Радуга над Теокалли
Шрифт:
А шёпот жены впивался в мозг, он упорно стучал по нервам, бил на жалость, умолял:
– Я прошу тебя, одумайся… убеди их! О, боги, как я хочу жить! – жена в отчаянии вцепилась в руку.
– Иш-Чель, я сделал все, что мог, – пересиливая внутреннюю боль, он вырвался и поспешил отвернуться, лишь бы не смотреть на исказившееся лицо жены.
– Но я не хочу умирать!
Повисла пауза.
"Зачем я пришёл?"
Иш-Чель попыталась к нему достучаться, это была её последняя, правда, очень призрачная надежда на спасение:
– Я же люблю тебя…
– Неужели ты не видишь, что мне больно!
– Завтра я умру, и будет ещё тяжелее…
В ответ он только скрипнул зубами и снова отвернулся.
– Помоги мне, спаси! Сейчас! Я не верю, что ты не можешь, слышишь! Смотри мне в глаза, наверное, тебя чем-то опоили! Смотри на меня! Ты меня видишь последний раз! Очнись!
– Но я ничего не могу сделать, Иш-Чель!
– Неправда. Помоги мне бежать… – тихо и уверенно сказала она.
И эти слова были произнесены в нужную минуту и прояснили его разум. Они остановили водоворот мыслей.
– Бежать?.. Но… Как же я раньше не подумал… Конечно! Если ты убежишь, то останешься жить! – он обрадовался и прижал её к себе.
Иш-Чель услышала гулкие удары его сердца.
"Живой!" – она немного отпрянула от него и, радостно сияя глазами, потянула к выходу:
– Скорее…
Кинич-Ахава некоторое время смотрел на жену и не двигался с места. В его голове снова понёсся хоровод мыслей. Картины бедствий, которые последуют после этого безумного и безответственного поступка, сменяли одна другую. Со спасением жены халач-виник терял всё, становясь изгоем. К такому шагу он готов не был. Поэтому удержал её вопросом:
– Ты понимаешь, что изгнанников нигде не примут?
– Я хочу жить!
– Но мы не сможем обратиться к твоим родным, у тебя не будет даже шалаша над головой! Ты позавидуешь нищему!
– Вижу, это страшит, скорее, тебя, дорогой! Мне нечего бояться, последние минуты моей жизни уходят, а я ещё здесь!
– Но ты не сможешь жить в лесу!
– А я буду одна?
– Нет, конечно же… Нет, мой долг перед народом…
– Я тоже принадлежу тебе!
Некоторое время он размышлял, потом решился.
– Да, я помогу выйти отсюда, но дальше ты пойдёшь сама…
– Я согласна на всё! – Иш-Чель потянула мужа к выходу.
Кинич-Ахава шёл покорно, а на лице его читалась такая безысходность, что в другой момент Иш-Чель просто махнула бы на всё рукой. Но он – единственная возможность вырваться, и жена решила, что пусть это будет потом, сейчас нужно, чтобы вывел из города. А уж она как-нибудь переживёт его повышенное чувство долга к народу и безответственное отношение к ней. Главное – выйти отсюда живой!
Держась за руки, они выскользнули в коридор и остановились, тут же потеряв ориентацию – не горел ни один факел. Только сверху проникал рассеивающий кромешную тьму тонкий лучик, придававший темноте жутковатые очертания. Иш-Чель испуганно прижалась к мужу, который растерялся от неожиданности – когда он шёл сюда, было светло. Теперь пытался сообразить, куда бежать.
Темнота вдруг зашевелилась и осязаемой волной упала на них. Последнее, что запомнил Кинич-Ахава, это жалобный вскрик Иш-Чель и тупую боль в области темени от тяжёлого удара сзади. Потом все заволокло черным туманом, и холодные пальцы жены выскользнули из его руки…
Солнце ещё не взошло, но громкий бой барабанов известил граждан Коацаока о начале жертвоприношения. Дежурившие всю ночь фанатики поддержали грохот, издав торжествующий вопль, а затем с новыми силами затянули гимны. Многие сопровождали пение пляской, во время которой делали надрезы на теле – капающая кровь символизировала ожидаемый дождь. Поддерживая себя дурманящими напитками, люди, проведя ночь без сна, больше напоминали стаю диких животных. Некоторые были не в состоянии даже чётко произносить слова гимна и просто выли.
Когда жрецы вышли из храма и появились носилки с девушками, толпа пришла в неистовство. Все ликовали. На улицу высыпал народ. Все кричали, людям вторили пронзительные звуки свирелей, даже грохот барабанов не мог заглушить человеческие вопли.
Уичаа наблюдала процессию из дворца. Она не находила радости в своём сердце, наоборот, в предчувствии чего-то ужасного оно предательски сжималось, стоило только взгляду найти пышные носилки с бывшей невесткой. Прокралась мысль: "Может быть, я зря её уничтожила?"
Провал побега держался в строжайшем секрете, но вот скрыть впавшего в беспамятство халач-виника не удалось. Ему дали успокаивающий настой из трав, и правитель впал в оцепенение. Однако Уичаа оставалась при сыне и зорко следила за каждым его вздохом.
Кинич-Ахава не проявлял беспокойства или какой бы то ни было заинтересованности. Он давно пришёл в себя, но не шевелился, а спокойно сидел на своём ложе и безразлично смотрел в небо. Громкая волна воя с площади привела его в чувство. Он приподнялся, попытался рассмотреть процессию, но потом устало опустился, отвернулся к стене, так и не произнеся ни слова.
Иш-Чель несли в носилках, украшенных зелёными и красными перьями, она бросила последний взгляд на дворец и обречено вздохнула. Ей оставалось жить совсем чуть-чуть…
Толпа стала редеть, едва процессия приблизилась к стенам города. С жертвами оставались только носильщики, охрана и весь штат жрецов бога Чаку.
Дорога пошла в гору, девушкам приказали покинуть носилки. Теперь они шли сами по узкой тропинке.
Иш-Чель старалась запомнить все: прохладный воздух, аромат цветов, распускавшихся навстречу новому дню, зелёную растительность, такую близкую и родную. Небо, чистое и ясное, как её глаза, манило и звало…