Радуга (сборник)
Шрифт:
Когда в 1914 году разразилась война, господин Соан был призван в артиллерию, а оба молодых работника — в кавалерию. Затем в один октябрьский день на ферму, задыхаясь, прибежал кум Кристоф, и вскоре легкая коляска, в которой сидела мадам с детьми, быстро покатила в Ля Мадлен, к вокзалу, провожаемая ничего не понимающей, растерянной и плачущей служанкой. Через несколько часов Кристоф приехал обратно в пустой коляске. Он вернулся в свой кабачок, а Женевьева осталась одна на безлюдной ферме. Она часто плакала. Кристоф сказал ей, что хозяевами в их местности теперь стали немцы, и обещал помочь ей сохранить имущество его родственников, надеясь при атом извлечь немалую пользу и для себя. Страшась мрачного безмолвия пустого дома, Женевьева перебралась в населенный живыми существами хлев. Спустя два дня явился Кристоф: немцы, заявил он, приказали зарезать всех голубей, и он обязан выполнить приказ. Но Кристоф не стал объяснять ей, что распоряжение это касалось исключительно почтовых голубей, доставлявших сведения французской армии; он сказал лишь, что немцы — враги не только людей, но и животных, и тайком ухмыльнулся, когда она бурно выразила свое возмущение. Затем Кристоф объяснил, что будет скупать голубиные тушки за хорошую цену, пусть только она поможет ему зарезать голубей, и подал ей нож. Она отдернула руку и, побледнев так, что даже губы ее побелели, выбежала из ворот усадьбы. Он же, несмотря на природную ловкость, промучился один до самого вечера, ловя ускользающих из его рук испуганных птиц, которых он сначала подманивал пшеницей, а потом хватал и душил, испытывая странное возбуждение и совсем не чувствуя усталости. Ночью Женевьева вернулась; в воскресенье, исповедуясь у аббата Дэтаппа, она покаялась ему, что просила у бога смерти для немцев, — она ненавидит их, и объяснила, что именно послужило причиной этой ненависти. Молодой исповедник, помолчав, кротко упрекнул ее за чувство, внушенное дьяволом, и, зная ее бесхитростную душу, дал ей отпущение грехов, приказав лишь прочесть десять молитв перед статуей ее покровительницы святой Женевьевы. Высокий, слегка сутулый молодой аббат был одинок с самых ранних лет и хорошо разбирался в людских душах. Его учитель Мерсье, кардинал Малинский, послал его в деревню, чтобы он проникся заботами тружеников, их повседневной жизнью. Мудрый знаток человеческой души надеялся таким образом вырвать юношу из плена грустных мечтаний и научить его любви к людям.
Женевьева старалась подавить в себе ненависть к немцам, когда они являлись на ферму, иногда поодиночке, иногда целым отрядом; некоторые приходили только для беглого осмотра, другие — чтобы выведать у нее, сколько на ферме зерна и картофеля, сколько скота. Проникнутая недоверием, она отвечала, что ничего не знает; тогда враги начинали обыскивать все постройки, записывали что-то в маленькие книжки и затем уезжали. Сердце ее сжималось при виде этих недобрых людей, и она с дрожащими губами безмолвно обращалась к своей святой покровительнице, прося ее о помощи. Вскоре немцы забрали лошадей с коляской и трех коров, оставив ей только одну, и выдали расписки с подписью и печатью, которые кум Кристоф заботливо спрятал. Совсем рядом с фермой немцы оборудовали площадку и выставили около нее охрану; с этой площадки они поднимались в воздух на гудящих и жужжащих машинах с черными крестами, намалеванными на них, точно в насмешку; завидев эти чудовища, Женевьева в ужасе пряталась в дом. Люди, называвшие эти отвратительные желтые машины «голубками», несомненно были слугами дьявола! Кум Кристоф злорадно сообщил ей это прозвище, зная, что она непременно посмотрит при этом на окна опустевших чердаков… Наконец-то его слова дошли до нее, до этой безобразной, старой скотины!
Однажды поздно вечером он принес ей что-то трепыхающееся, завернутое в черный платок. Это были четыре крупных голубя — два ржаво-рыжих и два сизых, с ярко-красными, словно распухшими у основания, клювами. Пусть она хорошенько спрячет голубей от немцев, да еще вот это — четыре маленькие трубочки из белого металла, легкие, как перышки. Ее сердце забилось от счастья; краснея, она стала целовать руки Кристофа. Освободив платяной шкаф хозяина, она спрятала в него своих любимцев, положила капсюли в футляр своего молитвенника и стала кормить голубей и ухаживать за ними, словно это были любимые ею господские дети, о судьбе которых она ничего не знала. Через несколько дней, ночью, пришел господин Кристоф, взял две капсюли, всунул в них маленькие записки и, прикрепив капсюли к лапкам ржаво-рыжих голубей, забрал птиц с собой, пообещав заменить их другими. Женевьева вполне ему доверяла. На рассвете она проснулась от грозного жужжанья низко пролетающих машин, грохота пушек и страшных, глухих громовых раскатов; разбитые оконные стекла, звеня, посыпались в комнату. В чердачное окно Женевьева увидела, что площадка, охраняемая немцами, полыхает огнем, а утром обнаружила на ближней лужайке тлеющие обломки разбитого самолета и растерзанный, изуродованный труп летчика в французской форме, при виде которого она с криком бросилась бежать. В полдень жандармы уже нашли сизых голубей и оставшиеся капсюли. Они связали Женевьеве руки. На все вопросы и угрозы она отвечала молчанием. Шпионку отправили в цитадель Лилльской крепости. Она молчала и на суде во время короткого разбирательства этого совершенно ясного дела; она сказала лишь: «Я ничего не знаю», — так как действительно не понимала, что произошло, и ненавидела немцев. И только получив разрешение исповедаться, она призналась аббату Дэтаппу, кто дал ей голубей. Аббат не стал расспрашивать больше. Он был уверен, что она ни о чем не догадывается: ни о назначении полученного ею подарка, ни о его последствиях. Ночь, проведенная без сна, укрепила в нем горестное сознание, что он не вправе выдать настоящего виновника, да это все равно и не спасет Женевьеву. Одно лишь не вызывало у него никаких сомнений: хозяин кабачка, конечно, ни в каком случае не донесет на себя — его-то он хорошо знал.
Наутро постаревший за ночь аббат добился приема у губернатора Лилля. Он попросил отсрочить исполнение приговора, дать ему время через кардинала Малинского и через посредничество его святейшества Бенедикта Пятнадцатого обратиться к германскому императору с просьбой о помиловании невинной служанки Женевьевы Аллер. Губернатор потребовал доложить ему подробности дела и распорядился отсрочить исполнение приговора, отвечающего законам военного времени. Тогда аббат Дэтапп написал подсказанное ему взволнованным сердцем письмо, в котором, между прочим, говорилось: «Ласточки в ночном полете рассекают свою слабую грудь о телеграфные провода, приносящие нам радостные вести, и сколько перелетных птиц разбивается об огни маяков, благословляемых теми, кто находится в море. Любой закон современного человечества перпендикулярен законам чистой природы: он рассекает их. Но и нарушенные законы природы, чем глубже они и чем незыблемее, всегда торжествуют. Не люди властны над жизнью, ибо над ней властен один только бог. Но простая и чистая душа может, подобно ласточке или стае перелетных птиц, пасть жертвой случайного, жестокого и чуждого закона времени, если только спасающая длань того, кто властвует над всеми законами, не вырвет ее из рук жестокого произвола».
Аббат закончил письмо и отослал его. А результат? Разве так уж важно знать, дотянулись ли руки божьи, простирающиеся над злобной путаницей нашего дня, до бедной некрасивой служанки, чтобы сохранить ей жизнь и, может быть, после заключения мира отпустить на свободу? Не следовало ли опасаться, что ее чистое, бесхитростное существо окажется навсегда разбитым после перенесенного ею потрясения? И на случай, если бы пули действительно пронзили это человеческое сердце у каменной стены Лилльской крепости, не покажется ли более естественным завершением безвинно погибшей жизни представление о том, что простая душа, нежно сияющая и полная невинного благородства, подобно голубому цветку цикория, вознесется в излучающие кроткий свет небеса, где, как было ей твердо обещано духовником, встретит ее в голубом одеянии, в коем изображена она в церкви, покровительница страждущих — святая Женевьева, нарекшая Многострадальным сына своего, некогда вскормленного самкой оленя во франконском лесу.
Но жизнь, творящая и объемлющая всех нас, предпочитает незавершенное придуманному, неприметное насильственному, и в этом ее поддерживает вся бесконечная мудрость целесообразного. После того как была расстреляна английская сестра милосердия, павшая жертвой опрометчивости и произвола пьяного генерала, возмущение, охватившее весь мир, породило страх перед убийством беззащитных женщин. Вот почему Женевьева Аллер в качестве пленной стала работать у немцев, оставаясь такой же нетребовательной, как и раньше, когда она была служанкой и находилась на свободе. В тюрьме здоровье ее очень ухудшилось, и поэтому ее перевели работать на свежем воздухе, внутри ограды из колючей проволоки; она стирала белье, мыла полы, готовила пищу и обслуживала в дезинсекционных камерах пленных женщин. Неприметная, но прекрасная сущность ее души сказывалась в ее работе, в ее молчаливости, в беззащитной кротости. Молодые женщины, попавшие в плен, тянулись к ней за утешением, удрученные горем мужчины провожали ее благодарными взглядами. Лагерный священник как-то сказал коменданту лагеря, католику, что в былые времена, когда люди были более верующими, именно из такого металла чеканились великие святые.
После внезапного окончания войны, когда господин Соан вернулся без руки из того, из другого мира вместе со своими взрослыми детьми и постаревшей супругой и ферма его была вновь восстановлена, Женевьева Аллер, как и в былые годы, опять сидела на своем пороге; вокруг нее летали новые голуби, и новая охотничья собака, играя, теребила ее фартук.
А на выбеленной стене ее комнаты висело в рамке подаренное ей аббатом Дэтаппом изображение святой в голубой мантии рядом с большеглазой самкой оленя и смуглым мальчиком в звериной шкуре. И под ним, составленные из наклеенных самим аббатом золотых букв, сверкали написанные по-французски слова писания, которые она даже не умела прочесть:
«Блаженны чистые сердцем, ибо их есть царствие небесное».
Счастье Отто Темке
Что сталось бы с Отто Темке, если бы не событие, пережитое им в восьмилетнем возрасте? Впервые в Берлине с неслыханной до тех пор быстротой пронеслась электричка, она неслась под улицами, под домами, вырывалась на поверхность и мчалась то над зданиями и площадями, то пересекая линии железных дорог. Желтые и красные вагоны, гигантская круглоголовая гусеница! Боже ты мой! — думал Отто, восхищенный величественным грохотанием быстро несущегося поезда.
В одно из первых воскресений он заставил свою мать, вдову, прачку Альбертину Темке, ввериться этому чудовищному поезду: они собрались поехать с Лейпцигерплац в зоосад взглянуть на забавных медвежат. И хотя Альбертине Темке было лестно, что ей предоставили новенькие с иголочки, пахнущие лаком вагоны, что скамьи сверкают, а медь начищена до блеска, все же она злилась на сына, оглушенная и растерянная. Ее качало, трясло, в ушах гремело, ей было страшно, а скорость движения и вовсе ошеломила вдову. Но, выйдя из вагона, она смягчилась: рискованная затея кончилась хорошо и стоила дешево. Очутившись в пятнадцать минут у цели, вместо того чтобы долго и терпеливо тащиться на конке, она была окончательно покорена. И Отто, которому мать втихомолку грозилась надавать оплеух, получил прощение. Впрочем, ему было уже все безразлично; в это мгновение взошла звезда его жизни. Он возмечтал в один прекрасный день стать машинистом или кондуктором на такой дороге, надеть форму и восседать в застекленной кабине.
Воля человека побеждает все препятствия. Через три года после окончания школы он уже ездил кондуктором на отведенном ему участке пути. Из-под форменной фуражки смотрел он на выходящих и входящих пассажиров, с деловым, официальным видом следил, чтобы не было давки, и ждал, пока дежурный по станции не прокричит на другом конце поезда: «Готов!» Тогда он поднимал руку и подавал знак водителю, сидящему за своей стеклянной стенкой: «Вперед!» Вот уже включен мотор, и Темке неторопливо и изящно ставит ногу в движущийся вагон, протискивается мимо пассажиров на свое место и смотрит, как на поезд бросается грядущее, даль, как она принимает его в свои объятия и как этот поезд, вечно неудовлетворенный, меняет настоящее на милое улыбчивое будущее, будь то мрак туннеля или сияние электричества под сводами, пока ближайшая станция, плоский кафельный гроб, не примет его вместе с его огнями, людьми, скамейками, пестрыми плакатами и будкой — технической его душой. Но смерть поезда длится всего лишь двадцать секунд, его воля требует воскресения, его мировой закон гласит: «Вперед!»