поднялась, пошла в ванную и встала под холодный душ. Струйки воды обожгли ее холодом, она подпрыгивала и шлепала себя ладошками по телу; выйдя из-под душа, почувствовала себя свежей, бодрой, полной сил. Сидеть дома было просто невозможно. Лиза оделась и вышла на улицу. Она шла квартал за кварталом. Однако как уверен теперь Ал в себе и в своей работе! Мысль эта все больше и больше занимала ее. Четко стучали каблуки по асфальту, и воображение ее заработало. Если все так хорошо оборачивается для Ала, думала она, если он проникся сознанием своей значительности, это можно принять за добрый знак — значит, грядут перемены к лучшему. Люди иного склада ума, чем у нее, наверное, задали бы вопрос: не есть ли это неизбежный, естественный ход событий? Она принялась размышлять на эту тему. Они, эти люди, сказали бы, что во всем происшедшем можно проследить некую строгую упорядоченность, которая возникла словно сама по себе, без направляющей руки; они сказали бы, что в вязи событий, приведших к смерти Шора, есть особая зловещая красота, а ей, Лизе, в них отведено маленькое — ей и предназначенное — местечко. Упорядоченность эта неотвратима, на ней лежит печать самой природы.
Лиза замедлила шаг, огляделась по сторонам: где она? Хорошо бы купить «Нью-Йорк ревью оф букс», «Пари матч» и «Нью стейтсмен», почитать, что творится в мире. Она миновала Художественную галерею Айзека на Янг-стрит, но тут же вернулась к витрине и начала разглядывать выставленную в ней большую картину. Отвратительная. Вся рассыпается на кусочки. Однако же странный у Айзека вкус, а казалось бы, такой деловой человек. Тем не менее ей захотелось зайти. Она уже год как не была ни в одной галерее. Девушка, сидящая у входа, сняла очки.
— А, здравствуйте, мисс Толен! Где вы пропадали?
В галерее Айзека знали всех своих посетителей. По залам бродило человек шесть. Держась подальше от них, Лиза не спеша переходила от картины к картине, красивая, элегантная. Она остановилась возле полотна незнакомого ей художника, отошла, потом снова к нему вернулась, села напротив, закурила сигарету и стала раздумывать, что именно в этом полотне привлекло ее внимание. Она отдалась созерцанию, обнаруживая в картине те скрытые точки напряжения, которые, соединяясь, претворялись в таинство формы, доставляющей ей такое удовлетворение. Просидев так до самого закрытия, она ушла из галереи последней.
Дома Лиза надела халат, обвязала голову большим платком и принялась энергично убирать квартиру. На это ушло два часа. Кухня прямо сверкала, Лиза и не помнила, когда она была такой чистой. Все в квартире протерто до блеска, все на своих местах. Лиза приняла ванну и вскоре уже спала крепким сном. Утром, когда она сбежала вниз, чтобы взять газету, залитая солнцем улица овеяла ее таким ласковым теплом, что у нее перехватило дыхание. За кофе она читала о Юджине Шоре, и снова ею овладело ощущение строгой и справедливой упорядоченности во всем, что случилось. Газета была полна Шором — взволнованные статьи, отдающие дань «уникальному художнику, который по праву принадлежит всему миру, но родился здесь, в этом городе». Подумать только! Быть может, это самый замечательный художник, которого подарил миру наш город. Он станет классиком. Цитировались и университетские светила.
Лиза решила надеть черное платье. Оно такое строгое и элегантное. И единственное украшение — сирийское ожерелье, которое подарил ей отец. Все эти дни она избегала смотреть в зеркало на свое измученное бессонницей бледное лицо. Но сейчас, подойдя к зеркалу, едва узнала себя: красивая женщина с тайным трагическим сознанием неотвратимости судьбы. Она подъехала к церковке, которая стояла, далеко отступя от улицы, а за ней виднелось кладбище со старыми надгробьями, уходящими вниз по склону оврага. Отсюда можно было бы разглядеть дом Шора, если бы его не заслонял новый многоэтажный жилой дом. Два дрозда вспорхнули с высокого дерева на обрыве.
Она немного опоздала. Ал в черном костюме стоял в одиночестве возле входа в церковь и смотрел на Лизу, которая шла по дорожке. Смотрел с чуть удивленной одобрительной улыбкой.
— Здравствуй, Ал! — Она протянула ему руку.
— Пойдем скорее, Лиза, — мягко сказал он, — а то мы не найдем свободного места.
Церковь была полна — человек двести, не меньше. Как видно, на просьбу миссис Шор никто не обратил внимания. Служитель повел Ала и Лизу к скамье впереди. На них оборачивались, Лиза ловила на себе взгляды — все знакомые именитые лица. Вот импозантный доктор Стейси, ректор университета, со своей непроницаемой улыбочкой, хотя с Шором он ни разу и словом не перемолвился. Преподаватели и преподавательницы с филологического факультета, сотрудники издательств и много респектабельных пожилых мужчин с женами — видимо, преуспевшие школьные друзья Шора. Миссис Шор сидела на первой скамье, Лиза видела только ее затылок. Седая склоненная голова. Она единственная ни разу не обернулась. Глядя на нее, Лизе хотелось плакать. «Бедная женщина… бедная, славная женщина», — думала она.
Служба была короткой, но проповедь тянулась довольно долго. Очевидно, на молодого священника произвели впечатление почтенная аудитория и представители прессы, и ему хотелось воздать должное замечательному творчеству Шора, но прочесть хотя бы одну из его книг не хватило времени. Он цитировал Кьюница. Наконец проповедь кончилась, и все устремились к выходу. Лиза и Ал остановились сбоку от дверей.
— Кьюниц пригласил меня выпить с ним.
Стоя группками на зеленом газоне перед входом в церковь, провожающие ждали выноса гроба. Фоторепортеры нацелили камеры. У телевизионной камеры на треноге вид был допотопный. Миссис Шор со Старки Кьюницем вышли последними. Невысокая миловидная женщина, одетая с неброской элегантностью, приветливо улыбнулась друзьям, но губы у нее дрожали. На мгновение она словно окаменела, затем пересилила себя и со спокойным, сдержанным достоинством стала спускаться вниз по ступеням рядом с Кьюницем, который был не намного ее выше. Хорошо сшитый темный костюм Кьюница немного помялся, а галстук съехал чуточку набок. Но казалось, так оно и должно быть. Дородный, краснолицый, зоркие светло-голубые глаза смотрят вперед о пренебрежительным безразличием. Репортеры боялись к нему приблизиться: высокомерно вскинутая голова, равнодушный взгляд — как будто все, что достойно внимания, он давно уже приметил в этом городе и теперь, приехав сюда, не дает себе труда проверить свои впечатления и взглянуть на местных жителей в натуре: зачем, он уже и так все о них знает. Возможно, в этом была слабость Старки Кьюница: он доверял своим источникам — собирал мнения друзей, читал Юджина Шора, он уже сделал свои заключения, и сейчас ему было даже не интересно увидеть все воочию. То, что он имел сказать, было навсегда высечено на скрижалях нетленных сочинений Старки Кьюница.
Но вот к нему приблизился одутловатый от пива известный фельетонист Дж. Ч. Хилтон. Еще дороднее, чем Кьюниц, с рыжими вислыми усами, он, пожалуй, еще больше, чем тот, смахивал на старого английского полковника.
— Я хотел бы задать вам несколько вопросов…
— Забудьте обо мне, — твердо сказал Кьюниц. — Это не мои похороны.
— Я хотел поговорить о Юджине Шоре… теперь, когда он умер…
— А вы уверены, что он умер? — невозмутимо спросил Кьюниц. — Ведь все вы тут не так давно были убеждены, что уже похоронили его. На этом кончим.