Радуга (сборник)
Шрифт:
— Вам столько же лет, сколько мне, — двадцать два. Правильно? Видите! Правда, вам столько не дашь, но я чутьем угадываю… Я не ошибся?
— Вы большой знаток женщин. Но теперь, Магнус, разговоры окончены, начинается подъем.
Она пошла вперед. Карл Магнус густо покраснел. От счастья — определил он. Она назвала его просто Магнус. После этого можно в полном молчании и вне себя от восторга хоть штурмовать гору…
Дорога круто поднималась вверх, очень скользкая в тех местах, где снег за вчерашний солнечный день подтаял, а мороз сковал лужицы льдом, маленькими ледяными плитками, прозрачными, в прожилках. Тем не менее путники шли уверенно, но осторожно. Шипы на ее горных башмаках вгрызались в гладкий лед, через мгновение отрывались, упор передавался острию палки, шипы делали огромный прыжок и снова вгрызались в лед. Так, шаг за шагом, все дальше, все выше… Магнус, слегка согнувшись, взбирался след в след за девушкой и смотрел, как крепко и твердо она ставит ноги; по-видимому, она привыкла к горным прогулкам. Он с удовольствием наблюдал, как ритмично раскачиваются ее бедра, ее плечи под мягким свитером, залитым солнцем, светившим им в спины… Так шли они, молча, наслаждаясь началом восхождения. Тропа вела вперед, ввысь, в тишину, в красоту. Справа и слева расстилалась снежная пелена, ослепительная под солнцем, роскошная и нетронутая. Под ногами пел снег, растоптанный, но не побежденный. Зернистый, сухой, не мягкий, не тающий. Небольшой уступ преградил им подъем, они на мгновение остановились, оперлись на свои палки и, по-прежнему не проронив ни слова, еще раз оглянулись на долину, на вокзал, на две сверкающие ниточки рельс, немые отсюда, сверху. Раньше чем двинуться дальше, Ева спросила своего спутника, знает ли он дорогу к Ахен-Зе?
— Да, — сказал он, — вот карта. Заблудиться нельзя. — Он сказал это как-то легко и уверенно, и они вновь зашагали.
Добравшись до седловины, они неожиданно очутились в лесу. Подъем стал более отлогим. Глубоко проваливаясь в снег, можно было ступать рядом. Но они не разговаривали. Лоб Магнуса прорезала вертикальная складка, точно юноша о чем-то напряженно размышлял. И он действительно размышлял: о себе и о шедшей рядом девушке. Он, несомненно, чувствовал, насколько она сильнее, ближе к природе, проще, непринужденнее, зато сила его интеллекта, надеялся этот наивный чудак, сила его духовной культуры достаточно велика, чтобы не чувствовать себя обойденным судьбой. Он сказал про себя «судьба», как раньше говорили «бог», — очень благоговейно; он и думал «бог», но думал безотчетно, как ребенок. И он предпочел бы откусить себе язык, чем произнести это слово. Так, размышляя, взбирался он все выше.
А Ева Марер шла, широко раскрыв глаза и душу, но не в нее она заглядывала, она смотрела на светлый мир, растроганная и восхищенная жизнью вокруг себя, пихтами, елями и соснами, они стояли, точно в задумчивости, девственные, темно-зеленые. Казалось, деревья скрывают, что им приходится вести борьбу ежедневно, еженощно — с камнем, с ветром, с морозом; свои снежные и пушистые драгоценные лебяжьи шубы они носили гордо, словно аристократические дамы. А вокруг них… Нежные тени влекли к себе глаз, в зимнем лесу происходила таинственная игра красок, и восторженное изумление взволновало душу Евы: верхушки сосен были залиты червонным золотом, а у земли в стволах их словно отражалась сирень. Там и тут попадались кусты со светло-зелеными листиками, пронизанными солнцем… И это теперь, зимой! Нежные ветки барбариса, усеянные светящимися алыми ягодами, словно колос овса — зернами, изогнулись изящными дугами, а под ними стелился коричневый, чуть подернутый зеленью ковер из опавших сосновных игл.
До чего же все это красиво! И тишина! Только из чащи леса доносился звенящий, как тонкие серебряные струны, щебет мелких пташек: синички, невидимые, порхали, то чирикая, то умолкая. Перед путниками открылась свежевырубленная просека, и вдруг раздался громкий, встревоженный стук дятла по дереву… И опять — тишина, глубокая, необъятная!.. Одно лишь растроганное сердце не разделяло этого покоя и потому с такой силой на него откликалось. И все же: как ровно течет в жилах кровь. Ни следа от бурного, праздничного ее кипения в дни масленичных карнавалов с их вихрем удовольствий и радостным предчувствием новой жизни, жизни с Гансом. Как тихий сад, будет вспоминать она последние три дня своего девичества. Она это знала. Она правильно поступила, не взяв с собой Ганса, несмотря на его гневные просьбы. Прежде чем навсегда отдаться ему, ей хотелось еще раз полностью принадлежать себе, еще раз безраздельно пожить своей жизнью, точно в просторных залах, где не натыкаешься ни на какие углы, где ничего тебя не стесняет, никто с тобой не заговаривает, никто не нарушает твоего покоя. Пусть Ганс проведет вторник на масленице как ему вздумается, ее это не волнует, она уверена, что мысленно он всегда с ней. Три дня пусть оба, и он и она, поживут раздельно, каждый сам по себе, а в среду, на первой неделе поста, они радостно соединят свои жизни. Она с особой ясностью и без всякой горечи оглядывает сейчас свое прошлое и так же прямо и честно смотрит в глаза будущему… Студент и студентка связывают себя узами брака. Хорошо, что Гансхен послушал ее. Она любит его, сильнейшего из них двоих, склоняется перед ним. Она уверена в нем. Откуда же взялась вдруг тоска, горячее желание, чтобы он, он, а не юный Магнус шел рядом? Теперь ей казалось, что, проведи она эти три дня в полном одиночестве, которое и было предлогом и целью ее поездки, она чувствовала бы себя прекрасно. Все же она, вероятно, не выдержала бы. Поэтому она рада встрече с этим парнем, она благодарна ему, этому серьезному мальчугану, возомнившему себя мыслителем. В ней проснулся материнский инстинкт, матриархальное начало, как говорил, подтрунивая, Ганс, стремление пригреть под своим крылышком маленького мальчика. Какой укоризненный взгляд бросил бы на нее Магнус, если бы подозревал, о чем она думает… Ева была довольна, что он молчит. Кто знает, какие проблемы сейчас решает Магнус, этот юноша с умным лицом, с глубокой вертикальной складкой на лбу. По сути дела грустно: всего двадцать два года, а он, так и не созрев, словно уже увял. Ей стало жаль его, и, пока они шли и молчали, в них росло чувство товарищества, чувство общности, что-то теплое, надежное, отчего светлый день казался еще светлее. Они дошли до перекрестка. Это послужило предлогом для разговора — сначала чисто делового. Направо поднималась крутая тропа, терявшаяся вскоре в лесу, на ней виднелись редкие следы человеческих ног. А прямо, параллельно миниатюрным рельсам узкоколейки, вдруг оказавшейся перед путниками, шла все та же протоптанная дорога, и Магнус, не сверившись, к сожалению, с картой, выбрал ее, как наиболее удобную. Широкая и прямая, без трудных подъемов, она позволяла разговаривать. Оба оживились, обоим было хорошо оттого, что светило солнце и что они были вместе.
Она начала расспрашивать о его жизни, о его друзьях, и он отвечал застенчиво, почти против воли, но счастливый ее участием к нему. Из его многословных, расплывчатых ответов она представила себе его жизнь, чисто интеллектуальную, лишенную обычных радостей, без молодости и без свершений, а главное — без любви. Он и не знал, что может быть иначе. Он вовсе не чувствовал себя обойденным. Друзья, близкие ему по духу, книги, много говорившие его уму и сердцу, — вот что он называл своими самыми большими радостями, а музыка, оперы Рихарда Вагнера, которые он слушал в Мюнхене, приносит ему море счастья. Живопись не вызывает в нем особых эмоций — о, он знает себя, он регистрирует все четко и ясно.
А дружит ли он с женщинами, спросила Ева. Нет, он не ищет знакомства с ними, женщины ему не нужны. Толчка мыслям они не дают, какой же в них прок?
А любовь? Ах, боже мой, он не уверен, способен ли он любить, да и вправе ли ожидать любви; жизнь мыслителя и любовь редко совмещаются, во всяком случае, ни один философ не был женат, кроме Сократа, которому, как известно, довольно-таки «ксантиппно» жилось. Да, однажды он уже был влюблен, он по-настоящему любил, если любовь означает радостную готовность принять из рук молодой девушки свою судьбу, какова бы эта судьба ни была. Пусть говорят что угодно, но у него именно такое представление о любви, о подлинной любви. Он, быть может, не очень активен, он в общем человек не бурного темперамента, скорее флегматик — таким уж он уродился. Не повезло ему, понятно. Но главное ведь не в этом; несмотря ни на что, он благодарен своим близким. Какой, в самом деле, грубый предрассудок считать неразделенную любовь несчастьем только потому, что она приносит страдание. Прежде всего, совершенно не логично полагать, что любовь всегда и непременно встретит ответное чувство, что она дает право требовать его, а затем — для молодого человека несчастная любовь является скорее счастьем. Почему? Да потому, что страдание — чувство гораздо более сильное, чем страсть, и потому, что оно, это жгучее чувство, потрясает всего человека, не дает ему успокоиться, гонит его вперед и вперед. Человек раздирает душу на части, стараясь избавиться от причины, по которой его не полюбили, стараясь совершенствоваться и силой мысли облагородить, углубить свои восприятия. Он, Магнус, наблюдал на своих школьных товарищах, как даже способных юношей опошляет успех у девушек.
Она запротестовала; его рассуждения показались ей экзальтированными и фальшивыми; все оттого, вслух сказала она, что обычно причину зла ищут в партнере, а не в себе самом.
— Да, я ищу его в партнере, — ответил он просто.
Тогда непонятно, почему же он совершает эту прогулку? Природа тоже, очевидно, ничего не говорит ему, не затрагивает ни ум, ни сердце?
Разумеется, услышала она в ответ, он ничего не может взять у природы, он знает, что здесь он беспомощен, ведь он не художник и не сентиментальный обыватель; но, во-первых, врач прописал ему движение, а во-вторых, так изумительно хорошо и связно думается на ходу, в этой тишине. Он решил еще раз до последней детали продумать свою статью «О воспитании и мышлении», раньше чем браться за перо. Ему хочется отшлифовать статью так, чтобы она стала прозрачной, как лед, чтобы сквозь строки ее чувствовался зимний день.
Весь этот восторженный и трогательный вздор не выливался в плавную речь, наоборот, юноша говорил запинаясь, приглушенным голосом, помогая себе смущенными жестами, глядя куда-то в пространство.
На каком он семестре? — спросила девушка.
— Нет, не на первом, — ответил он, — уже на втором.
Короче говоря, ей было очень жаль его, жаль потому, что он лишен счастья молодости и все же так мужественно пытается скрыть это. И, рискуя ранить Магнуса, она спросила, целовал ли он когда-нибудь девушку; спросила легким тоном, с искорками смеха в глазах.
Он сильно побледнел и замолчал. А потом ответил «нет», потому что он-де человек правдивый и потому что не ответить даме невежливо.
Она помотала головой; это был жест сострадания и глубокого протеста против бессмысленной борьбы, которую общественные условия и ограничения навязывают талантливой молодежи. Перед нею юноша двадцати двух лет, а он беднее любой крестьянки, любого подмастерья — он живет без страсти, без поцелуя…
Ни Магнус, ни Ева не находили уже ничего необычайного в том, что они так откровенно говорили друг с другом о своей жизни, что между ними так быстро перекинулся мост взаимного понимания, а ведь еще два часа назад они даже не были знакомы. И девушка тоже рассказала ему о себе. И в ее жизни также было мало радостного. Беспокойная, неровная юность, любящие родители, которые старались отвлечь дочь от настоящей, полноценной жизни, насыщенной духовными интересами, и вовлекали ее в водоворот светских удовольствий, не приносивших ей никакой радости. Лишь незадолго до совершеннолетия она вышла из повиновения.
Он кивал, поддакивая; он все понимал, больше того—. видно было, что он переживает вместе с ней тоску, грусть и мечты, о которых она говорила. Она рассказывала, что ночью ложилась на голый пол, только чтобы почувствовать себя свободной: мягкая постель казалась ей символом всей ее жизни. Она пыталась проникнуться верой в бога, но из этого ничего не вышло. Тогда она воспылала страстью к одному уже немолодому человеку, и это ей удалось больше.
В своих вопросах и коротких репликах, которые были вызваны желанием все объяснить и оправдать, Магнус обнаружил большую человечность и тонкое понимание вещей, хотя уже было установлено, что он не психолог. С каждой минутой этот юноша был ей все милее. Ей захотелось порадовать его, согреть душевно, но она не знала, как это сделать. Она ясно видела, что его сухость — результат надуманного образа жизни, что эта судорожная скованность вовсе не от природы. Насилие над собой и строптивая воля заставили его оледенеть.