Радуйся, пока живой
Шрифт:
Егорову хотелось понять, зачем маленький китаец вешает ему на уши сентиментальную лапшу: «жалко Попрыгунчика», «спас жизнь» и прочее? Какой за этим кроется расчет? Он с досадой думал, что сегодняшней встречей, скорее всего, обрываются их столь приятные и взаимовыгодные отношения. В тот омут, куда тянет китаец, он не сунется ни за какие коврижки.
Вслух сказал:
— Я все понял, дорогой Су. Можешь считать, я в твоей команде.
Быстрый ответ насторожил Су Линя.
— Глеб, ты соглашаешься, но на что?
— Я не совсем соглашаюсь, но в общих чертах мне по душе твоя идея. Сделаем из Зенковича президента и будем им управлять. Примерно, как Борис Абрамович семьей. Ситуация типичная, хотя на первый взгляд
Су Линь выпил четвертую рюмку, установив таким образом личный рекорд для первой половины дня.
— Он контролирует. Ты не заметил, Глеб. Он хитрит. Он хочет жить.
— Даже так? — удивление Егорова было искренним. Не далее как позавчера он плотно общался с Зенковичем, и тот, как всегда, нес какую-то чушь, жаловался на ненасытного Галчонка, попросил Егорова похлопотать, чтобы заменили Пена-Муму, который якобы ополоумел. Подкрался ночью, когда Геня прикемарил, и прокусил ему вену на ноге. Показал свежий шрам под коленкой. Никаких перемен Егоров не заметил. Зомби как зомби. С уклоном в самоистязание.
— Ты немного плохо обо мне подумал, — усмехнулся Су Линь. — Но я не вру. Ты поверишь, когда узнаешь подробности.
— Обижаешь, Су, — нахмурился Егоров. — Я верю без всяких подробностей…
…Света Кузнечик в одиночестве, у себя дома напилась, как сапожник. Она не знала, чего хочет: убить негодяя Санина или самой умереть. Совсем недавно пришла к выводу, что первое равнозначно второму. Она не сомневалась, что в конце концов справится с Пашутой, он утратил былую осторожность и уже пару раз засыпал в ее объятиях сном праведника, — но как дальше жить без него? Со Светиком случилось самое страшное, что может произойти с раскрепощенной женщиной, прожженной феминисткой и дьяволицей: она влюбилась. В этом уже не приходилось сомневаться. Конечно, до соплей не доходило и при виде любимого человека ее не бросало в дрожь, и над его фотокарточкой она не обливалась горючими слезами, но были кое-какие признаки, значительно более убедительные, чем вся эта девичья туфта. Первое: физиология. Чего говорить, знавала она кобелей покруче, с которыми испытывала за один раз по три-четыре оргазма, а они все никак не могли успокоиться. И заводились заново с пол-оборота по первому требованию. Санин выполнял мужскую работу с добросовестностью дровосека, который, поплевав на ладошки, рубит ствол до первого треска, потом валит его и лениво усаживается передохнуть, вовсе не заботясь о самочувствии убитого дерева. Бывало, Светик не успевала толком разогреться, как Санин уже отваливался от нее, сунув в рот вонючую (курил, гад, только отечественные) сигарету; а бывало, наоборот, умучивал до такой степени, что она начинала утробно пищать, как придавленная лягушка, а ему и горя мало. Светик помнила, как однажды Саввушка-Любимчик, царство ему небесное, куда-то заторопился, посмел оставить ее неудовлетворенной, и она в ярости спихнула его с кровати и всю рожу искровянила туфлей на высоком каблуке. Больше Саввушка так никогда не делал. С Саниным — иное. Независимо от того, получала ли она свой собственный кайф, когда он насыщался и откатывался в сторону опустошенный, Светик испытывала вдруг мощный прилив — не нежности, нет, и не раздражения, — а какого-то неведомого ей доселе глубокого внутреннего умиротворения, сравнимого разве что с пресыщением зверя, слопавшего непомерную добычу. Что же это, как не знак любви — бессмысленной и самодостаточной?
Но физиология, в сущности, ерунда. Самое ужасное, что вся Светик, целиком, от пяток до макушки, со всеми тончайшими струнами ее естества, оказалась в кабале, от которой не могла освободиться ни во сне, ни наяву. Каждая ее клеточка, каждая жилка изнывала
Три с половиной дня он не подавал о себе весточки; Светик, как распаленная гончая, тщетно выискивала его по всем адресам, почти не спала и не ела, измаялась до ровного, непроходящего сердечного стука, отдающего в уши (счетчик! включили счетчик!), и наконец безобразно напилась, накурилась — и лежала на диване в полной прострации, разве что не околела. Голова блаженно опустела, и в ней вызванивалась лишь одна фраза, приносящая хоть какое-то облегчение, ставшая ритуальной: «И все-таки я тебя урою, мент!»
Санин позвонил в сумерках, когда она чуть-чуть прикорнула с недопитым стаканом в руке. Узнав его голос, Светик злобно спросила:
— Ты где, подлый обманщик?
— Что такое, малышка? Малость наклюкалась?
— Не смей говорить со мной в таком тоне! — заорала Светик, но сердце ликовало: позвонил! позвонил! сам позвонил, сволочь!
— В каком тоне, малышка?
— Я не дурочка! И не твоя рабыня… — Дальше по инерции выпалила ряд привычных проклятий, грозя всеми карами и смертью от ее руки. В ответ услышала спокойное:
— Жаль, что ты в таком состоянии. Хотел пригласить на маленькую прогулку.
— Куда надо ехать? — с ненавистью спросила Светик.
— Сколько ты выпила?
— Не твое дело. Говори, куда ехать?
От мысли о том, что он передумает и она не увидит его сегодня, в глазах у Светика потемнело, спирт проступил на лбу прохладной испариной.
— Я не пьяная, Паша, честное слово!
Это подействовало: Санину нравилось, когда возлюбленная изредка называла его по имени, а не гадом, ментом, сволочью и подонком. Но он колебался, потому что допускал сейчас сердечную слабину. Назавтра предстоял финал операции «Двойник», все было готово, выдался свободный вечерок — и его опять неудержимо потянуло к этой полоумной красавице, к ее ненависти, к ее бредовым объятиям. Ведьмины чары будоражили кровь, ну почему бы не расслабиться напоследок, кому от этого вред? Черное вожделение, как обычно, смешивалось со стыдом и презрением к своему вечно требующему подпитки, щекочущему мужскому естеству — отвратительная смесь. Слова слетали с языка, будто выпавшие пломбы.
— Черт тебя дернул налакаться некстати, — вымолвил в сердцах.
Светик окончательно смирилась: лишь бы не передумал, лишь бы не повесил трубку.
— Паша, тебе показалось. У меня со сна такой голос. Выпила всего пару рюмочек. Я же переживала. Где ты пропадал?
— Я должен отчитываться?
— Нет, не должен. Скажи, куда ехать?
Внезапный перепад от ругани к мольбе, непривычная покорность оглушили Санина.
— Помнишь, где мы были на Моховой?
— Помню.
— Через сколько сможешь приехать?
— Как скажешь.
— Может, такси возьмешь?
— Паша, я трезвая. Паша…
— Ну что?
Вот тут она и бухнула.
— Паша, я соскучилась, а ты?
Санин в недоумении понюхал телефонную трубку. Нет, не обман слуха. Да, далеко у них зашло, дальше некуда. Скоро начнут ворковать, как влюбленные голубки. Санин выплюнул очередную пломбу.
— Осторожнее на светофорах, Света.
— Ладно… Сейчас выезжаю. Жди.
Будто в сновидении, проскользнула в ванную. С яростью, до крови почистила зубы. Припудрила нос, чуть-чуть лицо. Слегка подкрасила губы. Никакого макияжа. Он не любит. Он не любит! Пусть жрет ее натуральную.