Рахиль
Шрифт:
Знакомство женщин, начавшееся с выступления на семинаре, продолжилось дома у доктора Клейнман, пригласившей гостью на ужин. Хлебосольная Фейга Давыдовна с нескрываемым интересом относилась к алма-атинской коллеге своей дочери. Кандидат наук, заведующая отделением сердечных болезней… И это в ее тридцать восемь! Не могло не льстить Фейге Давыдовне и то, с каким уважением Генриетта Марковна относится к Эстер Аркадьевне: внимательно слушает, советуется, просит поделиться опытом. Если такой авторитетный врач признает заслуги ее дочери, то, значит, Эстер действительно чего-то стоит!
Хотя Фейга Давыдовна и любила Эстер как свою единственную дочь, к тому же подарившую ей ясноокую Рахиль, в нежном отношении матери к дочери было нечто родственно-пренебрежительное, если сказать точнее, жалостливо-снисходительное. Фейга Давыдовна никак не могла понять, что ее дочь теперь прекрасный специалист, благодаря которому бьются десятки и сотни сердец по всему Союзу. Возможно, нежелание принять новый статус дочери уходило корнями в желание Фейги Давыдовны сохранить собственный семейный статус хозяйки, главы семьи. Но после того визита Генриетты Марковны все изменилось – Фейга Давыдовна будто уступила Эстер первенство. Удивительно, что все эти перемены происходили целиком и полностью в голове самой Фейги Давыдовны, тогда как ее дочь толком и не догадывалась о происходящем…
Тепло прощаясь с Генриеттой Марковной и принимая благодарности за радушный прием, Фейга Давыдовна с лукавой улыбкой проворковала:
– Надеюсь, и вы нас, голубушка, как-нибудь пригласите к себе в Алма-Ату. Мы люди простые, много места не займем, зато Раечка мир увидит.
– Отличная идея! – оживилась Генриетта Марковна. – Приезжайте летом или на Новый год. Наш город вам непременно понравится.
Это приглашение могло бы показаться проявлением повседневного политеса, о котором следовало забыть, если бы не начало войны. Когда стало понятно, что немцы уверенно идут к Харькову и в своей решимости готовы двинуться дальше на восток, Эстер Аркадьевна направила телеграмму Генриетте Марковне с просьбой помочь с переездом.
Эстер Аркадьевна, избегавшая по жизни ситуаций, при которых она оказывалась бы в роли просящей, пусть и о самом малом, хорошо понимала всю наглость своей просьбы, таящую колоссальные хлопоты для Генриетты Марковны. Выходя из здания телеграфа, доктор Клейнман мысленно подготовила себя к вежливому отказу.
«В конце концов, – нервно обдумывала свою просьбу Эстер Аркадьевна, – мы толком не знакомы. С чего это я решила, что она должна приютить трех взрослых женщин?»
Но ответ не заставил себя долго ждать: Генриетта Марковна заверила, что готова помочь, и даже с некоторой настойчивостью попросила не откладывать переезд и начать собирать документы для эвакуации.
В общем, вот так бывшая работница редакции харьковской газеты «Дер Штерн» Раиса Ароновна Клейнман с мамой и бабушкой оказалась на перроне железнодорожной станции Алма-Аты.
Вспоминая дни, проведенные в Алма-Ате, Рая никогда не использовала таких слов, как «холодно», «вьюжно», «морозно». Да, кто же спорит, в этом городе климат более мягкий, а погода чаще радует, нежели печалит жителей. Разумеется, не сравнить Алма-Ату и с северными или центральными регионами степного Казахстана, славящегося своими снежными зимами. (Как много слышала Раиса Ароновна от местных жителей сказок и преданий, где непременно имелся эпизод про кошмарные бураны, в которые доводилось попадать незадачливым персонажам. Думала ли Раиса Ароновна, что и сама в будущем попадет в такое ненастье?)
Но, кажется, дело было не только в относительно располагающем алма-атинском климате, но и в личном отношении Раисы Ароновны к этому городу. Проведя большую часть своей сознательной жизни в Харькове, крупном, индустриально развитом городе восточной Украины, она не мыслила своей жизни за пределами Города. Шум строек, поездов, грохот проезжающих грузовиков – эти звуки всегда аккомпанировали Раисе Ароновне, а потому были нужны ей самым естественным образом. Даже оказываясь в городском парке или отправляясь с родными куда-нибудь на маевку, Рая душой ждала воссоединения с настоящим Городом, возвращения во временно покинутое гнездо.
В этом смысле переезд в Алма-Ату практически не травмировал Раису Ароновну (или травмировал в меньшей степени, чем мог бы, если бы она сразу оказалась в такой глуши, в которую попадет позже, – теперь мы этого с точностью не узнаем, ведь при жизни Раиса Ароновна так редко жаловалась, слишком силен был в ней ген, унаследованный от Фейги Давыдовны!).
В минуты, когда Раиса Ароновна рассказывала об Алма-Ате, ее голос начинал дрожать. Любой человек с музыкальным слухом не смог бы не расслышать в этом голосе совершенно особенные ноты, ноты теплоты и благодарности к людям, встретившимся ей на пути. Раиса Ароновна прекрасно понимала, как сильно ей повезло оказаться в «столыпинском» вагоне, увезшем ее из Харькова, и как сильно не повезло сотням, тысячам, миллионам других людей, которым не удалось найти подобный билет в Алма-Ату.
С поражающей точностью Раиса Ароновна называла адрес дома, в котором жила Генриетта Марковна и в котором их семья нашла спасение. То была большая коммунальная квартира из трех комнат в старом доме с высокими потолками на проспекте Ленина.
Сразу две комнаты (невиданная роскошь!) принадлежали одной казахской семье, Батырбековым. Большая пустовала и была заперта, а в малой жили старики Муса и Зульфия. Это была рабочая семья, переехавшая в Алма-Ату в начале тридцатых годов из Акмолинска. Тогда Муса Батырбеков получил направление на столичный завод, где проявил себя как ударник труда и получил высокие правительственные награды. Одну из них ему вручал лично Калинин, прибывший по случаю двадцатилетия Октября в Казахстан.
В тот момент, когда Раиса Ароновна впервые встретила чету Батырбековых, те показались ей глубокими стариками, хотя позже она узнала, что Батырбековы немногим моложе Фейги Давыдовны, им не исполнилось и шестидесяти. Сначала Раиса Ароновна не придала этому обстоятельству большого значения. Позже Генриетта Марковна, перейдя на шепот, рассказала, что в начале сорок первого года обоих сыновей Батырбековых призвали на службу, в Брест. Родители ежемесячно получали письма от сыновей, в которых те рассказывали о службе и новых друзьях, о том, как привыкают к новой местности. Муса Батырбеков был полон гордости и по вечерам захаживал к соседям, как бы между прочим вспомнить об очередном письме от сыновей, лежавшем в кармане, и вслух зачитать его.
Последнее письмо от братьев пришло в начале июня сорок первого года. Большая часть была замарана армейской цензурой, что несколько насторожило Зульфию.
– Дура ты, – раздраженно прикрикнул Муса, – наши мальчики находятся на государственной службе, имеют дело с военной тайной. Видимо, написали чего лишнего, а начальство и решило, что таким болтушкам, как ты, знать эти вещи не нужно, а то все растреплют.
Последующие недели Зульфия выглядела удрученно и как-то подавленно, а Муса подтрунивал над ней, что если она не возьмет себя в руки, то он тотчас же телеграфирует сыновьям, какая у них несмышленая мать, полная суеверий.