Радуга (сборник)
Шрифт:
Со сладострастным удовольствием прислушивался Отто к громам этой революции, глухо долетавшим до него сквозь пение моторов. Между тем его поезд поднялся вверх, пронесся от Потсдамерплац до станции Глейсдрейек, вырвался на открытый простор, омываемый ночным воздухом, и на всем ходу прошел по виадуку. Огни фонарей и широкие пучки рельс на участке, где старомодные паровички с забавным усердием выдыхали дым, влились в ярко освещенную пасть пересадочного вокзала, которая проглотила поезд и снова выплюнула его. Ледяное молчание. Все сидят со стеклянными глазами, без слов, уцепившись за скамью, ежеминутно ожидая рокового удара. Давно уже станции звонили в Центральное управление и взволнованно докладывали, что машинист такого-то поезда, видимо, сошел с ума и проезжает мимо станций, не останавливаясь. За донесением с Глейсдрейека последовало донесение со станции Бюлова, где множество людей, стремившихся попасть домой, с удивлением и ужасом видели, что вместо знакомого поезда, который доставлял их на место жительства, мимо станции промчалось нечто вроде поезда-стрелы и исчезло в ночи, прорезанной молнией фар, где-то возле Ноллендорфплац. В Центральном управлении с облегчением
Между тем Отто уже оставил далеко за собой станцию «Цоо», с которой было связано его первое переживание на этой любимой им дороге. Удрученные пассажиры беспомощно смотрели друг на друга. Тем, кто посмелее, казалось необходимым совладать с сошедшим с ума машинистом, но с какого конца взяться за это дело? Они стучали в стенку, отгораживающую кабину машиниста от первого вагона; но предпринять что-нибудь они не решались. А если тебя ткнут головой в оконное стекло? А если ты навлечешь на себя по незнанию аппаратов ярость молнии в тысячу вольт? Никому это не улыбалось. И поезд, спеша и грохоча, предшествуемый сигналами и телефонными звонками, промчался мимо просторного вокзала Бисмаркштрассе, а дальше уже было все равно. Дальше конечного пункта — Рейхсканцлерплац — поезд не мог идти и не пошел. Привычка, въевшаяся за одиннадцать месяцев, наконец снова схватила Отто за шиворот. Его ярость была утолена, его власть — доказана. Он им показал! Медленно, по заведенному обыкновению, как ни в чем не бывало, прибыл поезд № 3471 на вокзал Рейхсканцлерплац и остановился. И тут Отто сделал самое умное, что только мог сделать: он упал без сознания в объятия чиновника, который хотел его арестовать. На руках у чиновника повис не человек, а какое-то обливающееся потом зеленовато-белое, дрожащее мелкой дрожью существо. Вместо того чтобы с бешенством накинуться на машиниста, который увез их неведомо куда, пассажиры толпились, вопрошали, смеялись: они увидели, что это мальчик, истощенный девятнадцатилетний паренек, подавленный бог весть каким горем; и вот ему-то они и обязаны этой вынужденной экскурсией в такое безлюдное, пустынное место, как Рейхсканцлерплац. У многих оказались сорваны планы на вечер. Женщины горевали, что дома остались без призора дети и мужья, мужчины досадовали, что опоздали к ужину или на совещание, у многих пропали билеты в театр или на концерт — зря они радовались, что услышат симфонию Брукнера под управлением Оскара Фрида или трио Геккинга в Шубертовском зале. Но ведь они люди и к тому же берлинцы. И подчинившись неизбежному, они принялись острить. Наготове стоит поезд с новым машинистом, надежным, пожилым человеком, который отвезет их без новых неожиданностей на ту станцию, куда они должны попасть. Адвокат, по фамилии Дым, объявил, что взыщет с компании убытки, и обязался даром защищать в суде интересы каждого из присутствующих. Но так как его фамилия была Дым, не многие вняли его словам, зато много любопытных толпилось в станционном зале, где Отто Темке, очнувшись после своего недолгого упоения властью, дремал в состоянии глубокой подавленности. Врач возмущенно заявил, что этот молодой человек переутомлен, это видно каждому, и если здесь присутствуют представители печати… Но начальник станции успокоил его. Конечно, будут приняты меры, чтобы поезда больше не вверялись таким юнцам. Компания давно уже ходатайствует о предоставлении брони взрослым машинистам, а то, что случилось сегодня, разумеется, тоже сыграет свою роль.
— Юношу нужно отправить в санаторий, — проворчал на прощанье врач, у которого было более мягкое сердце, чем положено врачу по нынешним временам.
И Отто действительно попал в санаторий. А в его личном деле появилась отметка о временном умопомешательстве, что раз и навсегда избавило его от строевой службы. За годы войны у него было достаточно времени усвоить разнообразнейшие знания; в середине 1917 года он был переведен вагоновожатым в Лилль и доказал на этой работе, что «тогда» у него был лишь временный припадок какой-то неведомой или, может быть, ведомой ученым болезни, и, вернувшись со всеми другими на родину, он женился на крошке Минне, которая после долгих приключений и блужданий — мы не будем их здесь касаться — поняла, что самое лучшее для нее — продолжить солидное дело фрау Альбертины Темке.
Отто в настоящее время — отец двоих детей и вагоновожатый трамвая. Иногда ночью, когда ему не спится, в памяти его всплывает вечер, когда он сыграл роль сумасшедшего. Он усмехается. Более рискованного приключения, думает он, в его жизни не было. На этот раз счастье заговорщицки подмигнуло ему, но вторично рассчитывать на такую милость не приходится.
Фашист-предтеча
В первую мировую войну, начавшуюся, как известно, в 1914 году, наш герой был военным врачом и вплоть до самого Брест-Литовского мира служил верой-правдой в царской армии, чьи поражения заполнили историю тех лет. Впрочем, поражения эти сыграли злую шутку с победоносными германцами, породив у них ложные представления о боеспособности русских как таковой. Но в те дни наш герой, как и многие другие, бежал с фронта: он спешил домой, к жене и детям. В самом деле, что еще могло удерживать его, интеллигента, «барина», под «опозоренными» знаменами разбитой и взбунтовавшейся армии?
Приходилось начинать жизнь заново.
«…Все кругом рушится: на окраинах некогда великой империи, как грибы после дождя, растут новые государства, а в седом Кремле хозяйничают бывшие адвокаты, ссыльные и даже каторжники. Да будь оно все проклято! Ну ничего, подождем немного. Белые генералы еще пройдут железной метлой по Москве и Петербургу! Как это говорят немцы? Дисциплина — это полжизни! Верно! А в хаосе, бушующем на обломках великих монархий, дисциплина — единственное опасение. Только после того, как будет обезглавлена гидра мятежа и крамолы, порядочные люди вздохнут спокойно. Тогда начнется восстановление разрушенного хозяйства и нравственное обновление общества. Каждый сможет тогда заработать на хлеб насущный, содержать семью и воспитывать детей. И каждый будет трудиться не покладая рук и помнить свое место. Рабочего — к станку! Крестьянина — за плуг! Машиниста — на паровоз!»
Так думал наш герой, и в ожидании этого счастливого времени он подавал пример добросовестного исполнения «гражданских» обязанностей. Вернувшись с фронта, он возобновил врачебную практику в городке Проскурове, на Украине. В начале нашего рассказа мы застаем доктора в его кабинете. Вот он подошел к белому шкафу с инструментами и осторожно взял со стеклянной полки один из начищенных до блеска скальпелей. Одновременно он что-то вежливо и успокоительно говорит сидящей у стола пациентке, улыбаясь и внушительно шевеля подстриженными усиками, как бы в подтверждение сказанного. Доктор высок, сухопар. Его шуршащий, накрахмаленный халат отливает синевой в ярком свете морозного утра. Не раз уже ему приходило на ум, что его жизненная энергия вообще и мужская потенция в частности неминуемо угаснут в сонной атмосфере этого городка, простирающегося перед его окнами. Жалкая провинциальная дыра! Пестрые купола церквей да непросыхающая, неодолимая грязь! И лишь интерес к новинкам медицины, чтение французских романов да, пожалуй, еще холеные бачки, заостряющиеся к мочкам ушей, помогали ему сохранить чувство собственного достоинства.
Его пациентка, молоденькая жена начальника телеграфа, сняв блузку, боязливо протянула ему свою полную, красивую руку, на сгибе которой вздулся назревший фурункул. Она просит заморозить ей больное место. Легко сказать! Ни одному мужчине на всей Украине доктор не уделил бы и капли дефицитного наркоза при таком пустячном фурункуле! Да что там! Он едва ли расщедрился бы даже в том случае, если бы с подобной просьбой обратился к нему сам маршал Фош, победитель бошэй и гроза большевиков. К тому же он отлично знает, что женщины переносят боль куда легче мужчин. Дело здесь не в боли, конечно. Она просто боится — боится скальпеля, разреза, крови. Она тяжело дышит, пульс учащенный — страх щемит сердце. Все это знакомо врачу. И все же он, человек религиозный и добродетельный, на сей раз капитулирует перед красивой грудью, которую он невольно угадывает под кружевом сорочки. Но доброе имя врача и женатого человека прежде всего. Надо быть джентльменом! И с каменным лицом, стараясь скрыть свое возбуждение, он натягивает кожу на ее руке у локтя, берет пузырек с эфиром — весь свой скудный запас, слегка смачивает багровый вулкан нарыва и дует на него, чтобы драгоценная капля растеклась равномерно по всему пораженному месту. Затем он быстро погружает скальпель в желтую головку фурункула. Гной и кровь извергаются красно-желтой лавой. Сладковатый запах испаряющегося эфира смешивается со слабым запахом пота, животным запахом, которым веет от плохо вымытых подмышек. Сочетание это одновременно отталкивает врача и волнует его, пробуждая манящие воспоминания.
Почувствовав облегчение, пациентка болтает, не закрывая рта, а он тем временем, отсосав банкой гной, осторожно, почти с нежностью накладывает ей на руку белоснежную целительную повязку.
Она и с фурункулом хороша, эта всеведущая жена начальника телеграфа, в чьей теплой постели тает лед служебной тайны. Она буквально пропитана секретами, как губка водой.
Да, вот, кстати о бинтах, — трещит она. Бинтов скоро днем с огнем не сыщешь, а господину доктору прибавится работы. Гайдамаки Петлюры идут на Проскуров! Они уже близко. Каково-то сейчас евреям! Небось, не многие из них уцелеют, после того как наши христолюбивые воины займут город. Да и уцелевшие получат зарубку на память! Лишнее мясо с них срежут, уж будьте покойны. А мужчинам будет на что посмотреть, в особенности господину доктору — ему ведь и ходить никуда не надо, все и так из окон видно. Только вот ей самой не придется посмотреть, как развлекаются защитники отечества, — неприлично ведь женщинам смотреть на такое. А как бы охотно она поглядела на эту потеху. Ну а господину доктору все это на руку — работы будет много, кровь польется рекой, одних перевязок сколько придется сделать! Здешние евреи всполошились — учуяли, видно, чем дело пахнет. В их квартале смердит страхом смерти. Давеча она проходила там — сама видела. Боже, что там творится! Шум, гвалт. А как они, затравленно озираясь, крались вдоль стон своих домов! Вообще для непричастных зрелище весьма любопытное. Стоит взглянуть, господин доктор. Право, не пожалеете.