Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

Каллаган Морли

— Да-да, Джулия, это я, — сказал он, теряясь перед ее зыбкой радостью. — Я здесь.

Но от звука его голоса ее мысли прояснились, и когда, глядя на него, она узнала его теперешнего, радостное удивление исчезло из ее глаз вместе с трепетной надеждой, и она отвернула лицо.

— Нет, — шепнула она. И он почти перестал различать прерывистые слова, доносившиеся с подушки. Она исполнила, что Айра Гроум, возникший в ее мыслях, такой нужный и близкий в жизни, привидевшейся ей во сне, был совсем не тот, кто сидел рядом с ней сейчас.

— Почему ты стал таким чужим… после того как женился на мне? — шептала она. — Куда ты ушел, Айра? У тебя была другая? И ты не мог ее забыть?

— Все это чепуха, — сказал он ласково, но не смог продолжать от изумления и обиды. Ведь все знали, как внимателен он был

к ней. Ведь все говорили ему, что это настоящий героизм — так терпеливо мириться с ее состоянием. Больше она ничего не сказала. Она уснула. И сидя рядом с ней в тягостном изумлении, понимая, что она умирает, он задумался, спрашивая себя, в чем же он ее обманул. Долгое время он сидел не шевелясь. И уже думал о том, в чем он обманул себя, — это пришло как внезапное осознание, что ты лишился руки или ноги, как первое ощущение нахлынувшей боли. Потом, когда он встал и нерешительно откинул волосы со лба Джулии, он задумался над тем, почему его вдруг охватило странное чувство, что жизнь так и будет проходить мимо него, пока… пока не… пока что?

Когда Джулия умерла, он с неясной тревогой ждал приезда сына из Штатов на похороны. Крис был теперь одного роста с отцом, но очень тощий и долговязый. Он не стриг волосы и играл на гитаре. За эти годы он писал мало, и только матери. В машине после похорон Айре Гроуму хотелось обнять Криса и рассказать о своем недоумении, о своей боли, но он не сумел прорваться сквозь собственную привычную сдержанность.

— Что же, постараемся выдержать. Не поддаваться, верно, Крис? Не поддаваться! — Только хотел он сказать совсем не то. И голос был не тот, какой, казалось ему, звучал у него в сердце.

— Угу, — сказал Крис. — Потрясающе.

Когда они вышли из машины перед отелем и Хорлер ждал дальнейших распоряжений, Крис сказал:

— Ну, сэр, теперь, когда с этим покончено, не ждите от меня больше ни писем, ни вообще ничего.

И ушел. В тот же вечер он уехал.

На следующий день в правлении Айра Гроум повел себя странно. Его секретарша мисс Маккендлс, молоденькая англичанка из лондонского филиала, которая добилась перевода в Сан-Паулу, потому что говорила по-португальски, запуталась в своих отношениях с армейским офицером. Когда она приходила утром на работу, глаза у нее были усталые и красные, словно она проплакала всю ночь напролет. В это утро Айра Гроум впервые заметил ее глаза и распорядился, чтобы ей на стол поставили цветы. Позже она зашла в его необъятный кабинет с огромными окнами.

— Благодарю вас за цветы, коммандер.

В ее голосе была неловкость и тревога.

— Не за что, мисс Маккендлс, — сказал он и замолчал. Она растерянно ждала.

— Послушайте, я не мог бы чем-нибудь помочь? — сказал он.

Ужаснувшись, что он знает про ее горе, она пробормотала «нет, сэр» и выбежала из кабинета.

Он чуть было не сказал: «Погодите, вы напрасно себя обделяете. Я вовсе не бесчувственный человек». И внезапно подумал: а не оттого ли ему в голову пришли именно эти слова, что на самом дело обделял себя он сам? Эта девочка не могла поверить, что он способен сейчас почувствовать ее боль. И Крис не мог поверить. И он сам. Все его привычки, самый стиль его жизни сжимали его как тиски, а он пытался и пытался вырваться из них.

Затем, два дня спустя, когда он долго совещался в зале правления с тремя директорами, которые приехали обсудить с ним предложение правительства национализировать их местные предприятия, произошло кое-что еще: он начал слушать их с недостойной его рассеянностью.

Все уже было сказано, все взвешено, переговорено со всеми, с кем следовало переговорить, и он уже сказал: «Могу вас заверить, господа, что нас будут допекать еще месяца три-четыре. Но у них просто нет таких денег, а компаниям, готовым принять долевое участие, они не доверяют. Нам придется дать солидные взятки, и нас оставят в покое еще несколько лет». Все трое приезжих директоров — Генри Гордон, Альберт Роджерс и Джей Уиндспир — разменяли шестой десяток, все трое сохранили свои шевелюры, все трое неодобрительно улыбались. Лишь один из них — Роджерс — имел привычку перемежать свою речь похабщиной. А Гордон так даже был эрудитом. Выразив свое полное доверие к выводам Гроума, они принялись обмениваться шутками, а он рассеянно смотрел в

окно. И внезапно ему представились полные народа улицы Сан-Паулу в ярком свете неоновых реклам: лоснящиеся коричневые лица, женщины в ярких платьях, черные лица, сводники, карманники, аферисты, улицы-базары, сулящие нежданные, непредсказуемые, захватывающие приключения… И тут он перевел взгляд на своих коллег. Гордон ерзал в кресле — он страдал геморроем, а Роджерс запивал водой таблетку — у него была язва желудка. И глядя на них, Айра Гроум вновь ощутил ту боль и изумление, которые все нарастали я нарастали в нем с той минуты, когда его ошеломили слова умирающей жены. Это не его люди, подумал он. Это осмотрительные люди, это счетоводы, которые осведомлены только в мелких трагедиях упорядоченного быта и ничего не знают о красоте щедрого избытка во всем. Но кто же тогда его люди? Где они? И в новом, таком непривычном сне наяву ему пригрезились затерянные где-то мужчины и женщины, не признающие законов, полные страстей, которые делают жизнь реальной и ощутимой.

И он потянулся к этим буйным лицам, которых не сумел различить, потянулся к волнениям, к остроте их беспощадных страстей и страданий, которых сам почувствовать не мог. Он был скован, его отбросили, отвергли, обрекли остаться там, где он был, и таким, каким он был. Но за что? Что он сделал? Где? Когда? Если бы только он мог пережить заново какие-то эпизоды своей жизни, вскрыть копилку своих нетронутых воспоминаний. Пережить их заново. Если бы он, пока еще не поздно, сумел найти то самое нужное место — вот тогда жизнь перестала бы обходить его стороной…

Он вовремя спохватился, осознал тишину в комнате и сочувствие в глазах своих коллег. Их глаза бесцеремонно говорили, что они понимают, как он удручен смертью жены, и он поежился от смущения. «Я слишком стар для подобной ерунды. Довольно. Хватит», — подумал он угрюмо. И тут же, когда они поднялись, договариваясь о том, чтобы пообедать вместе, он сказал себе, что все очень просто: ему надоела его жизнь в Сан-Паулу. Осточертела.

Две недели спустя он сообщил в правление корпорации, что уходит. Когда они всполошились и начали уговаривать его остаться, он смеялся. Они предложили пост в Мадриде — ему же нравилась Испания. Они предложили Токио. Он ответил, что едет домой — там ему будет проще решить, чем он хочет заняться дальше. До самого его отъезда из Сан-Паулу ему звонили через континент члены правления, а также политики, их друзья, и все они очень хотели, чтобы он обязательно остался в упряжке, и все взывали к его чувству долга и подчеркивали, как нужен обществу такой человек, как он. Вот, скажем, муниципальная комиссия по полицейским делам. В председатели необходим сильный человек. Накануне его возвращения домой в местных газетах появилась фотография с заметкой. Коммандер Гроум, глава Бразильской энергетической компании в Сан-Паулу, согласился занять пост председателя полицейской комиссии. Он поселится в прекрасном старинном уилкинсоновском доме над оврагом, как только завершится ремонт.

Он прилетел с Хорлером на исходе сентября в не по сезону жаркий вечер, и в десять часов они мчались в такси по шоссе вдоль озера и вскоре увидели, как на фоне неба в теплой дымке один за другим встают светящиеся огнями этажи небоскребов. В этом городе у него не было друзей. А те, кого он знал, принадлежали к миру корпораций, обосновавшемуся в этих светящихся ярусах, увенчанных лучами прожекторов. Новый город. С каждым днем он становился все новее. Подмигивающий красный шар указывал вершину самой высокой башни в мире. А далеко внизу был отель, некогда такой многоэтажный и внушительный, а сейчас — просто еще один большой освещенный брусок.

В вестибюле три человека ждали его приезда. Том Макнелли, заместитель управляющего, вышел из кабинета встретить клиентов, прибывающих из аэропорта. Щеголеватый человек без возраста, он служил в отеле двадцать лет. Люди, останавливавшиеся там много лет назад и не забывшие Макнелли, с удивлением смотрели на его черные волосы и думали, что он их красит. Но он их не красил. Жена Макнелли, его ровесница, выглядела так же молодо, как он. Днем Тому Макнелли позвонил Энгус Макмертри, жесткий, властный человек, банку которого принадлежала закладная на отель, и распорядился, чтобы коммандеру Гроуму было оказано все внимание, какое только возможно.