Радужная пони для Сома
Шрифт:
Мне, на самом деле, похер, потому что башка трещит дико, во рту определенно срали кошки, причем, срали всю ночь, и смотреть на окружающее меня говно больно.
Вот и не буду смотреть.
Спать буду.
— Эй, Сомов, нехер спать! — рявкает Федотов, я мучительно медленно открываю глаза, пялюсь на него взглядом вурдалака, потому что глаза сто процентов красные, и думаю, что какой-то он херовый друг Немому, раз меня так прессует. Знает ведь, кто я, мы даже пару раз в одной компании сидели, и все равно выделывается, строит из себя
— Ну че? — вяло ворочаю я языком.
— Ниче! Попал ты, Сомик, в этот раз. И отмазывать тебя я не буду, ясно?
— Да больно надо…
Меня неожиданно заваливает на стуле вправо, так, что чуть не падаю, но я этот момент просекаю и диким усилием привожу свой, порядком задроченный организм в вертикаль.
— Ты мне скажи, какого хера так насосался-то?
— Выбирай выражения…
— Вот поучи меня, как с фигурантами разговаривать!
— Да какой я тебе фигурант? Ты ебнулся?
— А сейчас пойдешь дополнительно за оскорбление…
— Да это нихера не оскорбление! Это эта, как ее… конст… конрт… констратация факта!
Последнее слово заставляет совершить над собой титаническое усилие, и я опять теряю ориентацию в пространстве.
Чтоб не упасть, хватаюсь за рабочий стол Федотова, натужно выдыхаю, и тот морщится от выхлопа.
— Охереть, Сом, ты че пил?
— Все, что видел… — бурчу я, приходя в относительно устойчивое положение и скрещивая руки на груди.
— И зачем?
— Потому что жизнь — говно! Нет! Жизнь — говняный театр! А я в нем — самый говняный актер! Вот!
— То есть, на историческом наследии города ты устраивал спектакль специально?
— А то!
— Сом… — вздыхает Федотов, — ты понимаешь, что тебя загребут? Тут без вариантов. Полгорода видело, как ты на дереве славы сидел и песни орал. Про суку-любовь. И все зрители были с телефонами… Ты понимаешь, что это значит?
— Похуй… — я впадаю в уныние, а еще дико устаю разговаривать.
Хочется лечь уже и забыться сном.
Нахера он меня вытащил с утра для допроса, садюга? Не мог дать протрезветь? Или, наоборот, сильно пьяным поспрашивать?
А сейчас, после нескольких часов беспокойного сна на шконке в кпз, все выпитое перешло в самую неприятную стадию первого, дичайшего похмелья.
Я смотреть-то на мир не могу без боли, а уж тем более внятно объяснять, какого хера залез на столетний дуб, историческое наследие города, носящий гордое имя “дерева славы” (интересно, почему?), и два часа орал оттуда песни. Про суку-любовь, как правильно уточняет сейчас Федотов.
— Сом, я передаю дело в суд, это квалифицируется, как хулиганство. Посадят тебя на пятнадцать суток.
— Похуй…
Вовка откладывает бумаги, выходит из-за стола и опирается на стол передо мной. Смотрит внимательно.
— Виталь, что случилось с тобой? Нажрался, но это понятно. Бывает. Нахера на дерево? И нахера потом сопротивление оказывал? Мало того, что дерево поцарапал, уже защитники культурного наследия вой подняли, так еще и лейтенату Никитину нос разбил…
Видно, что он искренне хочет мне помочь, искренне интересуется, да и вообще… Не просто так здесь сидит.
Мелкое хулиганство — это вообще не его профиль, он в убойном работает, но узнал, что я здесь, и пришел сам. Хоть и говорит, что помогать не будет, но помогает…
Он, так-то, нормальный мужик, старший братишка Альки, подружки Немого. У них вообще семья хорошая, дружная очень. Повезло Немому…
Но даже несмотря на это я не собираюсь рассказывать об истинных причинах своего срыва. Пожалуй, остается только радоваться, что последствия не особо серьезные.
Выбегал-то я из дома вообще не в адеквате. Попался бы кто под горячую руку… Не знаю, что было бы.
Ведь летел я, словно боеголовка со сбитым прицелом, правильно тормозя только в винно-водочном.
К тому времени, когдя я добрался до центральной городской площади, во мне уже булькало не меньше бутылки. По всем признакам, от количества выжранного я должен был упасть, где стоял, но меня донесло до дерева славы.
И там, под деревом славы, я встретил Дюймовочку.
Ну, это я ее так про себя окрестил, потому что имени так и не спросил.
Дюймовочка была мелкой девкой, лет семи-восьми. Она стояла под деревом и со слезами на глазах кис-кискала. А рядом прыгали какие-то придурки примерно ее возраста и ржали, подначивая самой лезть на дерево и спасать своего блохастого уродца. Дюймовочка еще больше заливалась слезами, а перекрывал это все дело доносящийся с верхотуры душераздирающий кошачий мяв.
Ситуация была предельно ясной, и я, опять примерив на себя роль спасателя наивных дев и всяких шелудивых блохастиков, бодро полез на дерево.
И, что характерно, так у меня это славно получалось, или казалось, что славно, просто выжрал много, но залез я высоко. Кот, увидев, кто к нему по стволу дерева приближается, обосрался от страха и сиганул вниз, прямо в руки благодарной Дюймовочки.
А я остался сидеть наверху.
И мне там неожиданно понравилось.
Ну а че?
Высоко, воздух, опять же, свежий. Видно далеко.
Я сидел, смотрел на родной город, на универ, который оттуда было прекрасно видно, и думал о том, какого хера мне так не везет? И почему, блять, меня никто не любит? Почему даже каменного придурка Немого, не умеющего двух слов связать, любят, и девчонка его любит, и папаша, хоть и в тюрьме он пока что, но любит, это точно… И дед его любил… Немой сам говорил, скупо, в паре слов укладывая все свои эмоции, но мне от этих эмоций выть хотелось, такая зависть дикая брала.
Почему меня не любят? Ни родаки не любят, похер им, есть я, нет меня… Откупились баблом, и все. Если я с этого дерева ебанусь, они даже не приедут навестить! Может, потом на могилу придут, да и то вряд ли. И Радужка… Радужка-то почему?