Радуга (сборник)

Цвейг Арнольд

А сегодня в обед прихожу с почты домой и не застаю ее. Сбежала. Да, сбежала, взяв с собой лишь смену белья. А на столе акварель и те три бумажки, вот, извольте… За что? Разве я поступил подло? Нет, то, что сделал я, не было подлостью, и в конце концов он ведь получил деньги. Я знаю, она думает, что я трус — сначала покорился и лишь задним числом решил отомстить. А женщины, они до сих пор бредят рыцарями. Нам следует быть сильными, чтобы снять с них бремя забот, защитить от всего и вся… До сих пор она видела во мне сильную личность, потому что в эти тяжелые времена я локтями прокладывал себе дорогу… Слабый — сильный. Что это за противопоставление, пес его возьми? Как в детских играх — чет и нечет. Я думаю так: либо живешь вместе, либо не живешь, либо есть согласие, либо его нет, либо хочешь спать в одной кровати, либо не хочешь, а выбрал одно из двух, так уж держись. Да, да, конечно, она не приняла еще окончательного решения.

Наверное, она еще в городе — у Карлы Фридрихе или в гостинице «Энглишер Хоф». Поискать ее? Как вы думаете? Сама не святая, не Офелия, ведь правда? Наверное, станет утверждать, что я поступил подло. Честное слово, уважаемый сосед, подлость обнаружилась бы раньше, верно? Ведь вы тоже так думаете? Не можете вы думать иначе. Бедняжке Корделии не понадобилось

бы целых два года, чтобы распознать подлость. Нет, этого я не боюсь. Я далек от такой мысли. Конечно, мы с вами почти не знакомы. И все это бестактно, я понимаю. Но такт — выдумка бессердечных людей, которые ни при каких обстоятельствах не желают обременять себя чужим отчаянием. Правильно ли я поступаю? Ведь от этого зависит все, решительно все. Как я буду жить без нее? Этого мне не скажут самые тактичные люди на свете.

А что, если я ее сразу найду? Может быть, дать ей время на размышление? Но мне не хотелось бы оставаться одному даже сегодня вечером. Раз уж я вовлек вас в свои дела, не согласитесь ли вы отужинать со мной? Стакан сотерна у Шлейха? Нет? Жаль! Прошу прощения. Вы правы: сегодня я действительно не гожусь в компаньоны.

Мы вышли из вагона, и его тревожный силуэт растворился в снежной дымке раннего мартовского вечера.

1923 Перевод М. Подлящук

Покупая шляпку…

лушайте все! Не правда ли, так всегда говорили в те времена, когда нас, словно маленьких прусских гимназистиков, муштровали и одевали на военный лад и когда каждым нашим шагом руководило начальство. И разве всем вам, берлинцы, всем, кто наполняет подземку, кто взбирается в автобусы, втискивается в трамваи, всем, кто проглатывает свой обед в первой попавшейся столовке, чей взгляд и измученный мозг не знают покоя, пока они жуют, наполняя желудок стандартной, скудной, кое-как приготовленной пищей, — разве вам, да и всем обитателям нашей империи, находящимся в таком же положении, не следует послушать, что приключилось с Рози Мюллер? Как это вышло, что именно она, она, которая тянула в этот день свою обычную лямку, попала под автобус и, полураздавленная, все же спаслась, не потревожив нашего гигантского муравейника, если не считать небольшого скопления народа на улице, протокола, составленного полицейским в синей форме с серьезным лицом, и двух с половиной строчек петита в вечерней газете? Правда, это происшествие вызвало духовный резонанс и определенную психическую реакцию, на что, впрочем, никто не обратил бы внимания, если бы эту историю не изложили и не разъяснили в рассказе — что, впрочем, тоже не произвело особого впечатления.

Рози Мюллер носит пенсне; тем не менее люди со вкусом находят ее очень хорошенькой женщиной. Живет она в Штеглице, в маленькой чистенькой квартирке. Мужа ее зовут Гильдебранд Мюллер. Он работает чертежником на очень крупном предприятии и получает жалованье, от которого после всех вычетов в пользу находящегося в бедственном положении государства — что составляет восемь процентов, ибо Мюллер содержит жену и ребенка, — а также взносов в больничную кассу и прочие благотворительно-принудительные учреждения ему остается двести двадцать восемь марок. С такими деньгами далеко не уедешь, но кое-как свести концы с концами можно. И поскольку Гильдебранд Мюллер влюблен почти на американский манер в свою трехлетнюю дочь Элсбет и любит Рози, он со вздохом облегчения является каждый вечер домой, проделав предварительно получасовой путь на трамвае, является в маленькую квартирку на третьем этаже — в свои две комнатки с ванной и кухней, — которую построило их предприятие на инфляционные деньги, то есть почти задаром, учитывая бесчисленные рабочие часы всех неимущих немцев, которым заплатили за их тяжелый труд обманом и нищетой, — в квартирку, предоставленную им по видимости за низкую, а в действительности за достаточно высокую плату. И поскольку Рози ничего не зарабатывает, так как она домашняя хозяйка, — она экономит. И поскольку за те семь лет, что они с Рози знакомы — и вот уже четыре года как женаты, — Гильдебранд вполне убедился, что на эту тихую, веселую женщину можно положиться, он предоставил ей право единолично распоряжаться своими основными доходами, из которых двадцать восемь марок Гильдебранд тратит на себя, а двести отдает в общую кассу.

Гильдебранд все еще находит Рози очаровательной, и он прав. Ее вуалевые и поплиновые платьица, ее красивые светлые чулки, подобно ярким флажкам, украшают его существование, отчаянно безотрадное, как наемная казарма, а ее вьющиеся, искрящиеся белокурые волосы по-настоящему эффектны с тех пор, как благословенная мода разрешает носить короткую стрижку. Ибо, если бы это не стало модным, иными словами, общепринятым, и жена чертежника Мюллера, не считаясь с этим, носила бы столь экстравагантную прическу, это повредило бы ее мужу, обрекло бы его на одиночество или, мягко выражаясь, помешало бы ему общаться с коллегами, что совершенно необходимо, да еще вызвало бы тьму сдержанных, но ехидных замечаний.

Теперь, когда мы познакомились с волосами Рози, с ее светлыми глазами и чуть вздернутым носиком, мы начинаем нашу историю всерьез.

Основательно обсудив все за и против, Гильдебранд решил, что настала пора выполнить их обоюдное желание и купить Рози белую фетровую шляпку, которая в сочетании с ее светлыми волосами и розовыми платьицами сделает его жену — его возлюбленную, как он часто в шутку называет ее, — столь яркой и обворожительной, что она станет для него еще желанней и обольстительней. И вот во вторник, ибо сегодня мать Рози может сменить ее, Рози отправляется в западную часть Берлина купить шляпку. В старый кожаный портфель Гильдебранда она кладет завернутые в коричневую оберточную бумагу и перевязанные светло-зеленым шнурком платье из шотландки и кремовую блузку, чтобы с помощью своей приятельницы Александры придать им особый шик. Туда же она прячет скромную лакированную сумочку, где содержится все необходимое, без чего не может обойтись в наши дни ни одна женщина: пудра, носовой платок и ключи, — и еще кошелек, в котором хранятся скомканные две марки и конверт со стомарковой бумажкой — жалованье за вторую половину месяца, залог и порука счастливого существования и довольства трех человек. В бумажке

с пестрым рисунком заключен сгусток нервной энергии молодого господина Мюллера, его опыт и преданность делу, его железная работоспособность, его незапятнанная репутация — все, чего он достиг до сих пор в жизни, — словом, он сам. Во имя этой пестрой, довольно безвкусной и отнюдь не безупречно отпечатанной банкноты господин Мюллер пожертвовал личной свободой, упрятал в тайниках души свою независимость и свое стремление к более справедливому жизненному укладу и взвалил на себя всю полноту ответственности, которая тяготеет над каждым человеком, выполняющим самостоятельную функцию в многообразном, тщательно продуманном процессе современного производства. И Рози Мюллер — недаром она была раньше учительницей — понимает все это, понимает не головой, а сердцем, ведь Рози Мюллер — чуткое, живое создание, стройное и нежное — истая дочь нашего гигантского города, хаотического нагромождения квадратных и кубических напластований, дочь Берлина, про который когда-то говорили, что он лежит на Шпрее, хотя сейчас эта река словно затерялась, стала совсем жалкой и убогой по сравнению с каменным, математически продуманным городским ландшафтом. Улицы — вот истинные артерии Берлина, улицы, по которым, дико громыхая, течет нечто таинственное, то, что составляет современную жизнь, движение, — куда более важный фактор, нежели сумма машин и вагонов, торопливо снующих между домами, — движение, пойманное в сеть трамвайных рельсов, громыхающее в туннелях подземок, взывающее гудками автомашин, дребезжащее звонками велосипедов, цокающее копытами лошадей и чуть слышно шаркающее сотнями тысяч ног, которые в каждый данный момент движутся из одного определенного пункта города в другой, ибо так повелевают людям их повседневные обязанности. И пока за городом наливаются хлеба и тихонько покачиваются кроны деревьев, а куропатки, треща крыльями, вылетают из борозды, люди в городах, охваченные безумным движением, плещутся на улицах, подобно форели, запертой в кристальном мерцанье горных ручьев. Вот что мы понимаем под движением, под новой и опасной стихией, присущей тому нагромождению каменных глыб, которое люди, не возмущаясь, принимают как должное, называя «городом».

Так все было, когда Рози Мюллер сидела в длинном лимонно-желтом вагоне трамвая и у нее под ногами крутились колеса, приводимые в движение электрическим током; Рози слышала, как после каждой остановки они из состояния покоя с легким свистом, похожим на свист сирены, приходили в движение и начинали все пронзительней шипеть, до тех пор, пока это шипение переставало восприниматься из-за его монотонности; так все было, когда Рози с портфелем под мышкой сидела у окна, видя перед собой спину вагоновожатого, уверенно и со знанием дела сжимающего рукоятку, вагоновожатого, напоминавшего рулевого, перед которым направо и налево расступается вода. В плоти и крови этого человека, повелевающего трамваем, распоряжающегося тормозом, работника городского транспорта, специалиста своего дела, засел страх перед несчастным случаем, впрочем, совершенно обычным в наши дни. Это было видно по его плечам, по тому, как согнулась его шея; ведь на вагоновожатом лежит постоянная ответственность за человеческий груз, и его плечи всегда готовы принять на себя удар судьбы. Но на этот раз удар еще минует его. Каждую секунду по рельсам с гудением проносится несколько тысяч таких же вагонов, желтовато-коричневых или лимонно-желтых.

Рози Мюллер удобно откидывается назад, вытянув свои красивые, стройные ноги, а справа от нее, за окном, проплывают фонарные столбы, чахлые деревья, масса вывесок и множество людей, некоторые из них ведут на поводке собак в намордниках. Ежесекундно в это уличное ущелье вливаются все новые и новые потоки, трамваи беспрерывно и беспорядочно пересекают им дорогу. От времени до времени, нагоняя и перегоняя трамвай, движется автобус, похожий на чрезмерно нагруженного верблюда с покачивающейся спиной или же на мощную громаду буйвола вымершей породы. Привлеченная жестами остановившихся прохожих, Рози на мгновенье видит в небе самолет, но тут трамвай поворачивает, и самолет исчезает из поля ее зрения. Так она сидит, быстро уносимая вдаль электрическим током, струящимся где-то над ее головой, сидит дружелюбная и терпеливая, доверяющая всему на свете; она верит в жизнь, верит в этот город и в его порядки; до тех пор пока ей не докажут обратное, она будет считать людей весьма порядочными и очень милыми, коль скоро дело касается хорошенькой молодой женщины, которую они из галантности называют барышней. Ее волосы искрятся, она в пенсне, в летнем платьице и в резных туфельках, и ей кажется, что она совсем невесома; на улице — сияющий июль, на каждом углу продаются груды вишен и мороженое в серебряной бумаге. Она едет купить себе шляпку, едет в просторные кварталы западной части Берлина, не предполагая, не догадываясь ни на минуту, что она движется навстречу своему злому року, что судьба уже расставила ей гигантскую, вот-вот готовую захлопнуться ловушку и заготовила для нее много ярких приманок. Приближается время обеда, половина второго…

Очутившись в окружении целого вороха белых шляпок, озаренных светом, падающим из огромных окон, Рози вдруг начала терзаться, не зная, что выбрать. Некоторые шляпки напоминают по форме шляпки жолудей, другие похожи на заостренные чашечки цветов, которые, собственно говоря, должны были бы висеть на зеленых стеблях. Высокими штабелями сложены круглые шляпки, искусно созданные шляпки-амазонки или шляпки с загнутыми кверху полями, как у африканских охотников. Пользуясь самыми дешевыми средствами, здесь пытаются создать элегантные фасоны, так чтобы лицо женщины в обрамлении шляпки казалось пикантным и манящим. На множестве прилавков — только белые шляпы, ворох белых шляп, а рядом с ними зеркала. Зеркала опоясывают чуть не целых пол-этажа, они во всех углах, на шкафах, у колонн, зеркала настойчиво приглашают покупательниц к примерке. Вот белые шляпки без полей, напоминающие капоры, они весьма дешевы, но есть здесь и другие, изысканно изогнутые шляпки; цены, ясно обозначенные на них, высоки. Каждая из этих шляп стоит целую уйму рабочих часов. Но и в портфеле фрау Рози, ручку которого она крепко сжимает, хранится итог интенсивной двухнедельной работы ее друга-мужа, для кого она в первую очередь и покупает себе новую шляпку, чтобы казаться еще моложе. Она знает заранее, сколько истратит. В объявлении, напечатанном в газете, которую она читает, — именно благодаря ей Рози и очутилась сегодня здесь, а не в одном из тысяч других берлинских магазинов, — говорится, что примерно за семь марок она получит все, о чем мечтает. Да, за семь марок. Рози это знает, хотя цифра 6.90, обозначенная в ценнике, пытается скрыть сей факт; этот трюк ей хорошо известен, и все же она попадается на удочку.